Деревенское кладбище

Вчера были именины моей матери, поэтому, наверное, потянуло меня сходить на кладбище, проведать родные могилки. Да и своих бед накопилось.
…Если б можно было прижаться горячим лбом к маминым сухоньким рукам, закрыть глаза, почувствовать себя, как в детстве, полностью защищённой уже только потому, что мама рядом, насколько легче были бы все напасти. Но  вернуть прошлое невозможно, оттого и шагаю по осенней промёрзшей дороге.

Кладбище далеко, за три с лишним километра, рядом с деревней, где когда-то родились мои дед и бабушка, где появилась на свет моя мама. Иду одна: так захотелось побыть с родными наедине, даже сестру не взяла с собой.

Ночью был заморозок, и утром почти не оттаяло, так что шагается легко, скоро. Только вышла за деревню, нестерпимо захотелось сказать, куда иду, подруге, которая тоже отсюда родом. Вынула мобильник, набрала её номер. В трубке отозвался  сонный голос:
– Да. Спала. Прийти в себя не могу. Мама снилась, обижается, что грядки не вскопаны.
Мать её год с небольшим, как умерла. А этой осенью старшая сестра подруги увезла к себе в город и больного отца. Опустел их домик, обезлюдел.

И надо же!.. Уж  лет двадцать пять, как сёстры не живут в деревне, а вот напомнила о себе родная земля таким сном, после которого еле опомнишься. Мучит совесть за то, что оставлена земля, покинута материнская могила и дом родительский.

– А я, знаешь, как раз на кладбище направилась. Зайду к твоим, обязательно зайду. А ты, чтоб не снилось ничего, кому-нибудь поминок отнеси или дай хоть кусок хлеба бездомной собаке.  А маме твоей я от тебя поклон передам.
В трубке судорожное «спасибо», всхлипы, гудки…

А я уже далеко отошла от дома. Примечаю по сторонам дороги среди выцветшей, выскобленной ветрами травы оранжевые ягоды ландыша, красные огоньки шиповника. Кое-где на рябинах вижу ещё не оклёванные птицами гроздья. Много в этом году было рябины – лютую зиму, по приметам, надо ожидать…

Вот показались дома Наволока – той самой деревни, куда я иду. Лет тридцать с лишним назад бабушка позвала меня однажды в наволоцкую сторону за грибами, и лишь только выглянули из-за деревьев, как теперь, дома, остановилась вдруг бабушка, замерла и затряслась в беззвучном плаче. Долго глядела в сторону родной деревни и плакала, вытирая слёзы морщинистой рукой, шептала что-то, потом сказала:
– Нет, не пойдём мы сёдни за грибами. Не могу. Ведь сорок домов только на этой стороне было…

В то время я ничего так и не поняла, просто покорно последовала к дому за бабушкой. Поняла позже, через много лет, отчего мы тогда воротились домой. Не могла бабушка пережить то, что обезлюдела родная деревенька, да и воспоминания нахлынули, одолели.

Некогда большая деревня осталась в 50-е годы в стороне от дорог, от совхозной усадьбы. После войны объединились прежние колхозы в один: не хватало работников, на войне полегли. Из Наволока люди начали  переселяться поближе к работе, к магазинам. Зимой со временем и дороги перестали чистить. Последние жители деревни от нужды добирались в магазин на лыжах.

Теперь деревня оживает лишь ненадолго,  летом, когда, как перелётные птицы, слетаются в Наволок дачники. Большинство из них –  прежние жители деревни или их потомки. Да кое-кто на лето из своих теперешних квартир, что на центральной усадьбе, выбирается сюда, где и земля лучше и вода для огорода под рукой, и воздух чище. Живут всё лето и край осени. Хоть и не всю деревню занимают, а всё же веселеет она. А осенью уберут урожай – и снова, как птицы…

Сейчас тут пусто. Дачники уже уехали. Ни голоса, ни собачьего лая. Нарочно прошла по всей деревне. Рядом с ещё живыми домами скелеты заброшенных, зияющих пустыми глазницами. Некоторые уже изогнулись, местами провалились крыши. Да и жилые глядят по-разному. В одних окна заколочены добротно, с надеждой вернуться. В других наспех, кое-как, то ли ради приличия, то ли чтоб оторвать в случае чего поскорее. Третьи не заколочены вовсе. Кое-где на окнах висят занавески. Но ни одна из них не шелохнётся, приподнятая хозяйской рукой, чтобы взглянуть, кто там забрёл в деревню, не покажется в окне ни одно лицо, не с кем здесь слово молвить…

