август 2011

Почему не случится конца? Потому что конца
не предвидится, или его предсказать не успели,
но послали гонца
за высокие синие ели
встретить смерть и в дома проводить, чтобы вдруг и не вдруг
не прошла она мимо, не сделала фи или крюк,
чтобы яблоко нашей любви ускользающей или раздора
покатилось красиво, красиво упало из рук.


Разговоры
приводят нас к берегу мелкой реки,
где воды на плевок и ковры порошком посыпают,
долго щётками бьют, и от пены – измены легки.
Ну и кто говорит, что легко никогда не бывает?..

Дайте нам человека – мы сделаем больно ему.

Дайте нам человека.


Привкус снега –
в мороженом льдистом, а в пиве – воды
и металла. Над площадью облако жара, перины –
облака. Как плывут они, неповторимы, черты
повторяя. Живут они непоправимо.

Слышишь, Господи? Разомлевшие от жары,
от ленивой тоски утробной, на ровном месте
мы закатываем истерики, как пиры,
и пируем над падалью слова и дела вместе.
Слышишь?.. Музыка, парк ВРЗ, парит
то ли пух, то ли ржавое пугало карусели,
и так жалобно распевается – тут, внутри –
канарейка сердца. И что это, в самом деле,
что это мы?.. Ничего. Рассекая свет,
нож силуэта падает в храм небесный.
Каждому заглянувшему – лотерейный билет,
сладкая вата, полёт над бездной.



***



Кто входит в эту реку дважды,
спускается на глубину…
Я – вижу. Прочее – не важно.
Я – слышу. Говорите, ну!

Метафора – метаморфоза.
Мутнеет светлое окно.
Легко от ненависти. Слёзы
спасают видящего, но –
всё в голове. Приходят люди
и испытующе галдят.
Полдня на части делят, судят,
остаток превращают в ад.
Спроси любого, по любви ли.
Поймай опустошённый взгляд.
Увидевшего – ослепили.
Услышавшего… снова ад

мельканья тел,
мельканья тел,
мельканья тел,
мельканья тел.


Сквозь свет кромешный, снег кромешный
по встречной в прошлое летел.
Жил, и забыл остановиться.
Жил, дух не смел перевести.
Всё выше – лица, лица, лица.
Прости, прости, прости, прости.

Любимые на расстоянье
протянутой, и – не схватить.
Какое жуткое сиянье!
Свети, свети!..


А ночью я глаза открыла.
Шёл поезд Вологда-Москва.
Был шум глухой и свет бескрылый.
Чуть-чуть болела голова.
Мне показалось: полетели.
Потом: мы умерли давно.
Отговорили, онемели.
И проводник глядит в окно.
Там сосны, сосны, ели, ели.
Однообразное кино.
Героев нет, героев съели,
герои умерли давно.

Как на щите несли героя,
и говорил мертвец в бреду:
я сердце ясное открою
и воспою свою звезду.


Звезда над домом наклонялась,
заглядывала в душный сон
поправить смертным одеяло,
но это, повторяюсь, сон.


И ночью я глаза открыла,
следила за движеньем за
стеклом. Там армия ходила,
росла. И ночью я глаза…


Звезда, когда на перекрёстке
стоишь и ждёшь зелёный свет,
проходит стариком, подростком,
ребёнком ста заёмных лет.
Двуногая и заводная,
с машинкой сердца – тики-так –
бесполая и неродная,
но с родинкой, и, значит, рак
ест изнутри её неслышно
и внутренности создаёт,
пока она за хлебом вышла
и крошками упала в мёд.

Звезда проходит, задевая,
и долго кажется, что до –
я всё жила, как неживая,
и вот сейчас с большим трудом
я различаю что-то в мире,
слепая, вижу – дальше свет.
Откройте окна шире. Шире.

А вот и окон больше нет.



***



Да будет дождь.

И вот с обеда двор –
зелёный шум, верёвки бельевые –
то рукоплещет через разговор
о будущем, то в комнаты жилые
врывается.
                Полжизни, как взаймы.
Не надышаться и немного жутко.
Сегодня жили слишком быстро мы,
и воздуха так мало в промежутке.
А завтра будем слишком кратки мы,
немногословны. Или бессловесны.

И ничего прекраснее зимы
и пустоты оставленного места.



