Дневники-4 Винегрет

***
П.П. упрекает Базарова в беспринципности; но этот «дрянной лекаришка» еще как принципиален. Когда он встречает настоящего оппонента, он таки ощеривается принципами. Разве труд не его принцип, разве плебейское «мой дед землю пахал» не его принцип, разве брошенное сквозь зубы «дрянь, аристократишко» не явление принципа гордости «униженного и оскорбленного»?
Нигилизм не есть отсутствие в герое принципов, а есть наличие всего противоположного и враждебного аристократу П.П.
С другой стороны, трескучие принципы Павла Петровича – пыль, мишура, что-то совсем эфемерное, лишенное жизни. Они провозглашаются, но… далеки от реальной ему жизни.
«Патриархальность» русского народа, которую он защищает, есть идея никаким образом не включенная в его жизнь, не соприкасающаяся с его деятельностью. Принципы П.П. – пустые подвески, слова-побрякушки.
Больше всего веришь в романе сердцу Николая Петровича и Фенечки, при всей их трогательной слабости, податливости, простодушии.
Аркадий по мере движения романа изживает «принципы».
Шикарное трагическое покрывало, брошенное писателем на плечи Базарова, унижает только момент его искусственного (я говорю о Тургеневе-писателе, а не о Базарове) разговора, вернее, жалкого монолога с мужиком. Как-то не верю я ему. Как-то не нажит он логикой романа, по моему мнению.
Базаров потому и многократно привлекательнее П.П., потому что за внешним отсутствием принципов, мы видим человека серьезного, по-хорошему принципиального, но не без тараканов в голове от времени, перед которым он тоже где-то раб.
Его nihil, как ни странно покажется, жизненнее, симпатичнее «райской сирены» в лице второго Кирсанова.
Любящий аристократ дрябл в любви, а безлюбовный лекарь страстен, дик, природен, несколько нарочито оживотнен автором; принципиальный либерал – бездельник, пустослов, а беспринципный нигилист – трудяга-парень, силач, умница по существу СВОЕГО дела.
***
Берешь в душевной неразберихе собственной толстенный том поэта. Всякое чувство, всякое подобие даже мысли отталкивается непонятным внешним сопротивлением. Не читай! Не думай! А ты берешь этот том раз за разом. Читаешь чужие, не понятные слова. Листаешь вхолостую мертвящие страницы. Оторвешься – плачешь над музыкой Таривердиева, простодушными и вечными сценами фильма «Любовь и голуби»… Снова залезаешь с непослушным томиком в кровать – безбрежная загадка безмерного серого океана, без единого зеленого островка! Зато любой собачий всхлип за окном отвлечет. Подушка манит бездумно побаловать покоем голову. О кофе вспомнишь как о спасении от желе, аморфности, навалившемся бессердечии. Сашку вспомнишь с его «заботами» и беготней о ЖКХ – вечно русским, надмирным, все пожирающим монстром (и в таком бестолковом тонуть, думаешь; а завидуешь его неуемности, страсти «по пустякам»).
И каким семенами засеять эту поэтическую толщу, чтобы и для тебя что-то выросло, прорезалось?!
И вдруг – как в «Солярисе» Тарковского – по-лермонтовски зацветет зеленый остров на влажной поверхности океана. В серейшем обезличье зазвучит первая строка, первая строфа:
…И все-таки ангелы в небе летают
В холодную полночь, в полуденный зной.
И даже когда алкаши выпивают,
Темны и печальны они за спиной.
А за ними выстроится печальная и вечная история «дяди Сережи», которого, подкошенного питием, «ангел в печали беззвучно целует кровавые розы на мертвых губах». Так проступают твои уже родимые пятна в не чужой уже книге. Страницы маслятся, отмечая любимые стихи. Они легко потом сами открываются, «бесстыдно» предлагают себя вновь и вновь. И тебе приходится отвоевывать новые суши:
Хочется думать и плакать.
Что же случилось со мной?
Плачут котенок, собака.
Плачет петух вырезной.

Плачут оконные стекла.
Плачет безлиственный лес.
Плачет, как Дарья по Проклу,
Дымная прорубь небес.
… Читаю Логинова. Прорубаю «проруби» в его «Избранном».
***
Символизм Блока имеет своим основанием вторую вескую причину, помимо времени, Соловьевых, Белых. Сиддхартха (будущий Будда) также был насильственно лишен всего, что могло его опечалить. Этого явного «насилия» нет в детстве Блока, оно скрыто, завуалировано. Взгляд на Улицу из-за теплых окон и развивал символизм его души (не в меньшей мере, чем Соловьев). Рождался другим неведомый орган, которому не нужно было прикосновения: все решал взгляд, слух, фантастическая интуиция, отшлифованные урезанием «грубой прозы» жизни. И вот:
В соседнем доме окна желты…
Многое определено, задано этим взглядом ИЗ ОКНА.
