Танец с незнакомкой - Dance with a Stranger

Январь восемьдесят четвертого прошел у меня в репетициях Вебстера: "Белый дьявол". Вернувшись в Гринвич-театр со славой и за славой, я развернулся вовсю - даже Филипа Прауса не без труда зазвал к себе на сезон, поставить серию пьес. Собрал компанию звезд, по совместительству лучших моих подруг: Марию Эйткен и чрезвычайно талантливую актрису из Глазго по имени Джоанна Кирби. Но стоило всем согласиться, как передумал и запросился вон - я.

Жил я в ту пору в Челси; я плюс Сюзан Сарандон. Странная любовь: виноватая. Краденая. Я увёл Сюзан у лучшего своего друга, ночью, на лету, в самолете меж Нью-Йорком и Лондоном. Теперь ее вдруг взяли на БиБиСи; меня - в Гринвич; все навалилось на нас, словно на ошалелых молодоженов - младенец: я мужел и мужался, но в основном приходился нам младенцем. Мы устраивали приемы в моем дому на Байвотер-стрит: приятели, что мои, что ее, пялились на нас в крайнем изумлении. Критиканам назло мы вели себя вызывающе величаво: ну совсем Уоллис Симпсон, скандальная дама (я) и принц Уэльский, ее супруг (Сюзан). Правда, преступные поцелуи не без привкуса: меж нами так и стоял он - ее, мой, наш, и вскорости любовь у нас выгорела в ядовитый дымок диковатой дружбы, всё вьющийся поверх отгоревшего огня.

В ту же пору и Ричард Гир, сосед Сюзан и лучший ее, в Нью-Йорке, друг, жил за углом, под чужим именем Кинг Дэвид; в его обществе мы ужинали не раз. А ведь мне было каких-нибудь двадцать четыре, и вскружилась головка моя. Я стал предельно помпезен и для ежевечерних прибытий в театр нанял лимузин "Даймлер". Джоанна жила рядом: выезжали мы с ней вдвоем и вдвоем прятались на пол, когда лимузин пересекал нищий Дептфорд. Как-то поехал и Филип - третьим. Полагаю, он усомнился в моей нормальности, завидев автомобиль пароходных габаритов, на всех парах подруливающий к подъезду; но всерьез взволновался лишь заслышав идею перележать Дептфорд на полу. На пол Филип не лег. Как и ожидалось, у рынка, на перекрестке, под красный свет, некто засвистал, заулюлюкал и сказал о Филипе много занятного, пока тот холодно, головы не повернув, глядел вдаль - король да и только, - и наконец - чвяк - помидор, расплюснувшись об окно, сполз под машину.

"Белый дьявол" не был еще дорепетирован, когда мне предложили роль в кино: Дэвид Блейкли, фильм "Танец с незнакомкой". Прекрасный сценарий написала Шела Делани, чей "Вкус меда" я очень любил. "Танец с незнакомкой" был подлинной исторей Рут Эллис, последней в истории Англии женщины, повешенной по приговору суда; Дэвид Блейкли был ею любим и убит. Я знал: роль по праву и по обязанности - моя, и с трепещущим сердцем воскресным вечером выбрался к Филипу - то есть в ресторан под его квартирой - испрашивать разрешения уйти с обеих дальнейших пьес.

В ту пору Филип поражал главным образом тем, что ничем - ничему - не поражался: происходящее претерпевал невозмутимо, не надеясь, не обнадеживая. За столом он сидел с лучшим другом, тощим геем по имени Тельма. Тельма ходил не иначе как в белом; Филип не отходил от черного. Сошлись они в те давние дни, когда Филип рисовал в Королевском балете декорации, а Тельма ставил танцы; сейчас, выпрямив спинки, сидя парочкой бородатых викторианских дам, они ели и слушали меня.

"А Рут Эллис кто?" - спросил наконец Филип.
"Миранда Ричардсон".
"Не из редгрейвовских рож?"
"Нет."
"Ну, это еще куда ни шло. Режиссер?"
"Майк Ньювелл".
"Аа," - сказал Филип тоном знатока и зашелся смехом.
"Так что скажешь?"
"Миленький! Такой ужас, что слов нет. Но если уж хочешь..."
Он выдержал паузу, следя за моими неуклюжими терзаниями с не особо скрываемым удовольствием. После паузы он припомнил, как подруга Майка Ньювелла, Бернис, покушалась прикончить Майка толченым стеклом в авокадовой подливе. Этим переговоры и завершились. Боб Гвилим, великий актер, заменил меня, - увы, я так никогда и не стал Константином в "Чайке", где Нину блестяще сыграла Джоанна.

