Посох Медеи. Быль и миф

     С благодарностью Наталии Гончаровой...

                ***
 Подчас я не решаюсь писать - меня обжигают судьбы людей, ушедших за нолевую точку невозврата - настолько, что я истово молюсь о них с упованием на Царствие Небесное... Другого упования у меня нет.  Как нет и канонической веры, что Царствие Небесное обретается через Христа, потому что вижу смешение рас, религиозных страшилок, бесцеремонность некоей силы,  которая сводит на нет культурные и нравственные усилия в общем чистых людей.  И в этой толкотне из  ограниченных, досужих,  эгоистичных и бездоказательных образов  обитателей религиозных мифов всё чаще всплывают  новые и новые аргументы против многослойной оправдательной  лжи,  разделившей человечество на угодных и неугодных, верных и неверных,  на овечьи, волчьи, козлиные и ослиные шкуры.  Теперь мне видится лиловая ватерлиния Мирового Океана, где получавшие право жить из эпохи в эпоху делятся  только на   палачей и жертвы.  При этом палачи лишаются будущего, они обречены лишь на земной срок бытия, а жертвы могут надеяться воскреснуть в  Ином Бытии за гранью радужных свечений земной атмосферы. Не кислородом единым жив Умысел Божий,  думаю я, и лелею надежду, что Творец собирает нектар  с каждой  земной могилы, от которой вспорхнул дух  жизни как вспархивает птичка синичка от угасающего взора. Все известные мне трагедии экзистенциальны, и везде просматриваются заблуждения, которые перемалывает время, не оставляя ничего, никаких следов, кроме моей памяти...Личное мое чувство - СОЧУВСТВИЕ - не умещается в рамки сюжетов и любых размышлений, я только понимаю, что человечество способно будет подняться над круговращением пороков и смертей, если ощутит Присутствие Бога в каждой земной судьбе. ...
     Бывает, часами сижу и просматриваю эту самую точку, через которую виден экран моей памяти и на нем вовсе без каких либо моих сознательных усилий всплывает то или иное ПРЕКРАСНОЕ ЛИЦО отгоревшей, отлетевшей, утратившей земную обитель жизни... Где оно теперь - это лицо? Преображенное в чистый бесплотный ангельский лик? Бывает, я внутренне объясняю причины и обстоятельства,  которые поймали  их в трагедию незавершенной судьбы, а значит,  лишили развития Логоса, как я его понимаю. И мне мнится, что они слышат меня. Как слышит мои  молитвы о них Всевышний. Странно, тревожно  и сокровенно протекают эти сюжеты - между пеленой обыденности и сверканием ночных траекторий отлетающих от Земли сознаний,  реально пересеченных  с моей судьбой.
     Однако, седмица пролетела с тех пор, как мне выпало прокатиться на берег Чёрного моря с двумя своими внучками в укромное местечко, от которого ходьбы до моря было не больше получаса. Крохотная двухкомнатная квартирка, которую нам сняла моя дочка, в типичной хрущевке с убогим убранством отбросила мою память лет на тридцать.  Боже Мой, неужели мы когда-то так жили?  Но, не позволяя себе роптать, я выполняла всё, что требовалось от заботливой бабушки. Мы  увлеченно собирались рано утром, чтобы получить здоровый морской загар, и после полдника, часов в пять, не раньше, чтобы уберечься от солнечных ожегов,  повторяли  незамысловатый маршрут. Девочки бездельничали радостно и беспечно, и я старалась их не обременять дисциплиной. Должно быть, на третий день  к вечеру случилась черноморская гроза. Вечером часу в девятом мы медленно и  разморенно поднимались от моря, наблюдая,  как над соседней горой, практически нависающей над местечком, собирается нечто более грандиозное чем тело этой горы, буквально на глазах наливаясь  угрожающе синей настолько тяжелой массой, будто само море стремится  над нами затмить ещё светлое закатное небо.  