Из Джузеппе Унгаретти. Источник. Две ноты. Тень

ИСТОЧНИК

1927



Угаснув почти совсем,
Вновь заблистало небо,
Из глаз проливая источник.

Змея ожила –
Идол изящный, речка-подросток.
Душа. Лето, вернувшееся из ночи.
Небо грезит во сне.

Проси, я люблю тебя слушать,
Изменчивая могила!



________________________________________________________

ДВЕ НОТЫ

1927



Травам ручеек завивает косы,

Сердитое озеро
Серым небом оскорблено.



_______________________________________________________

ТЕНЬ

1927

Человек, все надеешься, все не знаешь покоя, –
Тень усталая в золоте пыльцы световой.
Остаток тепла на исходе, лишь пара мгновений, 
И дальше пойдешь во мраке - неразличимою тенью…
 








Образность стихотворения «Родник» может показаться усложненной; требуется некоторая привычка к мировоззрению и поэтическому языку Унгаретти, чтобы размышлять вместе с ним над картиной вечернего дождя. На самом закате солнца небо затянуло облаками, и из-за них пробиваются на горизонте последние лучи. Из облака льет дождь, капли покрыли рябью воду речки, петляющей в долине, отчего ее поверхность становится похожа на кожу ползущей змеи. Называя эту речку-змею «изящным идолом», поэт вспоминает, вероятно, эпизод из Библии, когда Моисей воздвиг на высоком столбе изображение медного змея. Эта ассоциация побуждает его поменять в воображении местами небо и землю: речка-змея оказывается в вышине, а небо – внизу. Капли дождя оказываются источником, выходящим из неба, словно из недр земли.

Поэт возвращается к мыслям о смерти, о христианской идее загробной жизни – «Царствии небесном», о пути душ к Богу, которого Евангелие называет Отцом небесным, в которого поэт который раз пытается поверить – и снова отказывает себе в этом. Подвергая сомнению и горькой иронии представление об уходе душ на небо, в любящие объятия Отца, он называет небо «изменчивой могилой» и ставит себя как бы над ним. Из его уст звучит болезненно-насмешливое: «Проси, я люблю тебя слушать…». (Prega может означать также: «Молись!», что вызывает ассоциации с более поздней знаменитой строкой Пауля Целана из его «Tenebrae»: «Молись, Господь, молись нам, мы рядом».) Это не иллюзия самообожения, не кирилловское (из «Бесов» Достоевского): «Если Бога нет, то я Бог». В отличие от Кириллова или Раскольникова, Унгаретти не нуждается в экспериментах, утверждающих абсолютное самоволие человека: за военные годы он вдоволь насмотрелся на человека, которому «все позволено», и знает цену претензиям типа: «Тварь я дрожащая, или право имею?». Человек, даже с легкостью распоряжаясь жизнями миллионов, остается дрожащей тварью: этот-то страх и движет Ксерксами и Наполеонами, он-то и гонит в бой их армии. Ирония поэта готова сорваться в плач: он знает, что могила – всегда открыта, реальна, и что его смерть ничем не отличается от смертей мельчайших букашек, незаметно гибнущих под ногами. Его слова, обращенные к Небу, означают: «Ты – всемогущ; в Твоей руке жизни всех Твоих творений. Но Ты не познал ни смерти, ни боли, как я, как любой из обитателей земли. И в этом – наше преимущество перед Тобой».

Поэзия Унгаретти ставит вызов традиционной европейской концепции Бога – абсолютно праведного, абсолютно неизменного, абсолютно бесстрастного. Но делается это не для того, чтобы избавиться от мысли о Боге, к которому он никогда не перестает обращаться в стихах. Придет время, и поэт заставит себя смириться, чтобы достало сил выдержать главную рану своей жизни – смерть маленького сына.