На Майка Ньювелла и "Танец с незнакомкой" набрел я в тот самый май, когда уже вырос и оперился в полную дивную диву - а в стылых наших краях эта двинутая птаха повымерла - вымерзла - уже давненько. Настоящая дива - настоящий клубок противоречий. Она знает - чует, понимает - свою красоту, но ждите, настанет день, черный, - и она содрогнется от своего уродства. Отсюда дикая дивья непредсказуемость. Лицо мое - неплохое - было насажено на скрипучий скелет. Я вырос чересчур быстро и слишком поздно. Сорок сантиметров прибавил за семь лет - и продолжал расти дальше. В итоге я жутко сгибался при ходьбе и не успел обрасти такими частями, как зад, плечи, спина и грудь. К счастью, пара голубых на Холловей-роуд шила дивные хитроумные трико, превращавшие хоть кого - даже полного палочника - в греческого бога. Барри и бойфренд изготовили мне спецподштанники с сексапильными ягодицами, стеганые широкоплечие жилетки и чулки с широкими икрами и крепкими коленями. Приходил я к ним тайно, по ночам, и уходил, нагруженный харродсовскими универмаговскими пакетами. Из пакетов торчали локти и коленки.

Настоящая дива раздираема надвое: несокрушимостью собственного блеска и тайным ужасом - сокрушительным, глубинным, паническим. Дивья непредсказуемость от этого только дичает. Вершины свои я видел четко - и силы свои рассчитал как реалист. Только себя-актера не понимал. Актер-загадка. Неразрешимая. В кино я давал бездну "чувства", хотя играть, говоря строго, не умел. В театре играл умеючи, хотя все говорили - неглубоко. Такие вот трали-вали. Я узнал, как прекрасно лицо мое срабатывает на камеру; вот только не знал, сколько в чудном стеганом теле от Барри продлится моя жизнь.

СПИД с каждой минутой глядел всё отчетливей: сперва из газет и журналов, после с улиц, и, наконец, с искаженных ужасом лиц друзей и знакомых. Глаза в глаза. Вплотную. Помню себя в машине Иэна Чарльсона, дождливой декабрьской ночью. Из каких-то гостей в ресторан мы шли немалой компанией, и вдвоем ожидали остальных. Помню его безумные глаза - хоть ни о чем таком он не говорил никогда. Да и что могло с ним случиться? Кинозвезда. Любовь народа. Один из моих кумиров. И при всем при этом, под стук дождя по крыше машины, Иэн признался, что парой месяцев ранее получил письмо - как назло, при родителях, которые как раз приехали пожить, - от какого-то бывшего партнера, ныне больного, умиравшего. Теперь Иэн был в параличе от страха. Я тоже.

Майк Ньювелл был квинтэссенцией Англии: как йоркширский пудинг. Идейно он раздирался меж старым рабочим движением и новым - попав под общий сдвиг. Хорошо быть социалистом за двести фунтов в неделю на БиБиСи; но идея девяностовосьмипроцентных налогов с восходом тэтчеризма чуть поблекла. В то же время, если припомнить Марека, Майк всё же выходил закоснелым древним традиционалистом. Нет, он не требовал, чтоб его величали "сэр". Он просто не мог работать с актером, не введя его в систему отношений "учитель-ученик". Миранда Ричардсон вышла из положения очень мудро, закамуфлировав непомерное свое Я неистощимым фонтаном нервных срывов, пенистых, как шампанское; а уж в роль свою она их пихала, как мясо в пироги. Всё это Майк отправлял на камеру, не заметив, что система отношений от учительски-ученичьей несколько отошла. Но я-то был не фонтаном, я был ураганом, смерчем десятибалльной силы. Гуру, учитель жизни, мне не требовался. Роль свою я понимал, и знал, как ее сыграть. Не такая уж она заковыристая. Но Майк жаждал страсти (от меня) и власти (своей надо мной). На репетициях огромными руками, будто клешнями, он впивался себе в лицо. "Мучений мне! Мучений не вижу!" - требовал он.

"Каких еще мучений?" - переспросил я. Мучений было достаточно: сама казнь Рут Эллис - мучение. Всем. Это я понимал. Мы об этом снимали фильм. Но Майк хотел от Дэвида Блейкли, моего персонажа, чего-то такого, чего он не мог или не считал должным прояснить актеру - мне. Дело мое принимая за свое, мою роль - за меня.

Ну что бы ему не оставить меня в покое? Нет, вскоре он стал вызывать меня особо. Как в школе. Мы репетировали микроэпизодики по три секунды, повторяя их снова и снова и опять сначала. Майк хотел убедиться, что мы с ним "не разошлись страницей" и оба "читаем одно и то же".
"Майк, - говорил я. - Да ведь ясно, что я сыграю".
"Ясно. Сыграешь. Так вот работай над ролью, работай!".