Не успели дойти до приусадебных пальм, как молнии стали бить  перед нами ровными  залпами некоего мирового фантастически вооруженного войска. Мелькнуло ещё тогда, как сравнение, что так могли идти в наступление сказочные воины допотопной эпохи, вооруженные лазерной убойной силой... Девочки мои ахнули и побежали, а я замешкалась  и пережила ещё один  залп из десятков  орудий Зевса, который осветил пространство в таком неизречённом свете, будто  через образованный грозой тоннель меж  землёй и твердью небесной хлынуло в реальную  картину мира   воскресшее мифическое бытие Великого Прошлого  Понтос Аксейнос.  Всадники Небесные  в развевающихся черными отрепьями  плащах Забвения  нещадно стегали  своих державных коней, из-под копыт которых вырывалось звёздное пламя и раскатывался победный всепоглощающий гром -  неутолимой древней жажды временнЫх разрушений. Всё-таки потоп обрушился на секунду позже чем я захлопнула за собой дверь в подъезд. На лестнице мерцали  и всхлипывали светлячки, тоже видимо искавшие где уберечься от реальной гибельной  угрозы.  Ощущая их фосфорисцирующее присутствие, я поднималась по лестнице, нащупывая каждую ступеньку  носочком  сандалии. И в этом моем замедленном движении рождалось ощущение, что кто-то незримый совсем  рядом движется вслед за  мной, предупредительно пропуская меня вперед и слегка дотрагиваясь до обнаженных рук, покрытых испариной предгрозовой духоты.  Самое очевидное, что, будучи совсем не из пугливых, в такие минуты я мысленно настраиваюсь на общение с любым незримым существом,  стараясь его опознать.  Для этого даже не нужно спрашивать, мол, кто здесь, а вызвать в сознание ту самую точку, с которой я начала рассказ.  Существо вырисовывается  и узнается сразу,   мгновенно вспыхивает в памяти его имя и  земной образ, не уступающий, например,  реальной  соседке, которая пришла просить спичек или соли.  Но  вместе с опознанием  всплывают в уме отнюдь не бытовые просьбы,  а такие нешуточные вздохи,  которые начинаются со слов: почему...  и за что... Мне удается ничем не выдать себя, никого  не напугать, я вступаю как бы в параллельные сопредельные обстоятельства, где на одном и том же месте протекают независимые друг от друга временнЫе потоки, при этом не позволяя себе деформировать моё присутствие  и там, и здесь,  где позванивает над ухом секундомер только моей и больше ничьей жизни.

     Медея, ты же знаешь, я не твоя мама. Хотела бы её отыскать среди живых и рассказать ей о твоей горчайшей доле.  Я уже  знаю как ты погибла, догадалась сразу, как только по телевидению прошел сюжет о пожаре в  Доме инвалидов и о двадцати погибших. Медея,  это твоих рук дело? Ты подожгла - ты так запросто это сделала, потому что  не видела иного выхода из мерзкой, унизительной и подлой  зависимости от этой хитрой, жадной и жестокой директрисы с её  лицемерным фарисеем мужем? Тебе стало  жалко глупеньких содержанок,  которым было  уже все равно  - жить или погибнуть, потому что своего разума они уже не имели? В ту ночь тебя опять растревожили твои призраки, которые прилетали  к тебе в полнолуние поиграть в прятки с млечными звёздами? Это они тебе нашептали план действий? Ты помнишь, как проснулась среди ночи от мерцающих в твоем окне  светлячков,  потянулась  в изголовье, нащупала пачку сигарет, коробок со  спичками и босиком прошлёпала в туалет? Размотав рулоны туалетной бумаги, ты сделала из лент бикфордов шнур по всему коридору, добавила к нему газет и раздерганную на листочки церковную книжечку  молитвослова? Ветхая затертая до серой мышиной масти ковровая дорожка в коридоре затлела сразу, а под ней потянул зловонным дымком крашеный нитрокраской деревянный пол.  