Христя Хрячиха...

          Утро такое тёплое и ярким белым солнцем сияющее в бездонной глубине космоса. И голубые небеса бесконечно высоким куполом распростёрлись над самой макушкой сельского лета. Из густых садов и палисадников, из-за штакетников, крашенных зелёной и синей половой краской, а то и просто извёсткой, доносятся густые и насыщенные пыльцой терпкие запахи распускающихся георгинов и мальв, знойно-зелёного укропа и садовой земляники. Запахи такие вязкие и густые, что, споткнувшись и упав лицом в садовые заросли и клумбы, можно задохнуться от этого тёплого угара. Влажно и душно.

          Земля парит и греет жаркой любовью и живёт предчувствием алых ягод и сочных плодов. Вот они, ещё зеленоватые яблоки и слегка красноватые по бокам сливы, сгибающие луками тонкие ветки, так что приходится ставить рогатые подпорки и подвязывать алюминиевой проволокой. На огороде, в густых и высоких зарослях картошки, помидоров и ярко-жёлтых подсолнухов, маленькому человеку можно затеряться как в джунглях. Длинная улица пустынна и нереально тиха. Жара стоит такая, что собакам даже лень лаять, а воробьям чирикать. Позабились горемычные птахи в тенистые прохладные стрехи, попрятались в густых яблонях и черёмухах. Кемарят вяло, клювы открывши и с трудом разлепляя жёлтые сонные глаза. У них тоже сиеста.

          Издалека вижу, с самого обратного конца тихой улицы медленно движется кто-то медленный и некрупный, похожий на неловко укутанного ребёнка. И только метрах в двадцати можно уже понять, что это очень древняя старушка. Множество прожитых лет так навалились на её узкие плечи, что она погнулась в пояснице и теперь её высохшая фигура напоминает букву «г». И хоть в руках она держит отполированную до воскового блеска палку, всё равно её голова уже ниже пояса. Это знаменитая бабка Хрячиха. А знаменита она тем, что за всю свою жизнь ни разу не покидала деревню. Прожив на белом свете почти девяносто лет, она никогда не бывала дальше самых дальних деревенских покосов.

          Выдали её замуж ещё в далёком одна тысяча девятьсот двадцать пятом году. В её неполные семнадцать. Не потому, что она была бедная бесприданница и не по большой любви, а потому что отец её боялся раскулачивания. Да-да, именно по этой ужасной причине. К тому времени стали собирать у нас в селе первый колхоз. Самых бедных, семей десять, туда записали сразу. Они сами себя записали. Но пришли они туда в чём были – бесштанными. Не то что коров и лошадей – у них даже куриц во дворах никогда не водилось. Да и дворов-то самих тоже не было, так, худые огороды за поваленными плетнями, да косые домишки с битыми стёклами. Так что им хоть колхоз, хоть к чёрту лысому – всё одинаково. Терять нечего, вот и стали бешено лютовать. Образовали в деревне какой-то комитет бедноты, сокращённо «Комбед», и стали каждый день вместо того чтобы работать, проводить собрания и заседания с единственной повесткой дня и целью: кого теперь назначить очередным на раскулачивание… Посовещавшись, отправляли в ревком бумагу. Оттуда приезжали двое-четверо представителей с винтовками и маузерами, с мандатом на раскулачивание и шли выполнять своё чёрное дело. Особенно низким паскудством отличался председатель этого комитета Гришка Поднизовкин, по прозвищу «Кавалер». А прозвали его так за то, что вернулся он с германской войны с георгиевским крестом. И хоть не один он был такой герой с крестом, были ещё и его однополчане – одноглазый Сила Цыповяз и Вакула Илиенко, но только он один, напившись, кричал: «Спробуй меня тронь, я – кавалер!» – и совал всем дули под нос. Вот и прозвали.

          А ещё «Кавалер» смеялся над Цыповязом, когда тот продал свои два креста после октябрьских за керенки. Семью нечем было кормить. А керенки в ту пору, после переворота, давали как газеты, целыми листами, вот Силантий за кресты и получил пять таких газетных листов. Бери ножницы и вырезай сколько надо. Пока то, да сё – керенки и обесценились. И смог он купить на них только мешок зерна и «кошик» (корзинку) яиц. Вот так он и променял серебряные кресты на яйца.