Актерской легкости Майк не признавал. Он желал видеть пот, капающий с тебя тяжелым градом. "Сегодня у нас недоёб," - сказал он как-то утром. Меня как раз стригли под Дэвида Блейкли, и он взял мои волосы в свои ручищи и переложил их самым невыгодным для меня манером. Сейчас-то я понимаю, что славно выглядел, но в ту минуту словно черная дыра распахнулась в зеркале, всосав в себя всё вокруг. Смерч-В-Десять-Баллов сел на такси и рванул прямо в "Смайл", модный салон на Кингз-роуд, по пути причиняя жертвы и разрушения. Дерек, мой парикмахер, причесал меня как надо (стиль "анти-Майк"). Открытое объявление войны. Что еще мог я придумать глупей и обидней (впрочем, два года спустя я заприметил то же за Джули Эндрюс - в первый день наших с ней съемок она явилась не то что перепричесавшись, а даже перекрасясь. Ничего не поделаешь. Семейное. Наше.)

Днем спустя я, красивый, пришел на фотопробы. Майк в ярости вопил так, что дрожали стекла: "Ты что, мать твою, в солдаты записался?"

С началом съемок стало и вовсе худо. Мы делали загородный эпизод. Я вез Миранду: спортивный автомобиль, оксфордширская долина - красота. Майк и полсъемочной группы на вершине холма. Дорога вилась вниз среди полей и километрах в трех поднималась на симметричный холм с другой стороны долины. В готовности стартовать включаю зажигание. И тут ко мне косолапит Майк, чуть не ложится в машину и снова заводит своё: мучений ему, мучений и дрожи по персонажьему телу. Он всё еще продолжал, когда я, нажав на газ, переехал ему ногу.

"АААА!" - взревел он мне в ухо, точь в точь медведь попал в капкан. Я сдал назад. И переехал ногу снова. Рёв повторился. Я сделал это не нарочно, но потом, когда от симметричного холма нас на буксире тащил грузовик с остальной половиной съемочной группы, я угостил коллег смачным рассказом. Не без садизма изображая Майка, я взревел медведем. Коллеги легли от хохота. Грузовик грохотал. Мы и подумать не могли, что голоса наши четко и ясно слышит через долину Майк, одинокий, со съемочной камерой, на холме. По завершении съемок он подошел к автомобилю и сказал: "Хочу, чтоб ты знал. Такого одиночества, как сейчас, я еще в жизни не испытывал".
"Да что такое, Майк?"
"Я всё слышал."
Он повернулся и ушел.
Смерч-В-Десять-Баллов умер на месте.

Невзирая на все беды съемок (а я был полным убоищем), "Танец с незнакомкой" вышел великолепно. Весь в сказочных новогодних огнях от Питера Хэннана, классного главного оператора. Майк с блеском срежиссировал всю эту красоту. Композитор Майкл Стори написал свои лучшие вещи. Пэт и Мейнир сделали из Миранды прекрасную Рут Эллис, и сыграла она так, что не оторвешься. Я тоже не подвел. С ходу я отыграл в двух классически образцовых картинах. Теперь для полноты биографического блеска осталось разве что насмерть разбиться на машине. К счастью, настолько карьеристом я не был. Зато наезд на Майка Ньювелла с лобовым столкновением наших Я завершился победой Майка: за десять дальнейших лет сняться в Англии мне не довелось.

Как-то под вечер, сидя дома, я судачил о том о сем с Саймоном Кэллоу. Телефонный звонок. Трубку в ту пору я не снимал вовсе, и мы судачили себе дальше (неутешное горе: закрылся "Голубой котик", где каждый четверг по вечерам появлялись блондинистые близняшки, от которых балдели и я, и Саймон. Мы больше их не увидим. Они умрут от той самой болезни из четырех букв.) Звон прекратился. Шипение автоответчика возвестило, что говорят из-за океана. Что-то новенькое. Я смолк. "Привет, Руперт", - произнес голос, знакомый нам - но чей? "Говорит Орсон Уэллс." Саймон заледенел. Орсон ему был - бог. "Я, не спросясь, взял твой номер у нашего общего знакомого. Уж прости меня, будь добр." Я буду добр простить Орсона? Подозрительно. "Трубку бери!" - рычал Саймон. Я не брал.

"Я тут посмотрел "Другую страну". Одна из лучших картин последних лет", - продолжал голос в автоответчике. "Ну точно розыгрыш", - простонал я. "Хочу обсудить с тобой новый фильм, над которым сейчас работаю", - голос продиктовал номер телефона в Лос-Анжелесе и отсоединился.