Двухэтажное зданьице,  в котором размещался  районный дом инвалидов,  как будто только и надеялось сгореть,  по возрасту оно было чуть ли не ровесником церкви, поставленной в честь  похода Дмитрия Донского. Но ты ещё и повернула на несколько оборотов ключ коридорной двери, ведь он хранился у тебя,  потому что тебе доверяли медсёстры. Они находили тебя разумной, исполняли твои просьбы, покупали тебе что надо и отправляли от твоего имени письма в Сухуми.  Они так же как и ты, ненавидели и презирали тучную крашеную директрису, которая обворовывала своих пациентов. Они знали так же как и ты, что директриса наживалась на продаже квартир, участков и домиков  беспомощных пациентов и пациенток, которые подписывали ей бумаги об опекунстве и договоры продажи.   Ты была уверена, что и твой  сухумский  участок, на котором  осталось пепелище,  тоже был продан. Ты подписывала какие-то бумаги. Но сколько лет ты писала на Родину, надеясь получить весточку от родных?  Давай ка посчитаем... В 1998  году тебе исполнилось восемнадцать. Значит, когда ты ступила на свою фатальную дорогу из Сухуми, тебе было двенадцать.  Когда твой дом был взорван, слава Богу,  там никого не было. Мама твоя была на работе.  Ты просидела в палисаднике соседнего дома трое суток, оголодала и, наконец,  поняла, что домой никто не придет.  Соседний мальчишка грузин тебя выгнал из палисадника, заявив, что тебе нужно идти в Россию убивать врагов твоего народа. И ты пошла. Ты  выломала крепкую ветку орешника, очистила её от кожуры и превратила в посох.  Ты попросила Бога дать посоху силу оружия, которым можно убивать. Ты ничего не взяла с собой, кроме маминого теплого платка, который отыскала в саду. Он не сгорел, потому что висел на веревке за домом.
Ты помнишь, как  проходила село за селом, выбирая дорогу на север и выспрашивая как можно добраться до русской столицы? Старалась не попадаться на глаза русским солдатам, чтобы они не прочли в твоих глазах обжигающей твою душу  ненависти, которую нельзя было истратить  по пути, чтобы не потерять сил на главную стратегическую задачу.  Ты поставила целью убить главного врага, который дал приказ  начать  войну с твоим  ни в чём не повинным народом. И ты шла чаще по ночам, а днём отсыпалась где придется. По вечерам ты выпрашивала на автобусных остановках, возле кафе и на рынках что-нибудь съестное. Тебе никто не отказывал,  обязательно давали и хлеба и фруктов, каких-нибудь котлеток, яйцо  или кусок копченой курицы.  Так ты прошла почти месяц. Южные широты сменились  полосой деревьев, о которых ты узнала, что это русские тополя и березы.  Люди все были приветливы, никто не был похож на кровного врага, которого ты искала. Первым  врагом оказался молоденький милиционер, разбудивший тебя  в придорожных кустах. Он было встал помочиться и чуть не обмыл тебя с перепугу. Думал, что ты мертва. Ты  схватилась за свой посох и даже ударила его  по шее, но силенок не хватило.  На допросе у крашеной в рыжий цвет тетки инспектора по делам несовершеннолетних ты по русски на вопросы не отвечала.  Инспектор сочла тебя неполноценным ребенком с признаками олигофрении и оформила направление в детский приемник-распределитель. Так ты оказалась среди  оравы беспризорных уродов,  по которым уже плакала российская зона. Всё-таки тебе пришлось заговорить по русски,  с этой шпаной молчать было себе дороже.  Тебе пришлось пару раз хорошенько подраться, применив свой волшебный посох. На тот момент его у тебя отобрать не могли, так  ты крепко  его держала на каждом из допросов. Посох  отобрали, когда  ты им отделала до сотрясения мозга коренастого быдло, пристававшего к тебе со своей вонючей писькой.   Ты ему ещё по русски  на словах объяснила, что он будет вздернут на столб за свои причиндалы и сдохнет как пес поганый.  Тут тебя и отправили в интернат для инвалидов детства, где были собраны  самые жалкие, беспомощные и тупые  отпрыски  человеческого рода, не говорящие ни на одном из известных тебе языков.
