Слезы Бога

      По нескольку раз в году имя меняю. Первые разы не по себе было, потом привык. Почти. Тупо иду в магазин, беру ноль семь, пива литров восемь и домой – переименовываться. И баню топлю. Обязательно. Душу отпарить, грехи смыть, очиститься. Грехи какие? Котят топлю. Дождусь, когда кошка слепышей оставит, в сетку их с камнем, сетку крутану, чтоб комочек плотнее стал, проволокой медной – скрутку, не дай бог всплывет кто – тогда муки больше… тому… да и мне тоже, во двор быстрее, сетку с котятками – в ведро, а сам – в хату, -- стопарь принять, закусить чуть. Лучку там, огурчика или капустки квашеной, да хлеба корочку. Не естся после такого.

 Жалко, а что делать? Много их у меня, кошек-то. Эти -- от сторожей прежних достались, те --  по осени, когда дачники разъезжаются, -- в бега уйдут в самый последний момент, а когда снег, да мороз грянет, -- к жилью тянутся, к человечку тоесть. Не очень-то в городе любо им, видать. А здесь свобода полная. Хочешь – мышиков лови, хочешь… воля одним словом. Правда и замерзнет кто, не дойдет. Судьба значит. Цена такая… воли этой. Плодятся потом, кто выживет, как уж без этого. А я переименовываюсь. Вот и пью сижу. Поминаю. Один. Или кота на стул посажу рядом, дам чего. Понтий Пилат ему имя полное. Сначала Пончиком звал. Выбрали люди его, попросили оставить: мол, заберём потом, -- приглянулся, дескать, да не забрали почему-то.

 Тогда три кошки окотилось сразу. Переименовался я, потопил всех, да одного-то его и оставил. Тринадцать их было. Двенадцать потопил. Число приметное очень. Апостолов двенадцать было, как в библии писано. И приближенных к Ген.Секу в советское время двенадцать было людишек, этих бы не жалко. Чёртова дюжина. Напился, помню, - в усмерть. И возомнил себя богом. Кошачьим. А как же, я ведь распорядился жизнями их. Плакал, помню. Водка это, хотя… да ладно. Душа болела. А есть ли она, кто скажет, душа-то? Из глаз слезы капают, не из души. А вот болит что-то ведь. Болит.

     Так вот, этот Пончик троих сосал. Кошек. Для ясности ума и полноты тела. А тело-то у него с троих-то кошек!..  потому и прозвал Пончиком. И на Поня он отзывался, и на Пантелей, а как Понтий, Понтий – позвал – разговаривать начал.  По своему, по кошачьи конечно, но доходчиво как-то. Сначала  О ноги терся, хвост распушил, потом на колени забрался, замурлыкал, калачиком свернулся, потом вскинулся, лапы на грудь мне положил, и в глаза смотрит. Жутковато стало… И в реинкарнацию поверишь, и в Бога. Сам-то я не верующий, но... не о том речь.

 Стало мне казаться, что молятся мне они, кошки,  да и коты тоже. Сядут вокруг столика, где кушаю и пью я, вроде мордочки умывают, а вот кажется, что крест кладут, и всё тут. А летом нет-нет, да в сенях мышь и обнаружишь. Вот и трактуй как хошь. Жертвоприношения. А как же. Чтут. Да и не чтить-то как, если я им из кулька, как из облака боженька – сыплю, и не мелкую манну небесную, а самый что ни на есть, с коготь величиной, «Вискас», редко правда. Лапок куриных, или фарша даю больше, а в Новый Год мышей из морозилки собачьей достану, ими же пойманных летом, да не съеденных.

 Кто я им после этого? «Чудо являешь» -- человек сказал бы, а кошки мурчат лишь, потому как говорить не в силе. Язык у них другой. Шершавый. А прокуратор иудейский и вовсе отчебучил: рыбалил я как-то, пришел он в ноги ко мне, ну дал ему рыбку, взял, и степенно так, вверх по тропочке подался;, а когда нарыбалился я и к дому двинул, на тропе, на самой бровке первой надпойменной терраски и бережка, довольно крутенького, -- мышь лежит на камушке, возле самых  глаз моих почти. Положи её он дальше чуть – может и не заприметил бы, мимо прошел. Опять же: сразу ясно, кто жертву возложил под нос, так сказать. Насосал ума-то от троих кошек.…

 И еще случай, запредельный для сущности кошачьей породы был, но это… ладно, соберусь когда. Про слезы ведь рассказ. Божии.
 Летом это было, в самую что ни на есть жару. Переименовался стало быть я, ну, естественно, принял… как полагается, больше может несколько, чем до;лжно, но кто ж меру знает-то, да и нужна ли она – мера, в случае этаком? Не нужна, скажу я вам, не нужна. Из души, от сердца ли, а уходят гнетение и скорбь по содеянному, уходят с каждой рюмкой куда-то. Возвращаются, правда, слезой соленой, горючей, но это потом, потом…

 И звонит мне тут товарищ, мол пора на вахту, так сказать, за детьми купающимися и резвящимися приглядеть. По переменке мы с ним дежурим. Одному взрослому не выдержать их неуёмного купания. Мошка заест, да и дела ведь свои есть, какие-никакие, а есть.
 Прибыл я на островок с пляжиком песчаным, побарахтался немного с двоими нашими и еще с кем-то, вышел из воды, хожу-гляжу, как детишки резвятся, и радостно мне за них. Пищат, прыгают, веселятся, как котятки малые… подумалось. И упал тут груз грехов моих на плечи мне, и придавил крепко, и представил  себе, что тот, настоящий, накроет сеткой неведомой и заберет туда их всех от нас, да хоть одного, да хоть… горе-то какое,.. и слезы навернулись на глаза мои.

А и взрослых на островке полно. И стыдно мне слез своих. И людей стыдно. Сторож-старик плачет-ходит, подумают… а в уме ли? А уже… что слезы, а и рыдания вот-вот.
 Метрах в семи в стороне от пляжа омуток есть с кувшинками и камышом по краям, не глубокий, по грудь всего, и пошёл я туда и погрузился в воду, и сидел, и плакал на дне. И будто камни из глаз на щеки мне падали. И открыл я глаза и глядеть стал. Мальки с мизинец тычутся в меня. В щеки, у глаз тычутся. Слезы пьют мои. Слезы бога. Кошачьего. И стал успокаиваться я. И хорошее
 и хорошее было мне. А когда дышать захотелось, -- из воды вышел, как и не плакал вовсе.
Не так ли и мы, как пескари те, молитвами и просьбами своими тычемся в бездну неведанную, не успокаиваем ли кого, пия Слезы Бога?