От розыгрыша, умелого, я не так давно пострадал. Я получил ряд писем от человека - человек этот был, по его словам, при смерти. Смотрел он меня в театре, не раз; и теперь желал отписать мне все свои деньги. Письма были длинны и подробны. Он слал фотографии - свои и своего дома, точнее, шикарного замка в Германии, в который так и впилась моя фантазия. Он сообщал, что денег более двадцати миллионов фунтов; он хотел встреч со своими лондонскими юристами для постепенной передачи миллионов мне. Я был на седьмом небе и заглотил наживку по самый поплавок, отвечая весьма притворными протестами. Разумеется, все оказалось мастерски сработанной игрой. Кто бы ее ни вел, он разжился гербовой бумагой солидной адвокатской конторы и подделал обещанное рекомендательное письмо: упомянутый в тексте юрист, до которого я дозвонился, слыхом не слыхивал о дражайшем моем благодетеле. По сю пору не знаю, кто автор блестящего плана; хотя давненько подозревал мою соизобретательницу в розыгрышном искусстве, великую и ужасную Мин Хогг. Мин редактировала журнал "Мир интерьеров". Как-то, синхронно оставшись без работы, мы сделались неразлучны и смертоносны - по части мистификаций разделывали всех, пока не разошлись по новым своим работам и отдельным дальнейшим жизням. Но в те золотые дни, втроем с Робертом Фоксом, мы посвящали немалое время изысканнейшим телефонным играм. "Провести чудный вечер в домашнем кругу" означало для нас дозвониться всем богачам и знаменитостям, чьи номера у нас были, от имени аварийной службы прося их открыть все наличные краны холодной воды во избежание взрыва их дома, вызванного спонтанным скачком давления в водопроводе. Убедившись, что люди охотно всему верят, мы стали оставлять им номера других знаменитостей - куда они могли перезвонить, когда течь из кранов уже было нечему.

С этой игрой мы как-то раз жутко влипли. В тот вечер позвонили мы Ноне Саммерс, известной светской даме, у которой бывали - все. Она как раз принимала Джека Николсона (без нас!). "Вы вообще представляете, сколько кранов в этом доме?" пропищала Нона. Судя по шуму в трубке, вечеринка шла полным ходом.

"Ээ, да, мисс, - пропел я на эльфийский мотив. - Сейчас глянем", и начал высчитывать по воображаемому списку. Сидели мы у Роберта и Селестии, человек десять. Все, кто был в комнате, подтянулись к телефону и потихонечку лопались от смеха. Как правило, в качестве контактного мы давали номер лорда Сноудона, но сейчас я сдуру оставил наш.

Через пару минут позвонили: говорил Мартин, Нонин учтивый муж. "Краны открыты. До всех ли вы дозвонились на этой улице?" "Если честно, сэр, у нас проблемы с номером двадцать девятым, семнадцатым и тридцать четвертым. Может, сходите предупредить их?"

Мартин вышел и перебудил весь Глиб-плейс в Челси, где они жили. Аварийные переговоры при нашем участии длились три четверти часа. Мы довели их до истинного потопа в ванных и туалетах. Мы даже послали их в старый лесбиянский клуб на углу, - под названием "Подворотня", - с приказом о срочной его эвакуации (ждите прибытия аварийки). К полуночи мы достали их окончательно.

"Мы же не можем все время затапливать туалеты, - кричала Нона. -  Нам придут огромные счета! Кто это говорит? Дайте мне ваше начальство!" Я прыснул и бросил трубку. Вечер продолжался. О водопроводе все и думать забыли. Взяв на пару с Мин такси до Челси, мы как раз выпивали на сон грядущий в ее квартире на Бромптон-сквер, и тут зазвонил телефон.

"Роберт арестован, - выдохнула Селестия сквозь судорожные всхлипы. - Мы ложились спать... звонок в дверь. Двенадцать полицейских вломились, притиснули Роберта к стене. Он в тюрьме, не знаю где. Что делать?"

Мы ринулись в Клэпхем ее утешать. Зеркало в холле висело наперекосяк: в потасовке его сбили. Селестия в ночной рубашке казалась помешанной. Не удержавшись, мы покатились со смеху. Наконец, с постели был поднят их адвокат. Он отследил Роберта в Скотланд-Ярде и освободил к утру.

Похоже, Нона Саммерс сочла себя жертвой теракта ИРА. То ли она слишком долго - до глюков - сидела в ванной, прежде чем открыть краны; то ли мой ирландский акцент оказался леденяще убедителен. В панике она выставила на улицу триста человек гостей и позвонила в полицию. Легенда гласит, что сбитый с толку Джек Николсон после отбоя пошел обратно, но ошибся дверью и всю ночь протанцевал с парой лесбиянок в "Подворотне".

Беда мистификатора в том, что мистификацией кажется всё - и сам в конце концов ничему не веришь. Мне и в голову не пришло, что Орсон Уэллс в моем телефоне был настоящим. Был. Недоразумение вскоре прояснилось, и соответствующие люди организовали нам еще один разговор. Как раз под файф-о-клок.

Саймон Кэллоу по такому случаю пришел и слушал у параллельного аппарата в кухне. "Приветствую", - сказал Орсон знакомым низким баском из рекламы карлсберговского пива. Саймон, из кухни, ахнул.