***



Будет поезд укачивать тихо-тихо.
С верхней полки спустится вниз крыло.
Посмотрите на спящее рядом лихо,
а потом на станцию N в окно.
Там обходчик в сальном стоит жилете,
помавает фонариком в темноте.
У него – жена, подрастают дети.
Нет, не дети, не родилось детей.
И жена когда-то ушла к другому
берегу, белой сверкнув спиной.
Пьют ещё по поводу и такому,
что сегодня вторник – как выходной.
Потому, пошатываясь, щебёнку
тяжело ботинками придавив,
человек стоит темноты на кромке
– светлый, августовский налив.

Яблочко ты моё, изумрудный шелест,
лаковый алый бок, семена вразброс!
На тебя тепловоз полетит, ощерясь,
и покатишься, нежное, под откос.
Чьи-то дети подкладывают монетки
и визжат за ельником молодым.
Ляжешь в травы, в еловые ляжешь ветки,
а проснёшься в эдеме совсем седым.
Скажешь: жил-поживал, проходил прохожий,
шёл по шпалам мимо таких полян,
где росла земляника (её ты тоже
целовал, и праздник души справлял),
мимо ветра выгулов, где косили,
мимо баб с корзинами и одной –
враз лишился глаз, красоту осилив,
переполнился мукой её земной.
Был женат и спал на полу в прихожей,
как собака любви у людей искал,
пил без меры, не вышел судьбой и рожей,
но зато на последние покупал –
ай, какие! – персики – губ услада.
Насмерть падал сразу такой с лотка.
И за это простить прегрешенья надо,
но пока

поезд дальше едет, и свет уходит,
в темноте раскатывается звук.
Провожают кузнечики малых родин,
и встречает цикадами знойный юг.

*
Так и будет, бледная северянка,
наперстянка, багульник, паслёна кисть,
между двух ключиц голубая ямка,
а сейчас – проснись!

Август звёзды рассыпал, и над балконом
тяжелы зелёные облака.
По вагонам, странники, по вагонам
и – пока!

*
Август выпал из рукава, под стол
закатился. Копейку – и не нашли.
Наливали добавочки – и по сто –
в погребке на краю земли.

Ты плывёшь, Маргарита, с подносом над
припозднившейся шуткой и чепухой.
Это – смерть? Это – воздух и виноград.
Это – сумрак любви такой,

что блестят созвездия в волосах,
и ещё минуточка про запас,
что придёшь с мошной, а уйдёшь в трусах
перед самым закрытием. Но сейчас

Маргарита – сон её так глубок –
проплывёт, и сердце – прощай, прости.
Это – смерть? Это – розовый локоток.
Это – пуговка на груди.

*
Осторожно время на цыпочках –
к изголовью.
Распалялась полночи скрипочка.
Пела кровью.

Птицы крыльями хлопали.
Что листва, что волна.
Пена – хлопьями.
Жизнь длинна.

*
Жизнь уязвит, не оставит живого места.
Лет через дцать – обратная сторона –
упадёт монета, и станет тебе известно,
для чего человеку даётся одна страна,
а другие лишь кажутся, спят под шелками смога,
и в тумане качаются их корабли-дома,
и когда говорят, что тебе предстоит дорога,
это лишь отлучка недолгая и зима.

Собирай же вещи, тряси свои мощи, резче
шевели костями, ангиной любви гори.
На конверт-самолёт – за подписью «Ваш навечно» –
и по алой стрелке августовской зари.
Рассыпайся в спешке, цени своё время, ближе
подноси к глазам часы, проверяй – стоят!
Не запеть, а заплакать, не выскользнуть вон, а выжить,
через лес и море шагнуть, а потом – назад.

*
Путь – у путника.
Подаётся после звонка.

У сходящего в ночь на станции N –
перемен
полоса невезения.
Отвернула Фортуна свой бледный лик,
спрятала зенки,
а теперь – старик –
начинать с начала смешно –
и плач, и грех.
Прошлое – золотое пшено,
но про птиц, про тех,
кто, летая выше,
ныряет за смертью в лес.
А приехавший – в двери вышел
и – исчез.



***



                Р. Кусимову

Обещаешь на завтра, и всё переходит в «прошло».
Миновало, и чувствуешь, сердца куска не хватает.
Со свободой и веком распущенным нам повезло.
Не везёт со средой обитания, с теми местами,
где стоим, разделённые общим пространством тоски,
швейной строчкой дороги, тремя поясными часами.
Облака здесь, пишу, величавы и так высоки,
и не видно того, что творится сейчас за лесами.
Там ли горные реки свои выгибают хребты,
там ли скачут курьеров кузнечики с жарким заказом,
с тонкой пиццей и письмами, там ли сливаешься ты
с темнотой у окна, с голубым отцветающим газом?

