Божьи цветы

Знаешь, мне редко хочется говорить об искусстве. Всякая книга, которую пишешь, или картина, что рисуешь, или музыка  и есть такой разговор. И потом, где в Библии написано об искусствоведческих размышлениях Всесильного? Он творил мир, и нас с тобой, вот и все. Будем внимать Господу и учиться у него. Аминь.

Начну вот с чего.

В те времена, когда о существовании Творца говорили шепотом, в эпоху тоталитаризма, я жил в небольшом доме, некогда построенном царским генералом для нескольких еврейских и четырех русских семей, о чем генерал не ведал и в самом страшном сне. Помещение вовсе не подразумевалось для поселения Адели Соломоновны, старика Броуна, с одной ногой и домработницей Марфушей, да еще вечным пасьянсом на ломберном столике посреди бывшей оранжереи, ну и нашей семьи. Нас шестерых, включая бабушку.

У бабушки были сестры Эдит и Юдифь, Этя и Удя. Боюсь генерал-основатель дома не знал и о них...

Удя - замечательно добрая, с рыхлым лицом. Ее имя смешило, напоминало тогдашнюю игрушку "уйди-уйди". Игрушка была моделью человека - на трубочке, вроде свистка, имелась головка, маленький воздушный шарик. Ты вдыхал в "человечка" жизнь, головка раздувалась, делалась объемной и "человечек" осознавал свою значительность. Даже важность. Воздух вырывался из свистка, в окружающем пространстве возникал голос указующий, будто перст: "Уйди-уйди! Уйди-уйди-уйди! Уйди!" Что же он так важничает, "человечек"? Палец приподнимался. "Уйди-уй-ди…ди…и…!" И воцарялась тишина. Бренный мир, суета сует...

Удя появлялась на пороге с авоськой. В авоське, без малейших отступлений от ритуала, слабо бился засыпающий карп. "Это ты, Удя?"- говорила бабушка. Здесь наступал момент моего выхода на сцену. "Удя-Удя, Уйдя-Уйдя, Уйди-Уйди…". Бабушка улыбалась, умный мальчик, играет созвучиями слов. Юдифь принадлежала, видимо, к менее продвинутому разряду почитателей моего, ищущего новых путей, таланта. Она обижалась. Ей были непонятны подобные культурные изыски. Она любила Шишкина и Левитана, последнего в основном за то, что Левитан был еврей. Реалистическое искусство без всяких высоких мыслей навсегда покорило ее сердце. Карп и Шишкин. Более ничего.

Другая сестра, Эдит, была советской художницей, известной в своем кругу. Семья гордилась официальным деятелем искусств. "Представьте, Адель Соломоновна, картину нашей Эти поместили на почтовой открытке!" "Не может быть!"…

Этя рисовала цветы. Всяческие цветы, которые ей попадались под руку. И травы луговые, и полевые, и выращенные в тепличных условиях. Упражнение по рисованию букета в банке являлось для нее плевым делом. Пока Удя разделывала карпа, Этя успевала соорудить натюрморт. Я абсолютно не мог понять, как она проделывает этот живописный фокус. Болтая с окружающими, изредка поглядывая на банку с цветками, она тыкала в холст кистью, измазанной краской, и ты вдруг видел - вот он цветок, там и тут, как живой. "Удя, ты уже пожарила карпа?" "Да". "Хочу есть!"

От изображения типичных представителей флоры Этя отвлекалась редко. Так ей очень удались ростовые портреты наших героических женщин-летчиц, побеждавших врага в годы отечественной войны. Портреты вышли отменными – там, на холсте, и тут – в президиумах скромно гордились собой очень похожие на себя героини-летчицы. Летчицы не остались в долгу и, совершив фигуры высшего пилотажа, добыли для Эти комнату в коммуналке. Ее первое собственное жилище, на Таганке, неподалеку от нас.

Я всегда смотрел на Этю с уважением. Она носила необыкновенные шляпки, но, главное - в ней жил дух богемы, независимости и раскованности. Ее легко было представить себе в Париже, рисующей цветы за столиком в "Ротонде". Да с кем-то из тех людей она и дружила еще до записей о друзьях и родственниках за рубежами отечества - в анкетах первого отдела. Но те времена минули, и богемность Эти ярко проявлялась в обращении с горчичниками.

Горчичники были великолепны - желтые, остро-пахнущие прямоугольники, на которые хотелось положить сосиску. Но Эдит использовала их иначе - по назначению. Горчичниками она лечилась от всех болезней. Особенно от непонятного упадка сил, застигающего ее в любой момент времени и в любой точке нашего искривленного пространства. Скажем, на улице.
Богемная и раскованная Эдит не размышляла долго. С возгласом "Скорая!" изящная дама в шляпке вытаскивала из сумочки горчичник, окунала в лужу и, сунув его под платье на тело, укладывалась на асфальт. Где и происходило излечение от недуга. Чем не Париж? Что вы на самом деле...

Наш домик был окружен деревенским забором, имелась калитка, и много лужаек, разросшейся травы, цветов на клумбах и просто так… в центре столицы… элитный комплекс, апартаменты без ванны, горячей воды, зато с печкой на дровах и антраците вместо системы центрального отопления…

Хорошо. Итак, я стоял у окна и с интересом разглядывал в полевой бинокль помещения женского отделения душа – был и такой, прямо рядом с заборчиком И вдруг Этя оказывалась у меня за спиной. Она стояла в шляпке и тоже смотрела в окно. «Мужское отделение с другой стороны!» - нагло произносил я. «Ишь! - кратко отвечала тетя, - иди-ка, сорви тот цветок и вот тот, а я пока налью воды в банку, хочу нарисовать натюрморт». Я спускался во двор и слушал руководящие указания сверху, со второго этажа – «тот, этот, левее, нет, ты бестолочь! а вот я пойду сама, Марфуша, ну сорвите наконец этот цветок с клумбы, он у нас тупой»… Букет возникал, как удивительное творение Господне - никому не нужное и не приносящее реальной пользы, это же не земля, не небеса, не скот, не рыбы морские и речные, в частности карп…Когда, какими словами было сотворено само восхищение прекрасным? «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы». Так…

Эдит ставила букет в банку, лицо делалось серьезным, глаза цепкими, руки перебирали кисти и тюбики с красками, в ней мало что оставалось от еврейской бабушки. А ее шляпка? Шляпка сидела на голове. «Должен быть еще вот такой цветок, - Эдит рисовала в воздухе пальцем, нужен, да». Совершенно неожиданно для меня она хватала веник, отламывала длинный прутик из середины и втыкала в букет. «Вот!»…

Эдит, Эдит, Этя… Скажу тебе, хотя ты давно рисуешь в иных краях – тебе так и надо было посреди букета российских цветов нарисовать прутик от веника. Ты бы прославилась, съездила бы в Париж, повидалась бы с тем стариком из «Ротонды»… Через полчаса я разглядывал готовый натюрморт – на месте прутика от веника красовался великолепный цветок…

«Принеси-ка маленьких гвоздиков и молоток, - говорила Эдит, - пусть тут полежат, подсохнет – вставлю в рамку»... Я все удивлялся: «Но зачем было рвать цветы? Воткнула бы в банку весь веник»…

Бабушкина сестра поправляла шляпку, глаза задумчиво смотрели на меня. «Вот что, - произносила она со значением, – воображения должно быть в меру».

Воображения должно быть в меру, господа.