Колумбия - Colombia

В Италии стартовал я картиной "Хроника объявленной смерти". Съемки прошли в деревеньке Момпос на одной из великих южноамериканских рек - Магдалене. Взял я с собой подругу, девушку по имени Фрэнсис. Ни одни съемки в мире с итальянскими не сравнятся. Гам, беспорядок и драматические коллизии. Позволительно орать на товарищей по съемочной площадке, тогда как на любой прочей площадке в мире - неитальянской - стоит раз перейти на крик, и ты получаешь прокол в биографию, словно дырку в водительские права, и заглаживать незадачу доведется лет десять.

Подоспели мы к эпизоду прибытия на реку парохода, громадного, старого. Год по сюжету шёл пятьдесят второй. Туземные лодки шныряли туда-сюда на заднем плане. Голенькие детишки скакали в воду. На реке, быстрой, бурой, широченной, дальний берег чуть виделся тонкой зеленой чертой, выше которой стояло бескрайнее, кремового цвета небо. Лопасти парохода величественно взрезали воду, гудок взрёвывал, отзвуком с дальнего берега вспарывая звук, угасавший. В междублевых паузах выкрики спорящих возобновлялись с места, где замерли. Руки колобродили и пальцы мелькали, подмогая крикам жестами, словарь коих ясен одним латино, - американцам и европейцам. Режиссер, легендарный Франческо Рози, несуетно сиживал в тени, из-под соломенной своей шляпы с благой улыбкой созерцая хаос. И беседовал с оператором, Паскуалино де Сантисом, легендарным не менее. Походили они на превосходный водевильный дуэт. Рози, выходец из Неаполя, здоровенный кряжистый коммунист с немалым носом; Паскуалино - крохотный диабетический скелетик при козырьке и шортах, белых. Гениальными были оба. Разумеется, сейчас никто не помнит, но фильмы Франческо Рози в Италии числились среди величайших, причем в исключительно богатую гениями эпоху шестидесятых-семидесятых. "Руки над городом", "Сальваторе Джулиано" и "Три брата" - три из многих его картин, весьма повлиявших на мировое кино, в частности на Скорсезе, Чимино и Копполу.

По сюжету Орнелла Мути тут - Анджела Виккарио, чья семья сговаривается выдать ее за красивого чужестранца (меня), колесящего по стране брака ради. Брачная ночь выдает недевственность невесты, и муж возвращает дочь семье, а семья бьет ее до тех пор, пока не укажет дочь виновника. Покрывая кого-то - скорее всего, отца, - указывает она первого пришедшего на ум - Сантьяго Назара (Энтони Делон). Братья ее, близнецы, выходят в защиту семейной чести с мясницкими ножами. Всё происходит в то утро, когда городок ждёт приезда епископа; к завтраку все, кроме самого Сантьяго, знают, что он будет убит. Предупредить его пытаются человек пять, но по разным причинам попытки их неудачны; весть наконец достигает матери (Лючия Бозе). Полагая, что сын уже дома, она запирает входную дверь как раз в миг погони - пока кулаками колотит он в дверь, подбегают братья - и убивают. Подана вся история чередой воспоминаний: двадцать лет спустя легендарный Джан Мария Волонте возвращается в город, где находит одни руины. Говорили, что всё описанное стряслось взаправду, и вне сомнения, из моих картин эта сработана красивее всех. Хотя на роль я совершеннейше не годился.

Орнелла Мути ослепляла красотой. При ней состоял нелепый иссохший муж того загробного типа, без которого дива-итальянка кажется себе голой, и пара очаровательных дочурок. Не вторя прочим красавицам, не высилась она и не надмевалась: пара широчайших лодыжек ноги ее на земле держала накрепко. На двух Богом дареных подпорках стоя, она не свихнулась. Глаза ее были бледно-зелены, в миндалевидном разлёте. Как об актрисе, о ней отзывались дурно; я же счел ее превосходной. Франческа по паспорту, в четырнадцать она предпочла стать Орнеллой. Теперь доводилось ей жить с кукольным этим именем и полным букетом связанных с ним ассоциаций. Смешная, трогательно-скромная. Друг друга мы обожали. Куда бы ни шла она, сопровождал ее Диво, личный фотограф, лысеющий скользкого вида тип в нестриженных волосах и нечесаных, хотя и завитых, усах. Каждый шаг ее был им запечатлен.