На глаза Сиддхартху попадаются, как известно, дряхлый старик, прокаженный, покойник и… счастливый мальчик рухнул. Зато родился Буддизм. Блока грохнула по сердцу вся наша нелепица жизни, и он «спустился в трюм» к пьяницам «с глазами кроликов». И написал гениальный цикл о России, сохранив естественный свой символизм, рожденный из ЖИЗНИ. Было бы не так, остался бы он певцом Прекрасной Дамы. А это было бы грустно.
И да здравствует правда жизни!
***
Весь день с «Выбранными местами из переписки с друзьями». Перечитывал, отбирал себе интересное.
Бродил с собаками и без спешки понял: «В. места…» уже тем не плохи, что невольно смягчают… И мои планы о вступительной статье сменились вновь… в сторону смирения и смягчения. Благодаря Гоголю.
Незлоречивостью, негорячностью, незлобием смягчать цензуру? Гоголь не предвидел цензуры большевиков, как и не предвидел что «Пушкина – русского человека в его развитии через двести лет» не будет и следа. Мера падения всех, к кому он обращался в своих письмах, проповедуя, свела бы его с ума мгновенно – такой ад будущего человека через двести лет ему и не снился. И… все-таки в идеальном своем стремлении Гоголь абсолютно прав. И он чрезвычайно актуален.
Многие положения Гоголя нужно или принять на веру как православному, или – вечная пропасть.
***
А. говорит о преимуществе поэтов, выходцев из технической, технологической среды. Они, по ее мнению, не такие сопливые, слащавые, бездельные, «гладкописные». Но её технический подход к поэзии все более её подводит. Она разбирает стихи иногда вне их контекста, как мотор или карбюратор: все должно соединяться, зацепляться, быть связанным, логично оправданным. Но поэтическая плазма текуча, подвижна, ассиметрична, не логична. Оправдание грамматических, речевых, логических, содержательных ошибок лежит часто не на поверхности – в глубинном течении этой самой плазмы, очень прихотливой и порой едва уловимой в своих нюансах. Как бы попеняла А. Гумилева за его: «… и руки особенно тонки, колени обняв», Клюева – за диалектизмы, Мандельштама за невнятицу и «сухую реку» (не может быть такого оксюморона!). И что бы она сказала, например, о строчке Ахматовой «было душно от жгучего света»? Что от света не бывает «душно» – от света слепит. «Было слепно от жгучего света»… Вариант корректуры…
А. не хватает широты анализа, ее погружение в «аз, буки, веди» лишает ее обзора, видимости всего стиха, где «ошибки», вышибаемые ей из контекста, при ближайшем рассмотрении могут войти в разряд достоинств стиха, его новизны, могут быть оправданы этой самой широтой.
***
Хороши элементы композиции в драматургии применительно к стадиям пьющего: пролог, завязка действия, его развитие, кульминация, развязка, эпилог… Ну, эпилог-то у всех один. А вот «завязка» у пьющего драматично тормозит развитие действия, делает его рыхлым, отдаляет эпилог, к счастью или несчастью ближних. Разительно там и там отличаются кульминации: если в драме они взрывны, быстротечны, то во втором случае кульминацией является самый длительный запой, стремительно, однако, приближающий эпилог. Драматургический конфликт также приобретает особую остроту. Правда, иногда он уходит от «глаз», от внешнего лицезрения в котельные, гаражи, бомжатники и сосредоточивается исключительно порой в нынешнем его носителе. Становится, так сказать, сугубо суверенным делом. Самое страшное в таком случае возвращение действия, его цикличность, выраженная в возвращении вшивого и пьяного обноско-носителя на круги своя. Таковая изношенность фабулы никому оптимизма не внушает: ни провинишемуся объекту, осознающему себя как избитый плагиат (иногда зримо избитый), ни другим конфликтоносителям сей драмы. «Скорей бы ты сдох!» – вот малоутешающий всхлип персонажей и зрителей сцены в сторону трагедии и ее авторов. Не рад себе и главный герой, не пришедший к эпилогу и муторно, тоскливо осознающий близящуюся «развязку» действия, ведущую к очередному развитию и кульминации, так сказать, собственно испеченному рекорду Гиннеса. И там, и там хороши антракты – с перекурами, выходами в буфет, с освежающими глотками разбавленного жигулевского, с примирительными «мурками», «кисками», «львенышами». Особенно, если пьеса поднадоела и актеры так себе…
Зрители житейской драматургии редко переживают чувство катарсиса, зато им бывает сполна наполнен наш «герой», частенько в ходе развития действия с блестящими катарсисными глазками стучащий себя в грудь и восклицающий: «Завязал! Завязал!» С недоверием, как на плохого актера, смотрят на него «неочищенные» пафосом пьесы зрители. И сколько раз себе обещают не ходить больше в театр!..
Но «жизнь – это театр, и…».