Покров

Христофорыч кубарем летел по береговой окатице, по мокрой траве скользя засаленной душегрейкой. Мат, хриплые стоны, вздохи – докатился, уткнувшись недельной щетиной в прибрежный песок. А тут и навоз рядом, у носа вот. Коровы только недавно с водопоя, и навоз еще теплый. Над селом смеркалось. И тишь.
- Вот ты ж, нела-адная-я… Пьет Рас-сея-я!..
За рекой остывшая заварка утопшего в лесах заката, заглохший днем К-750, ноги тракториста из области мотора и, поодаль над всем, черный рубленый храм, покосившийся уже.
Вот звон колокольный. Благовест хриплый и редкий, осенний промерзлый день. Старухи вереницей проходят мимо, охают на Христофорыча. С ними девка в платке, в фуфайке, непраздная от проезжего неведомо куда и откуда – уехавшего навсегда без вести. Да дети, да Филя – глуховатый старик-пономарь.
Христофорыч поднялся, сплюнул с песком прокуренную желчь. Долго глядел на чернеющий силуэт храма, на вереницу, на Филю-ровесника. Филя не пил вчера, хоть и вечерело долго за оконцем и долго стыла бледного чайного цвета она, разлитая в зеленоватое стекло. Глаза слезились, спьяну наверное, и расплывчато над храмом, наискось по небу от леса до дальнего края озимых, как по стеклу пополз откуда-то с небесной выси рушник, что ли, а то ли банное полотенце, – необхватное, огромное, в четверть всего неба, – и Христофорыч, растопырив немощные ноги, глядя на всё это непонятное действо, моргал и видел, и тер черствыми пальцами лицо.
- Гос-с-п… Гос-с-п-п… ди!.. Вот ты ж!.. – и пока рушник не растаял, как снег, оседая маревом вокруг храма, Христофорыч стоял на ногах – но тут снова, заваливаясь бревном набок, упал. Мимо прочернела знакомая выстиранная юбка:
- Мария-я!.. Слышь, Никола-авна... – молодая баба, бледная, остроокая, обернулась, замерла на месте. Долго теплила на Христофорыче талый взгляд, подошла, поднимая за рукав, закидывая тяжелую его руку в вымазанной глиной душегрейке на острое плечо.
- Митенька, ну что ты опять-то?.. Што севодни-то?
- Мару-уся… Деньнонче-то какой?
- Не знашь?
- Ы-м. – мотнул головой.
- Так Покров. Пойдем домой.
Закат бледнел, долго смеркался ветреный осенний вечер. Заморосило. В оконцах храма теплился алым углем бархатный свет, служили всенощную. Христофорыч не думал сейчас про это, но плакал. Николаевна тащила, оглаживая. Не упрекала, говорила про день, про службу, про покаяние. Христофорыч беспомощно плакал и кивал, только у порога дома, всхлипывая, выговорил:
- Мне б похмелитися…
Мария сдернула с головы платок, вытерла им бороздное митькино лицо, затащила в дом, разула, уложив на ржавую под оконцем кровать, перекрестила, спящего, и поплелась обратной дорогой к храму. И Христофорычузавиделись пьющие из реки коровы, бабы вереницей, Филя у храма и родной Марии во всю ширину закатного неба платок.
Непознанная и непонятая миром ты – нищая наша, пьяная, молитвенная Русь.