Жили мы в живописном доме на главной улице. Посреди двора росло дерево манго. Птица, ручная, зеленая и красноклювая, обитала на нем, целыми днями со вкусом луща плоды. Чернокожий мальчик немыслимой красоты работал по дому и спал в гамаке, в прихожей; кухарка, миниатюрная индианка, спала на кухонном полу. Полная луна заливала сияньем двор, тоненько серебря кончики листьев манго, спящего попугая и раскинутое в гамаке тело изысканными линиями. Бессонной ночью выйдя из моей комнаты, слышал я тихие кухаркины всхрапы из кухни, всхрапы басистей из гамака, и сдавленный голос Фрэнсис, во сне говорившей что-то сестре ее Бум.

"Да что ты, Бум? Да что за шутки. Бум! Бум! Куда ты делась?"
Я стоял в лунном свете, с долгой моею тенью, слушая всхрапы и шепотки, и дальний собачий лай. Я выпал из собственной жизни, - понимаю сейчас, что именно к этому я весь век стремился. Не к актерству. Не к славе. Не к любви. К избавлению от себя.

Стремился - и не мог. Само имя моего персонажа, Баярдо Сан-Роман, возвращало меня ко мне же: эпизод за эпизодом играл я и понимал, что пытаюсь отделаться от себя, как школьник - от закадычного друга, прошлогоднего. Все прочие играли без усилий - они-то были латины, - а мой каждый шаг требовал руководства. Я так и продёргался и прозавихрялся всю мою красивую колумбийскую жизнь - и, напоследок встав до рассвета к отплытию в Картахену, я покидал зачарованный дом с красноклювой птицей, красивым мальчиком и пыльной деревенской улицей в каком-то нервном экстазе.

Отбыли мы в четыре утра, еще затемно, да и до берега добрались по темноте, в десять вечера. Каждый посменно, лежа на крыше лодки, загорал. А кто не загорал, просто сидел и глядел на реку. Порою виднелись одни берега, тонкие полосы джунглей; порою распахивались они, и попадали мы в огромные неподвижные озера, покрытые островами плавучих лилий - меж них отзеркаливались в воде облака и небо. На рассвете переливалась река серебряной рябью; а по ходу дня бурела - бежевела - серела - белела - и чернела, а там выходила и луна. Длинные лодки-такси, набитые дамами при зонтах, скользили мимо. Поесть причалили мы в деревеньке, лачужистой, захудалой, с подозрительным баром и сухопарыми курицами. Телохранители, храня нас, рыскали рядом, словно в боевике. Пулеметы лежали в их вещах вперемешку с бутербродами. На подходе к Картахене движение по реке оживилось; в устье, ночуя, стояли на якорях старые грузовые корабли. Проплывая близко-близко, мы заглядывали в каюты, где грязные моряки в тельняшках лежали на койках либо играли в карты, - целые миры, держась за якоря, противостояли течению.

В окрестностях порта нашелся бар, где завтрак подавали черно-белый: дорожка кокаина под чашечку крепчайшего кофе. Ночами стоял он открыт, и кое-кто из команды нашей завел привычку, идя на съемки, поджидать коллег там, где толпа проституток и матросов набиралась бодрости на день. Как-то обедал я там с Фрэнсис, Франческой и матерью моей, прибывшей с визитом; вошла кучка мужчин с малюткой-павианом, за талию перевязанным веревочкой. Веревочка впилась ему в живот. Его привели на продажу.

"Боже упаси покупать, - предупредила меня неизменно практичная мать. - Всё загадит".
"Нельзя же его тут бросить, - сказала Фрэнсис. - Видите, кровь идет". Мы купили его, и несмотря на всегдашнюю материну правоту, малыш оказался милейшим малым. Франческины девушки окрестили его Рупи, и он тут же произвёл нас со Фрэнсис в павианы - Павиана-папу и Павиана-маму. Ручками цепляясь за наши шеи и хвостом обвивая горло. Временами пощипывал нас он зубами за уши - нежнейше. Временами пускал дивную долгую струю нам за шиворот по спине. Самому везучему родителю доставались каки. При попытке снять его с головы он визжал младенчески, и цеплялся за волосы со всей своей силой. Ну совсем я, уходящий в школу.