Говорили мы минут пять. Даже у телефона, за тысячи миль от него, я трепетал от ужаса. Он был донельзя хвалебен. В восторге от "Другой страны". В жизни не видел актера лучше меня. Он заново переписывал сценарий Джона Хаусмана об истории знаменитого мюзикла "Качнется колыбель", который сам Орсон поставил в начале тридцатых. Сценарий у Джона вышел "помпезен и многословен, как Джон". Кто такой этот Джон, я понятия не имел. Орсон хотел, чтоб его, молодого, сыграл я. Саймон, из кухни, ахнул снова. Он хотел, чтоб я прибыл в Лос-Анжелес для переговоров, как можно скорее. Он сегодня же вышлет мне первые двадцать переписанных страниц и дошлет остальное, как только перепишет. Я отвечал кратко. Да. Нет. Рад. Увидимся.

Саймон, пошатываясь, выполз по лестнице из кухни и обвинил меня ("напыщен и нагл"). "Это от страха, Сай, - ответил я. - Я не знал, что сказать". Сценарий я получал по частям недели три. Гениальный. Там, где Хаусман тупо жевал репетиции "Колыбели", Уэллс повел повествование от дневного "Фауста". Где-то под сценой люди в призрачных столбах света готовили к выходу ад; сверху невидимый юный Орсон читал громовые строки Марло: "Вон кровь Христа, смотри, струится в небе!". Камера потрясающе панорамирует из глубин к самым колосникам, наверх (напомнив мне оперную сцену в "Гражданине Кейне"); сам Орсон низвергается в ад (люки распахиваются, всё летит вниз, гром, дым). Лица подсобных рабочих, бормочущих счет секундам в укромных своих укрытиях под сценой и наверху, были ликом рабочей Америки. Миг спустя Орсон вскакивает в автомобиль скорой помощи, ждущий за дверью служебного входа - и летит сквозь нью-йоркскую уличную толчею, на ходу в салоне снимая грим и натягивая брючную пару. Вой сирены, визг тормозов - автомобиль замирает у здания ЭнБиСи. Элегантный невозмутимый Орсон вышагивает из автомобиля на улицу и входит в здание, где у него радиоспектакль. Позже, под ту же сирену, он полетит назад - на Бродвей, к "Фаусту", вечернему.

Ежестранично случалось особое событие. Диалог был и поэтичен, и комичен. Отношения Орсона с женой брали за душу. Историю постановки пьесы он исхитрился подать остросюжетно. Триллер. Неповторимый свой стиль Орсон сохранил по сю пору. И Бог весть как я собирался всё это воплощать - ладно, этот барьер оставался на потом. Пока что в спешке писались предварительные контракты. В Голливуде никто и пальцем не шевелил, чего-нибудь бумажного предварительно не составив. Меня ждал Лос-Анжелес.


http://www.stihi.ru/2011/08/24/2719
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

На фото: Миранда Ричардсон и Руперт Эверетт в фильме "Танец с незнакомкой"
фильм - тут
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3358543
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1156321
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3351293

Цитата из Марло дана в переводе Н. Н. Амосовой

Знакомый голос Орсона Уэллса в рекламе пива
http://www.youtube.com/watch?v=DXPa5A11TeA

Машина, дважды переехавшая ногу Майку Ньювеллу:

Поправка к тексту:
Майкл Стори - автор музыки к "Другой стране".
Музыку к "Танцу с неизвестным" написал Ричард Хартли (Richard Hartley).

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Dance with a Stranger

In January 1984 I started rehearsing for Webster's The White Devil back at the Greenwich Theatre. My ambition knew no bounds, and I had persuaded Philip Prowse, with a good deal of difficulty, to direct a season of plays there, starring myself, and my two best friends, Maria Aitken and a brilliant actress from Glasgow called Johanna Kirby. But no sooner had we set the whole thing up than I wanted to back out.

I was living in Chelsea with Susan Sarandon. We were having a strange, guilty affair. I'd stolen her from one of my best friends, during a night flight from New York to London. Now, suddenly, she was work­ing at the BBC, I was in the theatre at Greenwich, and we were like a frantic pair of newlywed parents: I was the man(ish) but mostly I was our baby. We gave parties in my house in Bywater Street for our bemused mutual friends, and faced criticism with the dignified defi­ance of Wallis Simpson (me) and the Prince of Wales (Susan). But guilty kisses have their own curious flavour. Our ex always stood between us, and it wasn't long before our affair evaporated into that strange miasma of a friendship built around a forgotten sparkle.

Meanwhile, Richard Gere, Susan's neighbour and best friend in New York, was living round the corner (under the assumed name of King David) and we often met for dinner. I was only twenty-four and the whole thing went to my head. I became incredibly grand and hired a huge Daimler limousine to take me to the theatre every night. Johanna lived near by, so we travelled there together, hiding on the floor as we went through Deptford. Once Philip came with us. He must have thought I was insane when a car the size of a boat steamed up in front of the house but he looked seriously worried when we sug­gested that he hide as we went through Deptford. He refused. Sure enough, at a red light, by a street market, a man began to jeer, and made all kinds of unkind insinuations about Philip, who stared icily ahead like royalty, and then suddenly - thwack - a tomato smashed against the window and slid down the car.

