Дневник 25 Поэт обнажённого русского чувства

О Рубцове
***
И неизвестная могила
Под небеса уносит ум,
А там – полночные светила
Наводят много-много дум…

Как поэт «обнаженного русского чувства» Рубцов только обозначает начало работы «могучего сознанья». Могучего сознанья не было, было мощнейшее чувственное проникновение в суть переживаемого. Сила этого проникновения заставляет нас страдать. Поэт останавливается, тормозит перед началом аналитической работы («и вдруг уснет могучее сознанье»), отдавая предпочтение сердечной интуиции, почти никогда не ошибаясь. Даже тогда, когда наивен. Чисто философские стихи и «Философские стихи» поэта неудачны. «Но поздно понял, важный человек, / Что создал в жизни ложный облик счастья!», «В лучах довольства полного и славы!», «Хвалы и скорби голос раздавался…». Какие натуженные, насильно рожденные строки! Какое не рубцовское!
А рядом – до слез:

Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У темных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдет прощанье наше у реки.

Или:

И вдруг такой повеяло с полей
Тоской любви! Тоской свиданий кратких!

…И у всех, кто чувствовал Двину нашу, Вычегду, любил и был одинок, покидал любимые берега, щемит сердце. Волшебно возвращаешься в те времена благодаря поэту.
***
Под пологом светло украшенного звездами зимнего ли, летнего ли неба лирический герой Рубцова с неистребимой, незаживающей тоской и печалью. Они-то и придают особый аромат – щемящий, до боли! – чудесному мигу краткого покоя. И так почти всегда, почти всегда…
***
«Холм», «горка», «косогор»… Как часто мы встречаем их на страницах рубцовских творений! Многие из них – лучшие в его творчестве: «Звезда полей», «Видения на холме», «Я буду скакать…», «Жар-птица», «Старая дорога», «Осенние этюды», «Утро»… Холмы распахивают широкую историческую перспективу его стихотворений, как раскрывают  перспективу и географического пространства. Рядом с косогорами, холмами и светятся – обязательно! – священные для поэта слова «Русь» и «Россия», родина и отчизна.
Восхождение на холм знаменует историческое прозрение, северные дали рождают исторические видения поэта: нашествие Батыя, «лес крестов в окрестностях России», верховых, похожих на былинных богатырей – короче, «следы миновавших времен». Взгляд с холма и в дол дышит историей. Невольно вспоминается «Слово о полку Игореве» с его пронзительным, щемящим до сих пор «О, Русская земле, уже за шеломянем еси!»
Исторические видения Рубцова в большей степени, конечно же, медитативны, нежели скрупулезно выверены, эмоциональны, нежели идут от знания, интуитивны. Это поэтическое прозрение. Ну разве можно разумом (только!) постичь блоковский – великий – цикл «На поле Куликовом»?! А, тем не менее, духовно-интуитивное прозрение этого цикла даст впечатлительной натуре не меньше, чем огромные исторические тома ученых мужей.
И в стихотворении «Видения на холме»  как раз тот случай полного растворения в прошлом, когда спадает историческая завеса и начинают звучать голоса, начинают «тесниться картины нашей жизни», как сам поэт признается в «Осенних этюдах».
(Вообще, мне кажется, что сначала происходит у человека поэтическое (ошеломительное) открытие истории, а уж потом приходит чтение исторических трудов или свое прочтение – научное или поэтическое – истории. И источником изумления, как правило, выступает какая-то область эстетического: картины Рериха или Сурикова, музыка «ленинградской» симфонии Шостаковича, руины Брестской крепости, стихотворение Симонова…)
Что картины, увиденные поэтом, не являют нам сказочных Китежей, вполне объяснимо. Сам поэт определяет русскую историю как непрерывную цепь «страданий и битв», с чем вполне можно согласиться. Что касается конкретного содержания видений, то, наверное, ни один стоящий поэт не обошел вниманием эпоху Древней Руси. В ней – колоссальная притягательная сила!
Сиротство Рубцова, связанное в его памяти с войной: «Мать умерла, отец ушел на фронт», – навевало картины другого нашествия на Русь – нашествия с черными флагами и крестами. Еще мальчишки конца шестидесятых-начал семидесятых играли в русских и немцев. Что уж говорить о поколении Рубцова, по которому катком прошлась вторая мировая…
Эта острая, незаживающая рана и рождает его пронзительный, ставший хрестоматийным призыв-заклинание: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» И как важно в нем звучание второго слова – «Русь», связующего исторические времена, расширяющего историческое пространство стихотворения…
***
Изысканный читательский вкус не может не зацепить неблагозвучное слово «чердак» в стихотворении «Журавли». «Над домом – поворчит гурман, – или еще там как-нибудь, но чердак…». Не соглашусь. Продутый ветрами деревенский чердак, открытый осеннему пространству проемом чердачного окна, наполненный неповторимыми ароматами сухих березовых веников, сенной трухи, рябины, как нельзя лучше отвечает авторскому замыслу. В его пустоте, гулкости и тишине, прохладе ближе к журавлям, к болоту, «забытому вдали». Деревенский чердак – отдельный поэтический мир, не раз уже воспетый писателями, например, Александром Яшиным. Рубцов отлично знал его творчество, с пиететом относился к нему самому (см. «Последний пароход»).
И еще: из чердачного окна так неожиданно и поэтично открывается нам знакомый вроде уголок природы… Сползайте, не поленитесь.
***
Стихия осени властвует в поэзии Рубцова. Это не роскошная – «Унылая пора! Очей очарованье!» – Пушкина, а время «осеннего распада» с «заснеженными грязью и слизью», «с журавлями в холодной дали», с воем труб, проводов, ветра. Ему по душе печальное пространство «серого неба  и серой воды». Осень сродни его скупой на радости жизни, а «утрата знобящих полей и забытость болот» сродни развеянности и опустошенности нашего сегодняшнего исторического бытия. Это наша – только русская тоска, которую гениально прописал Юрий Кузнецов в стихотворении «Русская мысль», одном из самых моих любимых…
***
К вышесказанному.
"Мучительная связь", "Смертная связь"... Эпитеты жгутся. Открываю "Автобиографию" Сергея Есенина от 20 июня 1924 года: "Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба, немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др."
Вот еще почему у Рубцова о Есенине и его поэзии: "Это муза не прошлого дня. С ней люблю, негодую и плачу. Много значит она для меня, если сам я хоть что-нибудь значу..."