"Не занудствуй, милый, - сказала мать. - И близко ничего похожего". Несчастного малыша кормили мы из бутылочки, а он не сводил с нас черных сиротских глаз.

"Куда же мы денем его после отъезда?" - спросила Фрэнсис, уже представляя, что заберет малыша себе.

"Я бы, отъезда не дожидаясь, усыпила", - сказала мать, и вероятно, была права.
Мы этого не сделали. Уезжая, мы высадили его на виноградную плеть за гостиной. Он повис на ней и глядел на нас душераздирающе. Ужас. Мы оставили деньги и распоряжения, которых, ясное дело, после отъезда нашего никто бы не соблюл. Неделю спустя после прибытия в Лондон мы получили известие, что он влез на высокую стену двора и оттуда расшибся насмерть.


http://www.stihi.ru/2011/10/26/5740

--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

На фото: Руперт Эверетт в фильме
"Хроника объявленной смерти":
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=345325

а вот и павианчик
http://img412.imageshack.us/img412/6025/rupiincolombia.jpg

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Colombia

I made my Italian debut in a film called Chronicle of a Death Foretold. It was shot on location in the small village of Mompos on one of the great South American rivers, the Magdalena. I took a friend with me, a girl called Frances.
There is nothing quite like an Italian film crew at work. The noise, the chaos, the dramatic confrontations. You are permitted to scream at other people on an Italian film, whereas if you ever raise your voice anywhere else in the world on a movie set, it is like a misdemeanour on a driver's licence and takes ten years to delete.

When we got there, they were shooting the arrival of a huge old steamer on the banks of the river. It was 1952. Canoes flew back and forth in the background. Little naked kids jumped into the water. The river was swift, brown and wide, the far bank no more than a thin green line dividing it from the vast creamy sky. The paddles of the steamer ploughed majestically through the water and its horn throbbed and echoed across the sound. Between each take the various screaming matches took up where they had left off. Arms gyrated and hands prayed in that secondary vocabulary of gesture only understood by Latins. The director, the legendary Francesco Rosi, sat calmly in the shade wearing a straw hat, surveying the chaos with a benevolent smile. He was talking to the cinematographer, Pasqualino de Santis - another legend. The two men were a music-hall double act. Rosi, who came from Naples, was a huge sturdy communist with a big nose; Pasqualino was a tiny skeletal diabetic in a sun visor and white shorts. They were both brilliant. Nobody remembers now, of course, but the films of Francesco Rosi are among the greatest to come out of Italy in that extremely fertile period of the sixties and seventies. Hands over the City, Salvatore Giuliano and Three Brothers are just some of his films that were enormously influential around the world, particularly to men like Scorsese, Cimino and Coppola.

In the story, Ornella Muti plays Angela Viccario, whose family agree to marry her to a handsome stranger (me) who has been travelling around the country looking for a wife. On the wedding night he discovers that she is not a virgin, and returns her to her family, who beat her until she provides the name of her deflowerer. To protect someone, her father probably, she says the first name that comes into her head — Santiago Nasar (Anthony Delon). Then her twin brothers set out to avenge their family honour with butcher's knives. All this takes place on the morning the bishop is coming to bless the town, and by breakfast time everyone knows except for Santiago himself that he is about to be killed. Several people try to warn him, but for some reason each attempt fails, though finally his mother (Lucia Bose) is informed. Thinking her son is inside the house she locks the front door, just as he is being chased towards it. As he bangs on the door the brothers kill him. The whole story is told in a series of flashbacks twenty years later by the legendary actor Gian Maria Volonte who has come back to the town, which has fallen down. Allegedly, it is a true story and without doubt it is the most beautifully crafted film I was ever in although I was wildly miscast.

Ornella Muti was stunningly beautiful. She had one of those weird leech husbands that Italian divas feel naked without and two gorgeous little daughters. She was not haughty like most of the great beauties because she had a pair of the largest ankles that kept her feet firmly on the ground. God had given her two bodies, and that kept her sane. Her eyes were pale green and almond shaped. People dismissed her as an actress, but I thought she was excellent. Her real name was Francesca, but when she was fourteen she chose to be called Ornella. Now she had to live with that doll's name and everything it implied. She was funny with a touching humility, and we adored each other. She was followed wherever she went by Divo, her own personal photographer, a balding sleazy-looking man with long hair and an unkempt handlebar moustache, who recorded everything she did.