At some point during rehearsals for The White Devil I was offered the role of David Blakeley in a film titled Dance with a Stranger. It was a beautiful script by Shelagh Delaney who had written one of my favourite films, A Taste of Honey. This new script was the true story of Ruth Ellis, the last woman to be hanged in England; David Blakeley was the lover she killed. I knew I had to do it, so with my heart in my mouth I went to see Philip one Sunday afternoon in the restaurant underneath his flat to ask him whether I could drop out of the next two plays.

The extraordinary thing about Philip in those days was that he was never ruffled by anything. He took everything in his stride. He never relied on anyone else, and didn't expect anyone else to rely on him. He was sitting at a table with his best friend, a thin queen called Thelma. Thelma always wore white, and Philip never veered away from black. They went back a long way to the days when Philip designed for the Royal Ballet and Thelma had been a choreographer, and they sat with straight backs like a couple of bearded Victorian ladies as they ate their meal and listened.

"Who's playing Ruth Ellis?" asked Philip finally.
"A girl called Miranda Richardson."
"Not one of those frightful Redgrave girls?"
"No."
"Well, that's something. Who's directing?"
"Mike Newell."
"Aha," said Philip knowingly and began to laugh.
"Well, what do you think?"
"My dear, it sounds too grim for words, but if that's what you want to do . . ." he trailed off and let me hang awkwardly for a moment, sur­veying my discomfort with ill-concealed pleasure, before launching into a story of how Mike Newell's girlfriend, Bernice, had once tried to kill him by putting broken glass in some avocado dip. And that was the end of that. A great actor called Bob Gwilym replaced me, and sadly I never got the chance to play Konstantin to Johanna's brilliant Nina.

By the time I came across Mike Newell and Dance with a Stranger in that May I had become a fully fledged diva in a frosty land where that crazy bird had become extinct. A real diva is a bundle of contradictions. On the one hand she feels beautiful, but on an "off" day she can be staggered by her own ugliness. This makes her wildly unpredictable. My face was good, but it sat on top of a squeaky skeleton. I had grown too fast, too late. Fifteen inches in seven years and still growing. The result was that I walked with a tremendous stoop and had no arse or arms or chest or shoulders. Luckily I found a pair of queens in the Holloway Road who made intricate body stockings that could turn a stick insect into a Greek god. Barry and his boyfriend made me special underpants with sexy buttocks, padded vests with broad shoulders, and stockings with huge calves and thick knees. I would visit them secretly in the dead of night and come away with huge Harrods bags with arms and legs sticking out.

A real diva is split between utter conviction of her brilliance and secret crashing panic. This only adds to her signature unpredictability. I knew what I could achieve, and actually I was not unrealistic. I was a riddle as an actor. On screen, I had a lot of "feeling" but I couldn't really act. On stage I could act, but people said I had no depth. Hey-ho. I learnt how well my face worked with the camera, but I wasn't sure how long my life would last under Barry's padding.

The face of AIDS grew clearer by the minute: first in newspapers and magazines, then on the street, and finally up close in the terrified eyes of friends. I remember sitting with Ian Charleson in his car one rainy December night around that time. We were part of a large group going from someone's house to a restaurant. We sat in his car waiting for the others to arrive. He had those haunted eyes, but had never mentioned anything was wrong. How could it be? He was starring in movies. Everybody loved him. He was one of my heroes. And yet, as the rain tapped on the roof, he told me how he had received a letter a couple of months before (agonisingly, while his parents had been staying with him) from an ex who had become ill and was dying, and now he was paralysed with fear. So was I.

Mike Newell was as English as Yorkshire pudding. He was caught in the middle of that awkward identity shift from Old Labour to New. Socialism was fine when you earned L200 a week at the BBC, but the idea of 98 per cent tax paled with the Thatcherite sunrise. At the same time, compared to Marek, he was still very old school. It wasn't that he wanted to be called "sir," but he definitely needed a master/pupil dynamic with his actors. Miranda Richardson had cleverly disguised her ego as an endlessly bubbling spring of neuroses, and she fed them into her part like meat into a grinder. Mike could channel this towards the camera without feeling that the "special relationship" was compro­mised. But I was a tornado, a Force Ten twister. I didn't want a guru. As far as I was concerned, I knew what to do with my role; it wasn't that complicated after all. But Mike wanted blood and control. In rehearsals he would claw at his face with his giant hands. "I want to see the agony," he said.

"What agony?" I replied. Yes. It was agony for us all that Ruth Ellis was hanged. That I understood; that was our film. But Mike wanted to take a line on the character of David Blakeley that couldn't or shouldn't be shared with the actor. He was confusing my job with his job and me with my role.

Why couldn't he just leave me alone? Soon I was called in for special sessions. It was like school. We would rehearse tiny little three-second sequences, over and over again. Mike wanted proof that "we were on the same page."
"But, Mike," I'd say, "it's obvious I can play the role."
"Yes, but you've got to work at it!"