          Проводилось раскулачивание быстро. Два-три часа – и от человеческой жизни, лепившейся по маленькому кусочку в течение десятилетий, не оставалось и следа. Из хаты выгоняли плачущих баб и детишек в чем были наряжены, правда, можно было ещё надеть свитки, больше ничего брать не разрешалось, а на остальное имущество устраивался как бы такой аукцион! Горшок с горячим борщом – одна копейка! Глэчик з олиею (кувшин подсолнечного масла) - две копейки. Хомут – пять копеек! Бабья нанковая юбка «спидныця» – три копейки, десяток куриц – пятиалтынный! Кто сколько даст! А всё остальное, что не смогли продать и съесть, показательно рубили топором на колоде и ломали, ломами. Поначалу даже выбивали стёкла в рамах, чтобы в хате нельзя вовсе было жить. Мужика забирали с собой в ревком, обычно без возврата, с концами, а бабу с ребятишками оставляли на произвол судьбы – живи, как знаешь. Правда, после двадцать восьмого года стали забирать семьями и отправлять неизвестно куда, а до этого обычно с малыми детьми возиться не хотели.

          Вот и повадился ходить дед Хряк на собрания Комбеда, хоть никто его туда не приглашал. Придёт, сядет на пороге, закурит ядовитую цигарку и сидит, не уходит, хочет, чтобы и его тоже в колхоз приняли. И так просился и заявление, написанное дьяком, приносил, но что-то не горели желанием комбедовцы нового члена в колхоз принять. Вот и испугался дед, что следующим на раскулачивание его назначат. Нет, не был трусом дед, а просто понимал, что помирать придётся тогда ему от пули, и всему его немалому семейству – от голода. Как говорили – идти по миру. И корову свою и коня сам обещал привести, и даже старые бороны на колхозный двор свезти. Ан нет – не принимали. А как только заметил он, что председатель комбеда Гришка стал на его младшую дочку посматривать, блестя глазами, и на вечорницах кругами вокруг ходить, так сразу и сказал ей:

          - Надо тебе, Христя, замуж за него выходить! Иначе не миновать нам беды. Не сегодня-завтра раскулачат нас и вышлют к чёрту на рога. А так, может, Бог и милует. Мужик он здоровый, не старый, при должности. И ты будешь жить как у Христа за пазухой, и нас от беды выручишь.
          Поплакала Христя, да и согласилась. Не было в ту пору обычая батьке с матерью перечить. А то можно было и вожжами по спине схлопотать.

          Так она и стала женой главного комбедовца. И ведь спасала потом родных не раз: и когда голодно им было, и когда хотели уже по приказу сверху раскулачить. Был Гришка человеком хоть и злым, подлым да вспыльчивым, а Христю, наверно, любил. Бывало, когда настали совсем уж тугие времена и стало голодно и злобно в наших краях, и стали пухнуть люди без хлеба, полезет Христя в погреб, достанет бутылку свекольной горилки, подкрашенной буряком, и тайком даст матери, чтобы та обменяла её на «паляныцю» хлеба. Или дюжину початков кукурузы тайком сунет сестре за пазуху в широкую кофту. Чтобы сварили себе мамалыгу-затируху. Потому что питались они тогда одной лебедой да крапивой. А комбедовец хоть и был пролетарием, но все же с голоду не помирал. И держал всегда запас для наезжающих с ревизиями товарищей комиссаров, реквизированный беспощадно у кулаков и подкулачников. А если что и подозревал, то всё равно своей жене слова плохого не говорил.

          Да только не прожила она с ним долго. С голоду стал народ отчаянным и страшным. Кругом стали процветать воровство и разбой. Грабили людей и ночью и средь бела дня. И ни запертые дубовые двери, ни крепкие ставни уже не помогали. Потому что брали в руки разбойники по большому сутунку, весом с десяток пудов, втроём-вчетвером и с размаху кидали в закрытое окно. А следом за сломанной рамой и сами залазили. Хозяев свяжут вожжами и вынесут из хаты всё, вплоть до горящей лампады под иконами. А то бывало ночью подпалят село с трёх сторон и ждут, пока народ бросится соседей тушить, чтобы тем временем последнюю корову или коня со двора увести. И так они народ запугали, что никто из своего двора теперь и не высовывался. Вот побежишь ты соседа тушить, а тут и тебя самого ограбят и спалят. Так и у самого Гришки в ночь сгорел в конюшне немецкий только что реквизированный у бывшего лавочника битюг. Хороший конь был, справный, большой, а как подпалили конюшню – никто и не пришел тушить. Огонь поднялся такой, что и не подойти на десять саженей. Вот и сгорел заживо конь. Наверно еще и потому, что ненавидели его сельчане злобной ненавистью. Знал он это и спать часто ложился с топором у кровати, пока наган не получил в районе. А только и наган его не спас. Пропал он как-то надолго, и никто не знал, где его искать.