     Ты к ним привязалась и научилась их понимать, Медея. Ты узнала в них солдат твоей будущей инфернальной армии, которая отомстит за всё  страстотерпие  ползущих  в корявом прозябании лет твоего сиротского отрочества на чужбине. Лет с пятнадцати ты начала писать свои письма маме.  Тебе казалось, что она жива, потому что ты часто видела во сне как она целует тебя и гладит по непослушным кудрявым вихрам.  Мама была прекрасна - во сне она показывала тебе сказочно цветущий райский сад твоей Родины, над которым сияло синющее чистое пречистое небо. Иногда ты сама во сне находила свою маму,  почему-то по ночам - пробегая некий невесомый путь  через сонмы великолепных, чутких и ласковых звёзд. Но после таких снов ты просыпалась в особенной тоске, подсказывающей, что встреча с ней на этой Земле невозможна. Тебя заставляли учиться в русской школе, и никто из педагогов  даже предположить не мог, как невыносимо отвратительно было просиживать на глупых уроках в то время, как твой главный враг был жив и всесилен.  Втайне ты презирала всех, кто пытался от  тебя чего либо добиться по русски. Ты отказывалась  делать домашние задания и что либо писать в тетрадях. Тебе было все равно, за что тебя стыдят и какие оценки тебе выставляют.  Ты всегда смотрела мимо их пустопорожних злющих глаз и сморщенных от криков лиц. Твои губы были сомкнуты как у  настоящей стойкой партизанки. Ты могла чуть чуть позволить себе улыбаться только за ужином, когда помогала кормить самых беспомощных товарищей по интернатским застенкам. Один  из них, молчаливо мигающий мальчик, который мог только слегка присесть в убогом инвалидном кресле, потому что у него была врожденная атрофия рук и ног, умел улыбаться тебе в ответ одними глазами. А глаза у него были того же синего цвета, что и небо из маминых снов.  Ты просиживала возле него часами, отгоняя липких назойливых мух от его губ и щек, а он благодарно  помаргивал влажным взором, и ты чувствовала как сжимается от нежности твое сердце.  Вам никто не мешал, и ты рассказывала ему о своем пути, своей цели, планах побега и мести.  Ты учила его верить в Бога, которого называла по абхазски Ан  Всевышний и произносила слова молитв, которые сама придумывала на ходу. Вернее, молитвы рождались в твоём разуме соподчинённо  глазам и жестам  чутко внемлющего друга. Иногда ты даже напевала ему  голосом, в котором перекатывались бархатные волны радости. И слышала в ответ,  как он подхватывал  мотив,  проявляя чудесный слух.  Тебе разрешали катать твоего друга по коридору и даже выкатывать кресло во дворик.  И тогда вы вместе облегченно замирали перед гаснущим закатом, высматривая голубое свечение первых звезд.  -Ну, повойте, повойте, -   махала на Вас рукой ночная нянечка,  которую хватали за руки десятка два  несуразных существа с человеческими именами. И Вы с наслаждением действительно выли - на восходящие луны вашего никому не видимого  забубённого счастья.  Так продолжалось года три. Потом мальчик умер. Он и был не жилец. Что с тобой было, тебе рассказали няньки.   Ты заходилась в отчаянном плаче, порывалась бежать, впадала в беспамятство и выла  так невыносимо, что в конце концов тебя избили. Зверски. Сами  подросшие обитатели инвалидных застенков.  Подоспевшая ночная нянечка еле смогла их разогнать и тебя полуживую отнять.  Сколько ты пролежала в сельской больничке, никто бы не мог сказать. Потому что никто из инвалидов о тебе уже не помнил, а какие-то там инспекторы опять тебя куда-то долго и бестолково оформляли. Может быть, через полгода или через год ты оказалась в том Доме инвалидов, где и случилось завершение твоей  крестной судьбы.