Nothing could be done effortlessly in those days. You had to be seen to be sweating bullets. "I don't feel like we've fucked," he said one morning, as my hair was being cut for the film, and he rearranged it with those giant hands in its most unflattering way. Looking back, I'm sure I looked fine, but that day it was as though a black hole opened up
in the mirror and everything was being sucked inside. The twister took a taxi straight to Smile, a trendy salon in the King's Road, ripping up anyone who got in the way, and Derek my hairdresser totally restyled my hair. It was an open declaration of war and, of course, the stupidest and most irritating thing I could do (although two years later, working with Julie Andrews, I noticed that she did the same thing. She arrived for the first day of filming with a totally new hairstyle and colour. It must run in the family!).

The next day I showed up for a photo shoot with my new look and Mike went through the roof. "You look like a fucking GI!" he screamed.

Things got worse when we started shooting. One day we were doing a scene in the countryside. I was driving Miranda in a sports car across a beautiful valley in Oxfordshire. Mike was standing with half the crew on the top of a hill. The road wound down across the fields and up towards the other side. It was a two-mile ride from side to side. We were just about to go. The car was in gear. But Mike lumbered up, leant in and recited the usual creed. He wasn't seeing the pain, he wanted to see the character's flesh crawling; and as he was talking, I ran over his foot.

"Ahhhh!" he bellowed right into my ear, like a bear in a trap. I quickly reversed and ran it over again. Another roar. I had not done it on purpose, but later, as we were being towed across the valley by a truck with the other half of the crew on it, I regaled them with the story. I cruelly mimicked Mike's bearlike howl, at which point the entire crew broke into hysterical laughter. The noise of the truck was really loud, so we had no idea that our voices were crystal clear across the valley to Mike, alone on the hill with the camera. When we got to the end of the scene, he came up to the car, and said, "I just want to tell you, I have never felt so lonely in my life."
"Why, Mike?"
"I heard everything." And he walked away.
Twister was momentarily mortified.

For all the problems during shooting - and I was a cunt - Dance with a Stranger was a great film. It was almost entirely lit with fairy lights by Peter Hannan, a brilliant DP. It looked beautiful, and Mike directed with style. Michael Storey wrote one of his best scores. Pat and Meinir made Miranda look incredible as Ruth Ellis, and of course she was mesmerising in the film. I was good too. My first two movies were classics. I should probably have died in a crash if I had been at all serious about my career. However, I didn't die, even though, in the crash of egos that marked my encounter with Mike Newell, he had the last word, and I didn't work again in England for ten years.

I was sitting in my house one afternoon catching up with Simon Callow when the telephone rang. I never answered these days, and we went on chatting. The Pink Pussycat had just closed down and we were lost. (We were obsessed by a pair of blond twins that went there every Thursday night. We would never see them again. They both died from the big disease with the little name.) A static hiss from the answer­ing machine announced an international call - still a relative novelty - and I stopped talking. "Hello, Rupert," said a voice we both recognised but couldn't place. "This is Orson Welles." Simon froze. Orson was his god. "I stole your number from a mutual friend. Please forgive me." Me, forgive Orson? It was beginning to sound suspicious. "Pick up!" bellowed Simon, but I didn't.

"I have recently seen Another Country, one of the best films of the last few years," continued the voice on the answering machine. "This is a wind-up," I groaned.
"I would like to talk to you about a new movie I am preparing." He left a number in LA, and the line went dead.

I had recently been the victim of a brilliant hoax. I had received a series of letters from a man who said he was dying. He had watched me in the theatre on several occasions and wanted to leave me all his money. His letters were long and detailed. He sent pictures of himself, and his home, a rather lush castle in Germany that caught my imagi­nation. He said he had over L20 million and he wanted to arrange meetings with his lawyers in London to begin making it over to me. I was over the moon and fell for it hook, line and sinker, answering the letters with rather half-hearted protests. Of course, it turned out to be an elaborate game. Whoever played it had managed to get hold of some headed writing paper from a large firm of attorneys and had forged the promised letter of introduction, but when I called the lawyer in ques­tion he had never heard of my dear benefactor. To this day I have no idea who conceived this brilliant plan, although for a long time I sus­pected my own partner in hoaxes, a formidable lady called Min Hogg. Min was the editor of the magazine World of Interiors. At a certain point, both unemployed, we had been inseparable, a lethal pair on the circuit, until we got jobs and drifted off into different worlds. But in our heyday, along with Robert Fox, we spent a good deal of time devoted to some extremely elaborate phone games. Our idea of an enjoyable night at home was to get on the phone to as many rich and famous people whose numbers we knew, and ring them up, pretending to be the Water Board, and ask them to turn on all their cold taps because there was a "build-up in pressure" under their house, with a risk of explosion. We discovered that people were extremely gullible, and we would give them the numbers of other celebrities to call back when the taps had run dry.

One night the game went horribly wrong. We had called the home of famous society hostess Nona Summers. She was having a party for Jack Nicholson to which we were not invited.
"Do you have any idea how many taps there are in this house?" she piped. The party was in full swing in the background.