          А нашли его только через две недели в ставке (в пруду). В высоких зарослях рогоза. Выловили случайно хлопчики, что ловили у берега раков. Был он уже безобразно раздутый и крепко весь обмотанный рыбацкой сетью. На похоронах представители громко кричали, обещали «контру покарать», да только так и не нашли никого. Так и осталась Христя с маленькой дочкой на руках вдовой «героя революции». Никаких привилегий ей это по сравнению с другими не давало. Но за это её саму и её родителей не тронули в смутные времена. А вот старших братьев не пощадили – оба сгинули в тридцатых годах без следа.

          Впряглась Христя в работу. Да так и работала, не разгибая спины. Была она ужасно совестливой и скромной и никогда не требовала себе послаблений за своё раннее вдовство. Так незаметно и кончилась её молодость. Наравне с другими бабами косила, убирала, доила, до той поры, пока заметил её уже перед самой войной киномеханик, приезжавший раз в месяц в колхоз крутить в клубе фильмы, да и женился на ней. Хоть и бегали за ним девки помоложе и покрасивее. А вот пойми ты человека? Присох к ней намертво. И вроде всё у неё стало складываться хорошо, как нежданно грянула война и забрали её киномеханика в первые же дни на фронт. Не суждена была, видно, ей счастливая жизнь никогда. Потому что и на этого мужа через год пришла похоронка. А она к тому времени уже родила ему вторую свою дочку.

          Ну а после войны какая жизнь была у вдов? Старшая-то, правда, совсем невестой стала, а младшую, поздненькую, надо было поднимать.

          Как жили люди после войны? Тяжело жили, бедно. До пятьдесят второго года за палочки трудодней. И ходили одетые беднее некуда, и голодали бывало, и уйти от этой безысходности некуда было. Паспортов колхозникам не выдавали. Но они не роптали. Смирились и не верили, что живут плохо, потому что по-другому никогда не жили. Не с чем было сравнивать. Если человеку несколько лет подряд говорить, что чёрное – это белое, он уверует в это.

          А уж семидесятые годы я и сам неплохо помню, хоть и был тогда маленьким. Говорил мой дедушка, когда речь заходила о жизни: – Эх, сейчас-то чего не жить? Пенсию платят, радио, кино, телевизор! В магазине всё что хочешь. Мы-то о таком в детстве и не мечтали. Нам бы хлеба вдоволь было поесть. А уж что такое конфеты – мы и не знали. Живи и радуйся. А ведь и вправду! Ну что человеку нужно для счастья? Одет, обут, из маузеров не стреляют, не вешают, в лагеря не отправляют, голодом не морят. Не то, что в Америке, там говорят, негров угнетают. А у нас этого нет. У нас социализм и равноправие! Хорошая жизнь!

          А бабка Хрячиха как-то незаметно растворилась, исчезла во времени. И вспоминали о ней уже, только когда видели идущей в магазин, да если нужно было узнать подробней чью-то родословную. И тогда бабка солировала! Никто в селе лучше неё не знал хитросплетений родственных связей. Так однажды с её помощью я узнал, что являюсь дальним родственником почти всех жителей села. Она помнила всё! В каком году чья сестра вышла замуж за чьего сына. И брат чьего деверя приходится шурином брату моего дедушки. Тут ей не было равных. Дочки её выросли и навещали её каждый год, приезжали дня на три-четыре в гости. Поначалу звали в гости, а потом и перестали. Она панически боялась даже тракторов, потому что однажды видела, как упал под колёса и погиб пьяный тракторист. А уж о самолёте и говорить нечего.

          Так она и дожила до тех времён, когда я уже пришёл из армии. Несмотря на то, что ей в ту пору было уже восемьдесят лет, она меня легко узнала после двухгодичного перерыва. Остановила она тогда меня средь улицы и подробно расспрашивала про мою службу. Зачем ей это надо, тогда ещё удивлялся я…

          Уже работая внештатным корреспондентом в нашей районной газетке, я не раз приезжал в деревню, чтобы написать к очередному юбилею очерк о становлении советской власти на селе, о первом председателе колхоза и о прочей ерунде, которую никто никогда не читал. И газету нашу в селе называли пренебрежительно «брехаловкой». Со многими стариками встречался, а с бабкой Хрячихой так и не удосужился поговорить ни разу. Что же я за дурак такой был в ту пору?

          Кто-то из знаменитых людей, не помню точно кто, сказал: «За каждой могильной плитой кроется своя вселенная»! Давно умерла эта деревенская бабка с голубыми, как небо, глазами. И под её крестом теперь покоится целый мир – мир, о котором никто не узнает и никто не напишет даже маленького рассказа, а ведь это целая жизнь длиною в объемистый роман… И я спохватился, да поздно. Остались крошечные обрывки из её рассказов, а ведь помню, как в детстве слушал её, разинув рот. И всё равно, мне раньше казалось, ну что такого интересного может рассказать старуха, которая даже из деревни ни разу в жизни не выезжала?