Ненаписанное письмо

Когда тоскливо так – хоть волком вой
и хочется поговорить с тобой,
я из стола беру листок бумаги
и знаменитый «Паркер» перьевой.
За окнами – синь сумерек, луна
пока что по-вечернему бледна,
и фонари налиться не успели
слепящим золотом ночной поры,
а только робко, как из-под чадры
 выглядывая, светят еле-еле.
Я зажигаю лампу, и над ней
ложится круг на потолок белёный,
как будто я открыл театр теней,
пока ещё по-выходному сонный,
но не спешу плести узоры рук.
Чернила здесь. Листок ждёт откровений.
И первое я вывел, без сомнений:
«Мой милый друг!»...
Ты – друг, двух мнений тут не может быть, 
пусть мы не виделись всё это время,
и я скучаю так... Но не по теме
сейчас с тобой об этом говорить –
ведь ты неволей от меня вдали,
и я с тобой увидеться не в силах.
Итак, ты – друг, и, безусловно, милый,
но не писать же сагу о любви!
А как в письме взглянуть тебе в глаза?
Ведь, встретившись, едва ли я сумею.
Чернила тусклы, а перо немеет,
и ни о чём не в силах рассказать.
И вот уже налился лунный лик
кошачьей желтизной, совсем стемнело,
а я чернилами бумаги белой
ещё не тронул – чист мой бедный лист.
Я знаю, ты прочёл бы между строк,
но нет двух строк, а значит, нет и «между».
Чернила сохнут, как мои надежды –
я снова написать письма не смог.
Что ж, может, о делах?
Да что дела!
В задумчивости чёртика рисую.
А за окном уже заря бела,
и ночь прошла, как жизнь проходит всуе.
Что ж, лист пустой вложить в конверт? Как знать,
 о чём тебе он скажет – вдруг встревожит?
Вдруг солью рану свежую разгложет?
Я б не хотел её расковырять.
Восходит солнце. Будет день лучист
и светел. Снова прячу в стол чернила.
Три рукописных слова: «Друг мой милый...»
и  лист бумаги остаётся чист.
До сумерек, наполненных тоской,
Когда опять мне вместо сна ночного
захочется поговорить с тобой.
И я поддамся искушенью снова.