Сворачиваю на кладбище. Дорога ведёт через поле. Полем назову этот огромный, поросший разнотравьем пустырь лишь по старой памяти. В советские времена существовало здесь поле. И тогда проходила по нему дорога на кладбище, но идти через рожь да ячмень было стыдно, топтать приходилось. Помню, в первое лето после смерти бабушки, по пути на её могилу, нарвала в поле букет любимых ею васильков. А теперь их не найдёшь в этих местах. Не растёт хлеб – не стало и васильков…

Через берёзовую аллею поднимаюсь на старое кладбище. Нынче хоронят на нём всё реже, чаще на более близких к жилым деревням погостах.
Кладбище на пригорке. Весной, в разлив, кругом вода, а здесь сухо. Только в самое большое половодье и тут гуляет вода, но это бывает редко.
 
Кланяюсь родным могилам, достаю крупу, рассыпаю на каждую, чтоб слетались птицы, чтоб звенели их голоса. Но лес пуст. Даже вороны подались поближе к домам, чуют скорую зиму…
От своих могил на краю кладбища  поднимаюсь чуть выше. Иду, останавливаясь у знакомых, кланяясь и рассыпая крупу на могилах.

Все они были в моём детстве, а кое-кто и во взрослой жизни. А теперь их нет, и люди уже стали их забывать, потому что непрочна, недолговечна  память человеческая, заполнена она повседневными мелочами, редко думает живой человек о вечном.
Кланяюсь могилам соседей, сыплю крупу, зашедши и на могилу тёти Маруси – матери моей подруги.

 Стою у могилы  Сашки, парня из нашей деревни, безвременно сгинувшего от «палёной» водки. Редко теперь умирают в наших местах от старости. Чаще или от рака, или от водки…
Прохожу по могилам всех деревенских, прошу прощения за всё, в чём могла быть виновата.
Возвращаюсь к своим могилам; не заходя уже за ограду, становлюсь на колени, приникнув лицом к прутьям оградки. Долго молюсь, если это можно назвать молитвой…

За пределами кладбища вовсю гуляет ветер, а здесь тихо, ни одна ветка не качнётся. Даже не хочется уходить отсюда, навстречу холодным ветрам. Будет время – и мне лежать на этом старом кладбище, а сейчас пора всё-таки возвращаться к живым.

Снова заворачиваю в деревню, спускаюсь к реке Чурьеге, чтоб умыться по обычаю, как полагается после посещения кладбища. Вода ледяная, осенняя. Вдали шумят перекаты. Иду к мосту, останавливаюсь на нём, гляжу вниз на тёмную, в белых пятнышках пены, воду, слушаю её голос. Он один в эту пору оживляет окрестности. Летом его почти не слышно за мычанием коров (на другом берегу летний стан), за голосами жителей, пением птиц, жужжанием и стрёкотом насекомых. Сейчас же перекаты поют, торжествуя, свою осеннюю песню. Поют на всю округу.

Над ними висит серое, с редкими просветами небо. Ни солнца, ни тепла. Одно серое небо, безлюдная деревня да ликующие перекаты. Нарастающий голос ветра. Скоро он будет всё слышнее, беспрепятственно полетит  по зарастающему простору, дыша стужей, рассыпая снежную крупку. Это под его дыханием покрылись стеклом вчерашние лужи, застыла слепками следов рыжеватая дорога.

Вся деревня, как одно большое кладбище прошлой жизни. Останки домов, комбайнов, брошенная геологами избушка, даже катище недавнее вывезено, ни брёвнышка нет.
 
…Господи, за что такое земле моей? Стою на мосту, оглядываю окрестности и чувствую почему-то свою вину за то, что не могу удержать, подобно атлантам, это серое тяжёлое небо, и валится, падает оно на родимую землю.

Пуст Наволок, и в моей родной Устерьге осталось всего лишь восемь жителей, из которых семь – пенсионеры, а я, чуть не полвека отжившая, являюсь самой младшей. Скоро и Устерьга обезлюдеет. И не только она.
И будет голос ветра и воды  шуметь, сливаясь, на месте былой человеческой жизни. Жизни, что шумела здесь много веков, а затихла почти в одночасье…

Так думала я, стоя на мосту. А на обратном пути неожиданно из-за туч  выглянуло солнышко. Всё мгновенно стало иным: засияла речка, заулыбалась рыжая придорожная трава, то тут, то там засветлели берёзки,  и жизнь вокруг показалась не столь безнадёжной.  …