   Я только помню тебя худенькой-маленькой в  прохладном  зальчике сельской церкви. После причастия ты  сама подошла ко мне, стала расспрашивать, кто я и откуда, улыбалась так ясно непринужденно, что я поневоле тобой любовалась.  Ты вызвалась  меня с моими внучками проводить,  по дороге рассказала что сама крестилась по имени Мария, а на самом деле твоё имя Медея.  Ты его так произнесла, что я поневоле вздрогнула, потому что в самом звучании голоса послышалась скрытая магическая сила имени, за которым тянется шлейф древнейшего трагического  мифа. К тому времени тебе исполнилось восемнадцать, и ты сообщила мне с гордостью, что возможно, теперь ты сможешь добиться самостоятельной жизни.  В ответ я согласилась навестить тебя, и с первых же шагов по двору Дома инвалидов мне стала открываться жуткая кладовая  непомерных ужасов и страданий, которые налетали как порывы злобного ветра буквально от каждого встреченного мной на пути человека. До твоей комнаты я добралась уже обессиленная  полыханием душевных недугов и тошнотой от тлеющих запахов медленной смерти. Комната как комната. Две  не заправленных кровати и неряшливые кучи  белья. Но на тумбочке, которая была твоей, лежала чистая салфетка, а на ней Новый  Завет и молитвослов.  Но из твоих глазах метнулось ко мне навстречу такое ангельское сияние, что я забыла о неприятных встречах.   Ты оказалась  легкой собеседницей, рассказывала долго о том, как шла на войну и сколько чего пережила-потеряла. И  в  твоих историях  не было ни жалоб, ни упреков, просто жизнь,  от которой ты успела столько натерпеться.  Мне было хорошо с тобой говорить о чем угодно, ты все воспринимала с благодарностью и доверием воспитанной девочки, у которой нет повода  жаловаться на что либо. Меня это больше всего поражало  тем паче, что  в каждом твоём как бы вскользь   возникшем  рассказе  проникала до дрожи в сердце чудовищно свершавшаяся несправедливость.  Только однажды ты меня напрягла проявлением  властной воли, от которой повеяло чуждой твёрдостью и деспотичной нотой. В чем  было дело, я уже не помню, кажется, ты мне буквально приказывала что-то исполнить.  А я тебе не возразила, но внутренне отказалась подчиниться.  Вскоре мне пришлось уехать из этого села по причинам грубым и вульгарным. На переезде настаивал мой муж, он это место возненавидел и жить в нем не мог. Я зашла к тебе попрощаться. Оставила на память свою фотографию по твоей просьбе.  Дурочки соседки несколько раз крикнули мне за ворота - мама,  приезжай ещё!  Я поняла, что ты им объявила меня своей мамой, чтобы погордиться и прикрыть мной своё необратимое уже сиротство.
      Медея, прости меня, что я не нашла в себе силы воли и духа тебе по настоящему помочь.  Мне надо было, надо было, надо было  помочь тебе добиться освобождения из этого  запредельного плена, организованного   глухой бесчеловечной системой  под названием государство. 
       Да что это я? Знаю, что ты простила. Это ты меня и моих девочек пригласила в  горы Абхазии, чтобы  показать твою Родину во  всей её величественной красоте и мощи.   Ливень мы отстояли возле балконной двери,  с восторгом считая  несметные молнии, взрезавшие изнутри змеиные потоки чернильной  воды.  Уснули зАполночь в кромешной тишине, чтобы проснуться от веселых солнечных зайчиков чистого как волшебное стеклышко утра.  По пути на море нас остановила девушка в точь похожая на тебя и пригласила в путешествие к водопадам невест.  Мы тотчас согласились и сели в проходящий мимо  туристический автобус. В предгорной заимке успели полакомиться абхазскими лепешками с медом, сделать классные фото с горным орлом, а мне ещё досталось принять и дивно бодрящего домашнего винца. Потом нас пересадили на военные грузовики ГАЗ-66, видимо, те самые , которые  участвовали в войне и были списаны под мирные нужды.  Проезжая по руслу горной реки и вдыхая пьянящий озоновый  воздух, я почему-то настойчиво думала, как тебе удалось ребенком пройти столько дорог?   
   В России ты пережила  и похоронила свою  ужасную  гремучую  тысячелетнюю цель, Медея. Ты восставала в каждую эпоху, где были мучимы страшными войнами  древние народы Кавказа, и на каждой войне ты была впереди со своим посохом великой и яростной мести.  И на каждой войне ты находила и убивала своих смертельных врагов - обидчиков твоей великодержавной чести.  Как никто, ты умела сбрасывать со счетов истории спесивых, тщеславных царей, вождей и полководцев, лишая их богатства, разума,  меча и короны. Как никто, ты понимала, что каждый воюющий раб своего предела - на следующем этапе бытия  становится нищим душевнобольным бродягой и пожинает  свою историю с лихвой неумолимого и безотрадного  сиротства. 
     Но только в сострадании вырастает душа и рождается  ангельский высокородный слух,  способный различить  неисчерпаемый земной юдолью  дареный Всевышним  Милосердный Зов бесконечно цветущей жизни.