We stayed in a lovely house on the main street. There was a court­yard with a mango tree in the middle. A tame green bird with a red beak lived in it, and spent the day delicately peeling mangoes. A black boy of quite staggering beauty worked in the house and slept on a hammock in the hallway, and the cook, a little Indian woman, slept on the kitchen floor. When the moon was full, it shone into the courtyard and bathed the tips of the mango leaves, the sleeping parrot and the sprawled body in the hammock in fine silver lines. Coming out of my room, during sleepless nights I could hear cook's little snores from the kitchen deeper ones from the hammock, and the muffled voice of Frances talking in her sleep to her sister Boom.

"Really, Boom? You can't be serious. Boom? Boom! Where are you?"
I stood in the moonlight with my long shadow, listening to the snores and the whispers and the cries of faraway dogs, and I felt lost from my own life, and, looking back, that was my endless quest. Not acting. Not fame. Not love. Just losing myself.

But I couldn't. In the part of Bayardo San Roman, the very name confronted me with myself, and in scene after scene I was always conscious of trying to throw myself off, like a schoolboy trying to get rid of last term's best friend. Everyone else acted so effortlessly in the film - they were all Latin - but for me every step required supervision. I was anxious and twisted throughout my stay in beautiful Colombia, so that when I rose for the last time before dawn one morning to sail to Cartagena, I left that enchanted house, the red-beaked bird, the beautiful boy, the dusty village street, in a trance of anxiety.

We left at four o'clock in the morning while it was still dark, and we arrived at the coast as night fell at ten o'clock. We took it in turns to lie on the boat's roof and sunbathe. Otherwise we just sat and watched the river. Sometimes you could only see its banks, small jagged lines of jungle, but at other moments they fell away and you were in the middle of huge still lakes covered with floating islands of lilies, and the clouds and the sky were mirrored in the water. As the sun rose, the river shimmered with silver ripples; as the day progressed it turned from brown to beige to grey to white and then to black as the moon came up. Long taxi canoes filled with ladies holding umbrellas flew past us. We stopped for lunch in a small village, a run-down shanty with a suspicious-looking bar and scrawny chickens. Our bodyguards prowled around as if they were in a war movie. They had packed machine-guns with their sandwiches. As we approached Cartagena the traffic intensified and in the mouth of the river rusty old cargo ships were moored for the night. Passing close we could see into the cabins where dirty sailors in tank tops lay on their bunks or played cards, whole universes anchored against the flow.

There was a bar near the port where breakfast was known as bianco y nero: a line of coke and a strong cup of coffee. It was open all night, and some of us used to meet there on the way to work in the morning where a crowd of hookers and sailors were in unusually high spirits for the time of day. When I was at lunch there one day with Frances, Francesca and my mother, who had come to visit, some men came in with a baby baboon tied round the waist with string. The string was cutting into its stomach. They wanted to sell it.

"Don't buy it, for God's sake," warned my ever-practical mother. "It'll go to the loo everywhere."
"But we can't just leave it," said Frances. "Look, it's bleeding." We bought it, and even though Mother is always right, he was the sweetest thing. He was christened Rupi by Francesca's girls and he immediately adopted Frances and me as Daddy and Mummy baboon, clinging to our necks with his little hands and winding his tail around our larynxes. Sometimes he nibbled our ears, which was sweet. At other times he had a lovely long pee down our backs. And if you were lucky he made a dirty protest. If you removed him he screamed like a little baby and held onto your hair with all his might. He reminded me of myself going away to school.

"Don't bore me, darling," said my mother. "It wasn't a bit like that." He was a tragic little thing. We fed him with a bottle and he stared at us with little black abandoned eyes.

"What are we going to do with him after we leave?" asked Frances, already thinking she was going to have him at home.

"I should have him put down before you go" said my mother, and she was probably right.
But we didn't. When we left we put him into the vine outside the sitting room. He held onto it and watched us soulfully. It was horrible. We left money and instructions, knowing that the moment we left they would probably be ignored, and a week after we got back to London we received word that he had climbed up the high wall of the courtyard and fallen to his death.

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007