Сидишь, откинувшись к стене...

Сидишь, откинувшись к стене,
несокрушимая, прямая.
Забавно хмуришься, внимая
моей развязной болтовне.
И только горький жест руки
да взгляд твой удивлённо-строгий
вдруг скажут мне, как далеки
мои зигзаги и витки
от избранной тобой дороги...

Вот монолог наскучил мне,
я замолкаю, – и над нами
в оцепенелой тишине
поплыло прошлое волнами.
Придя на миг издалека,
играют бликами на лицах
его весёлые зарницы
и грозовые облака.

Бегут минуты... А потом
на лёгкой, чуть певучей ноте
ты сообщаешь мне о том,
как ладно с мужем вы живёте,
как, трудно пережив разрыв,
ты обратила душу к Богу,
как распрямлялась понемногу,
всю жизнь свою преобразив...

Я с грустью слушаю тебя,
твой голос мудрого покоя,
без всякой зависти скорбя,
что не способен на такое,
что ни поста и ни Христа
никак душа принять не может,
что ум мой червь сомнений гложет,
а дух тревожит суета...

Как изменилась ты с тех пор!
И как милы неповторимо
твоя причёска на пробор,
открытое лицо без грима.
Глаза по-прежнему влажны,
но на изменчивого друга
глядят без давнего испуга,
без осужденья, без вины...

Вот и распутался клубок.
Помедлим, постоим у двери.
Ну, всё! Да охранит твой Бог
покой своей прозревшей дщери.
Прощай! И будь всегда такой,
чуть-чуть торжественной и строгой...

Но неуступчивой рукой
Страницы прошлого не трогай.
Не вырывай их, не черни,
не правь кричащие ошибки.
Повремени.
Промчатся дни, –
и без болезненной улыбки,
без покаянного стыда
ты перечтёшь их.

И когда
в воображении твоём
проступят с жаждой повториться
недвижность августа, мой дом,
медвяный запах за окном
и мы, сидящие вдвоём
с блаженной мукою на лицах, –
вдруг в озаренье ты поймёшь,
что грех – не грех, и ложь – не ложь...
И что не дьявол, а Господь,
желая нас поднять из праха,
свёл с духом дух и с плотью плоть,
чтоб мы смогли перебороть
ночь одиночества и страха;
чтоб у развилки двух дорог,
ведущих к радостям иль бедам,
достался каждому глоток
любви, что нам Он заповедал.