Если выйти из дома – дежурят уютно такси.
Даже слышно трескучую рацию, адресный шелест.
Ничего не получишь, но больше у жизни проси.
Назначения или отсутствия вечного через
пару суток, когда выходных покидает болезнь,
лихорадочный праздник когда оставляет в прихожей.
Точно снилось, всю ночь продирался сквозь выжженный лес,
сквозь безумные звёзды его, но и этого тоже
не запомнил, проснулся на белом и в белом окне
встретил небо высокое, видел молочные дали.
Как же близко и дорого всё недоступное мне,
а доступное, в силу привычки известной, едва ли.

Здесь, у дома соседнего, ночью дежурят такси.
Расстояние города огненной ленте подобно,
цепко схвачено. Снимок на память, рекламный курсив
и дорожной развязки беззубая жёлтая кобра.
Говорится ли коротко о… Никогда и нигде.
Но стоишь тишиной поражённый, и рана тревожит.
Что отъезд? Это смерть и любовь в разговорах людей,
через Лету глядящих на берег другой. Это дрожи
тополиной листвы поднимается быстро волна,
а потом опадает, и пусто становится, серо.
Это снится забытая улица, это одна
полуправда изводит, подводит одна полувера.

А зима обещает: полгода – и будет зима,
состоится февраль, словно бал, кринолины и ленты.
Две недели у берега Леты и дня полутьма.
Вина выпиты, души подъедены, песенки спеты.
Это – выше нуля, значит, жар, и ангина цветёт.
Лебедей покормить и запомнить горячую пену.
Замираешь на миг, и выходят деревья из вод,
и выходят дома – и дома высотой до колена.
Человека громадное облако застит глаза.
Спотыкается время, хрустят слюдяные надкрылья.
Замираешь на миг и теряешь четыре часа.
Или век пролетает у берега этого, или
вообще ничего – ничего, чтобы помнить потом.
Травы зябкие, ветер слепящий, сухие чаинки,
парапет и полоска песка, поздний завтрак и дом,
телефонный звонок и холодное море с картинки.



***



*
Времени нитку
распуская в душную темноту,
маршрутки улитку
встречая с письмом во рту,
говорящих уст
не разжать – тишина одна,
и горящий куст
кленовых листовок на
руках. На слуху
песенка – нот горох.
Исподнее на меху.
Мельтешенье блох.

Проводник слепому –
шакалья Анубиса голова.
Полюбовно, что по любому –
одни слова.
Расстояние от
и до – от и до – в уме.
Желтых сот,
исчезающих в полутьме,
слабый запах.
Кухонных окон единый ад.
А идти на запад –
леса на костях стоят.

*
Как бы мне
до тебя по реке-мазут,
не дыша в огне,
не нащупывая, ползут
ли вслед змеиные шкурки,
крошится ль суша вся,
доплыть до дурки,
куда никому нельзя.

Как бы, укусы
комариные расчесав,
дёрнув бусы,
по еловому морю – вплавь,
да по угольным
копям, гипсовой белизне.
Там и угол нам,
мир в окне.

*
Санитары там, санитарики,
и зудят комарики.
Бесы белые – и хвосты до пят.
Старики не старенькие.
Хлопнули ставни.
Мир накрылся.
Кто не умер, спят.

*
Сна голубые створки.
Рисовый жемчуг, мел.
Говорить – горько.
Онемел.

Жил, тишиной объятый,
как огнём в костре.
Приходился братом
одной сестре.

*
Кровь моя, обнимаю,
целую – разжать уста.

Смерть моя, обнимаю,
целую – сомкнуть уста.



***



Август опять оборвётся внезапно.
Листья и травы – соломенный запах.
Воздух прозрачен, север любим.
Стелется дым.

...нет, никогда, никакими стихами
не рассказать мне, как сердце поёт,
если плывёт в темноте, затихая,
голос знакомый, если плывёт.

Вытащишь старую лампу в беседку,
стульями скрипнешь и слушаешь: там
птица вспорхнула и дрогнула ветка,
ветер прошёлся рукой по кустам.

Дом обитаемый канет во мраке,
выступят тени – длинны рукава –
сокол в жабо и собака во фраке.
Ляжет трава.

Как объясняться в любви незнакомым?
Рожицы корчить? Стыдливо кивать?..
Выйти из дома, выйти из дома –
ветер и листья легко целовать.