Фото в далёкий ирий. Из Лины Костенко

             *Ирий, вырий - укр.мифолог. - тёплые края

Он приезжал на летние каникулы.
У него были удивительные глаза
цвета спокойной грозовой тучи.

Девчата срочно пересматривали свой гардероб
и начинали носить прюнелевые туфельки.
А мы с Володькой спрыгивали с шелковицы,
мчали ему на встречу.

Он бросал свои конспекты
и уходил с нами в поле.
С ним облазали мы все кручи и все буераки.
Почвоведение осыпалось под ногами,
орнитология каркала на тополях.

Такой большой, такой, казалось, взрослый,
делил он с нами честно, как вожак,
все наши кроссы сквозь тоннели проса
и все набеги на соседский мак.

Он нам смотрел, казалось, прямо в души
и, как Батый, возглавивши орду,
с разбойным свистом вместе с нами груши
обнёс однажды в собственном саду.

Он был внезапный, резкий, как пружина.
Возможно, потому мы с ним дружили.

Соседи удивлялись: тот чубатый,
все дни зачем-то водится с детьми.

Уже, как солнце, выросли девчата
и рушников навышивали тьмы!
Наталок тут – не перечтёшь по пальцам.
Любую приглашай в кино, на танцы.
Смеялись девки: мы тут ни при чём.
Он в городе с другою обручён.

А он на них не обращал внимания.
И это даже не инфантилизм,
не безразличье и не аномалия,
то был, скорее, мудрый фатализм.

А может, просто умолчал о том он
предчувствии, о том морозе лба,
о холоде вселенском, на котором,
вдруг оборвётся в трепете судьба.

В те вечера задумчиво-тревожно
на золотых околицах села
он посмотрел в лицо судьбе, возможно,
а та поспешно очи отвела.

И он спросил: – Зачем ты их отводишь? –
Она сказала: – Холод. Пустота.
Глянь на поля – ты там уже не ходишь.
Глянь в будущее – нет тебя и там.

…И он бродил полями неустанно.
Он память о себе дарил земле.
Год-два пройдёт. Потом его не станет.
А мы – в грядущем. Нам так мало лет.

Ещё растём. Мы вырастем. Мы будем.
Ещё не целит в нас чужой свинец.
Мы никогда его не позабудем –
и в том близки ребёнок и творец.

…А может быть, не думал он о вечном,
был вовсе не такой оригинал,
а просто парень вольно и беспечно
своё же детство в поле догонял?

Быть может, он искал иных эмоций?
А может, он был Корчак, Песталоцци?

А может, я подробности забыла,
их помнил тот не вырубленный сад.
А может, – сколько раз такое было –
стеснялся парень попросту девчат?

И сердце жгла тревога или тайна?
Какие муки совести терпел?
Возможно, что не удавалось танго?
А может, он от вальса столбенел?
Иль виновата дедова порода, –
сказать, гопак, так это ж танец был!
Ударят в бубен – хромовые с ходу
на вечернице враз и загубил.
А здесь танцуют – как сдувают пенку,
и что поделать – стал мельчать народ.
Скажи, Нечай, Богун иль Морозенко
пошли бы выкамаривать фокстрот?
А может быть, Катруся угадала,
что парня краля-де захомутала.
А может быть, в столетии обычном
он ожидал явленья Беатриче?

Всякий раз он бросал свои конспекты
и отправлялся с нами на речку.
Был он высоким и красивым.
Звали его – Миколой.

Сейчас такой перед школой
стоит, гранитный, так на него похожий.

А он похоронен неизвестно где.
Даже юные следопыты
не отыскали его след на земле.

Только фото прилетели в ирий,
как маленькие серые гуси.
И у них на глянцевых крыльях –
крохами-крохами – мы.

Кучерявые, как папуасики,
мы, Телесики, мы, Ивасики,
сидим на тех крыльях,
как чертенята болотные,
а посредине – Микола.

Мама нас кличет. Ещё не осень.
А фото уже поднялись и полетели.

И везде на обороте он написал:
«На память!»

…Там в тишине неповторимых пауз –
магическим движеньем, как никто –
фотограф старый, местечковый Фауст,
мгновенья останавливал легко.

Тех фотографий у меня с полдюжины,
«На память» – так тогда писал он всем.
А память – слово слишком неуклюжее,
когда тебе всего ещё лет семь.

Росли мы в дождь, ещё не знали лекций,
для нас «вчера» казалось так давно,
и грусть неповторимых ретроспекций
умом осмыслить было не дано.

То было как латынь – звучало звонко.
Мы не умели даже слёз таить.
А мама удивлялась:
– Чтоб ребёнку
на память фото взрослый мог дарить?!

Смерть в мастерских ковала медальоны.
Осталось сколько? – день, год, месяц, час?..
И кто он был? Им были – миллионы.
А он – одним единственным для нас.

Не есть, а был – то ипостась иная.
Но что в тебе безудержно грустит?
Да, «память» это не «воспоминанье».
Вздохнёшь – воспоминанье улетит.

Нет, память – это луч на дне колодца,
где неизбывна чистая вода.
Когда она крылом тебя коснётся –
всё, что с тобой, не канет в никуда.

Иное измеренье? Мир валькирий,
где боги созерцают каждый шаг?
А может, память – тот далёкий ирий,
где после смерти греется душа?..

Но где живой душе сейчас согреться?!
К кому она крылами припадёт?
Наталка, в плен попав, уедет в Грецию,
в Эльзасе Катерина пропадёт.
Мать похоронят. И отца не станет.
Другая хата встанет на горе.
И кто те фотографии достанет,
чтоб на чужие лица посмотреть?

Усохнет верба, спилят люди грушу.
Построят зелен-море из Днепра.
Остался брат. Не достучаться в душу.
Ещё сноха, да и она стара.

Есть обелиски, плиты и колонны,
букеты в дни бессмертных годовщин.
А кто же мы? Мы просто миллионы.
Но кто-то нам – единственный – один.

Тем и живём. А дни летят, как искры.
Есть общество, есть нация, семья.
Пусть у тебя нет никого из близких,
но знай: есть у тебя на свете я.

Прилетели фотографии в ирий
не за тридевять земель,
а за тридевять лет.
Глаза у тебя удивительные –
цвета спокойной грозовой тучи.
 
Иду я полем, будто бы с тобою,
и оглянулись тополя гурьбою:
с кем это я разговариваю?

На счастье перешли дорогу с полным.
Макитры греют плеши на тыну.
Что нет тебя, об этом я не вспомню.
Я не припомню, нет, я вспомяну.
И вспомяну, и помяну,
войну ещё раз прокляну.

Твой ирий здесь. Тут небо в звёздных хлопьях.
Тут бьётся солнце, как в сети осётр.

Микола, здравствуй! Вот тебе надгробье:
Сквозь плиты строф бессмертье прорастёт.