"Er, yes, miss," I sang with a vague leprechaun lilt. "Let me see now . . ." and I began to count an imaginary list. We were in Robert and Celestia's house, about ten of us, and everyone in the room craned around the phone, silently exploding with mirth. For some stupid reason, instead of giving Lord Snowdon's number, as we usually did for the follow-up phone call, I gave theirs.

A few minutes later the telephone rang and it was Martin, Nona's suave husband. "Look, we've got all the taps going. Have you got hold of everyone else in the street?"
"Well, actually, sir, we're having a little bit of difficulty with number 29, number 17 and number 34. Maybe you could knock on their doors for us and warn them."

So Martin went out and woke up the whole of Glebe Place in Chelsea where they lived. This back and forth went on for about three-quarters of an hour. We made them flush all the loos. We made them go over to an ancient lesbian club on the corner called The Gateways and evacuate it in readiness for the Water Board's arrival. By midnight they'd had enough.

"We can't go on flushing loos non-stop," screamed Nona. "We pay enormous bills. Who is this? I want to speak to someone in charge!" I burst out laughing and slammed the phone down. The evening went on. Nobody thought much more about it. I shared a taxi back to Chelsea with Min, and was having a nightcap at her flat in Brompton Square when the phone rang.

"Robert's been arrested," gasped Celestia between gut-wrenching sobs. "We were just going to bed, and the doorbell rang. Twelve police­men burst into the house and pinned Robert to the wall. Now he's in prison, but I don't know where. What shall I do?"

Min and I rushed back to Clapham to console her. The mirror in the hall had been knocked sideways in the scuffle. Celestia looked demented in her nightdress. We couldn't help laughing. Finally, their lawyer was woken up. Robert was located in Scotland Yard, and the next morning he was released.

Apparently, Nona Summers was convinced that she was being tar­geted by the IRA. Either she had spent too much time in the bathroom prior to turning on the taps and had become paranoid or my Irish accent had been chillingly convincing. Either way, in the ensuing panic they evacuated their three hundred guests and called the police. According to legend, a confused Jack Nicholson thought he was going back into the house after the all-clear, but went in the wrong door and ended up dancing the night away with a couple of lesbians at Gateways.

The trouble with being a prankster is that at a certain point one no longer believes anything. It never crossed my mind that the real Orson Welles had telephoned me. Actually he had. But the misunderstanding was soon cleared up, and our people on the ground arranged another teatime for us to talk.

Simon Callow came by specially and listened on the phone in the kitchen.
"Greetings," said Orson, in the low familiar growl of the Holsten beer commercials. Simon gasped in the kitchen.

We talked for about five minutes. Even down the phone from thou­sands of miles away, I felt terrified as I talked to him. He was extremely flattering. He had loved Another Country and told me that he thought I was one of the best actors he had seen. He was rewriting a script by John Houseman about a famous musical, The Cradle Will Rock, which Orson had directed in the early thirties. Orson called Houseman's script "pompous and long-winded, like John." I had no idea who John Houseman was. Orson wanted me to play him (Orson) as a young man. I heard Simon gasp again. He wanted me to come out to LA as soon as I could so that we could start talking. Meanwhile he was send­ing the first twenty pages of the new script that day and would send the rest as and when it was written. I replied in monosyllables. Yes. No. Great. Goodbye.

Simon staggered upstairs from the kitchen and accused me of being "grand and surly." "Si, I was terrified," I said. "I couldn't think of anything to say." Over the next few weeks the rest of the script dribbled in. It was utterly brilliant. Whereas Houseman's had ploughed unimaginatively into rehearsals of the famous musical, Welles began his story at a mat­inee of Dr. Faustus. Under the stage, men in ghostly shafts of light prepared to unleash the stage effects of hell as a young, unseen Orson could be heard above, performing that astounding speech by Marlowe: "See, see, where Christ's blood streams in the firmament." In a stunning sweep from under the stage to high in the flies (which reminded me of the opera scene in Citizen Kane), Orson disappeared into hell, as trapdoors sprang open, things flew down from above, smoke engulfed the stage and thunder rolled. The faces of stagehands, each counting quietly to himself, perched in various niches above and below the stage, were the picture of working America. Seconds later, Orson jumped into a waiting ambulance outside the stage door, that sped through the New York traffic, removing his make-up in the back, and climbing quickly into a suit. As the wailing ambulance screeched to a halt outside NBC, a suave unruffled Orson stepped onto the street and went into the building to give a radio recital, before rushing back to Broadway for the evening show.

On every page something extraordinary happened. The dialogue was poetic and funny. The relationship between Orson and his wife was touching, and he managed to make the story of a play into a kind of thriller. Orson had definitely not lost his touch. God only knew how I would manage to play the part, but I would jump over that hurdle later. For now the preliminary contracts were hastily drawn up. Nobody ever moved a muscle in Hollywood without "something on paper," and soon I was on my way to LA.

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007