Одиночество честнее двоедушия!

Все ночью спать должны, но вот,
у совы всё наоборот,-
быстра, бесшумна, да, увы,
не видят днем, глаза совы,-
оттого-то для охоты суждены,
ей полёты под покровом темноты.

Тончайшим теням, внимая, с вниманьем,
ему высокий смысл в бессмыслице ловить,-
чтоб заточив на миг в очарованье,
уныние и гнев свой позабыть,-
поэта мир приносит на закланье,
чтоб голод красоты чуть утолить.

Что освобождение отчуждением,
от мучительности отречения,-
страстна проповедь поэта да искусна,
только вот судьба его при этом, грустна.
Что на белом черный херувим, чудное порожденье зим,-
так средь птиц неповторим, своим смокингом пингвин.

Стихом, досель невиданным, снискать ли тут даров,
пусть горечь незавидная, поэту от трудов,-
но как рябинам уж рубиновым, оставшись без листов,
до холодов ему малиново, лишь слаще вкус плодов!
По промозглой грязи, скользя, мы ведь не ропщем,-
есть раз осень, значит не зря, се ля ви, в общем.

Ведя счет лишь слезам, заплачем разве мы,
что стлаться листам, на зиму, на землю,-
печали жаль ли нам?
Но поэт, как себя, ни ценя,
будь он гений иль бездарь, без поэзии прозе нельзя,-
обуздать должен бездну!

Не выдерживает даже природа сама,
человека без воображенья и ума,-
однако же, ведь не ум, не воображенье,
его не спасают, порой от искушенья.
Так однажды застят, и поэта, и лиру,-
искушенье  властью, над собою и миром.

Да ни взмах зимы земной,
что факир, резною белизной,-
и ни осени, вслед за листвой,
мимолетный, просиней покой,-
так нас здесь ни воскресит душой,
как лишь солнечный разбой, весной.

Вдруг увядают и лучшие чувства, увы,-
ведь в удушающем двоедушьи души!
Лунатиком, им свой вверяя шаг,
вслед за искушеньями спеша,-
понять ли, что не тело, не душа,
нам здесь вовсе не принадлежат?

Право оно иль нет, в жизненном расчете,
где лишь выгода, пожалуй, на учете,-
все ж, не прячась за чужое благодушие,
одиночество честнее двоедушия,-
что в любой момент, якобы любимому,
нож свободно, вонзить честно в спину.