Лариса

 



 Памяти моей сестренки Ларисы, и светлой памяти
 моей горячо любимой матери, ушедшей из этой жизни               
 в возрасте всего лишь старше меня сегодняшней на два года




         
               
   Мне было около шести лет, когда родилась наша четвертая сестренка. Возможно, родители хотели все же мальчика, потому что нас уже было трое и все девочки, а во все времена на Кавказе семья без мальчика считалась не совсем полноценной. Потому что девочки вырастали, выходили замуж и уходили к мужу; они уже принадлежали другим с самого рождения, а сын оставался в семье, приводил жену в дом, жил с родителями и заботился о них до конца дней, выданных им Богом на этой земле, и внуки от сына принадлежали его семье - его кровь, его семя, а девочки - это чужой ломоть, который отрезают, забирают и редко возвращают. Наверное, именно поэтому мама моя с врожденным пороком сердца, и уже имевшая троих детей, но девочек, пыталась родить мальчика, но,  увы! безуспешно - родилась девочка...                Странно, но все то, что происходило после ее рождения и до ее смерти, я помню так отчетливо и ясно, как если бы это случилось вчера, и боль... она такая же сильная, хотя прошло так много лет... Мне казалось,  дети быстро забывают смерть, потому что жизнь в них бьет ключом, и переливается через край,  и столько всего радостного и светлого вокруг, и все горькое потихоньку отступает, уходит, а уж в пять с половиной с хвостиком лет это вообще должно было забыться и растворится в хрустальных водах моего детства...
Я не помню маму беременной. До рождения Ларисы я не могу вспомнить ни одного дня из своего детства. Как-будто меня родили в один день с ней. Утро, когда маму увезли покупать еще одного ребеночка, запечатлелось в моей памяти навечно. Ребеночка именно "покупали". Его не приносил аист, не находили в капусте, а покупали в больнице, выстояв очередь... Картина этого утра, как замершее мгновение жизни, стоит у меня перед глазами, и не тускнеет, несмотря на время, сроки которого давно уж вышли,   и мое как взросление, так и старение.               
   Была зима. Но так, как в Баку,  зима - понятие относительное, скорее, просто календарное время года - снега не было. Свистел в окна сильный порывистый ветер, на крыше  что-то потрескивало и стучало, были слышны чьи-то шаги, то медленные, то  резкие и быстрые  -  как будто кто-то  все время  ходил наверху. Мы жили в частном доме. Дом был довольно большой, но количество комнат все время менялось, потому что дом без конца перестраивался, совершенствовался, менялся, но комната, в которой в то время мы находились , в отличие от других комнат практически никогда не менялась. Я ее любила - эту комнату. Мы с ней были подругами, и потом, когда я выросла - она стала моей.
  Папа сидел на табуретке в окружении нас троих и таинственно улыбался. Миндалевидные,  с легким прищуром серо-зеленые глаза его смотрели загадочно. Мы приставали к нему с вопросами:  " А куда уехала мама? А когда она приедет?", на что, продолжая таинственно улыбаться, он сообщил,  что мама уехала в больницу покупать нам братика или сестричку. Это было так забавно и так смешно «Покупать"! Мы хохотали, и липли к нему. На этом все обрывается. Вспоминается ветер, носившийся по двору, сметая с деревьев  последнею листву: совершенно голое дерево под его натиском раскачивалось и нагибаясь, припадало к окну. Тяжелые ветки касались  стекла, словно просились в дом; мне хотелось плакать - мамы не было три-четыре дня, и было  боязно, что она вообще не приедет. В то время моя любовь к матери была какой-то непонятной. Я ощущала свою потребность в ней ее присутствием - оно придавало  мне уверенности, потому что я была ужасная трусиха,  и любое ее отсутствие для меня являлось страшной трагедией.
Смутное горькое воспоминание: Я иду с мамой в магазин, держа ее крепко за руку, прижимаясь  к ней как можно ближе, словно ее могут у меня украсть, и она оставляет меня у дверей магазина, на улице, а сама идет за покупками. Я остаюсь ее ждать, и огромный панический ужас, как паук заползает и опутывает мое сердце: Я боюсь, что мама меня забудет и я потеряюсь. Я не спускаю глаз с дверей магазина, боясь пропустить ее появление. Когда она, наконец, выходит, я опрометью бросаюсь к ней, при этом кого-то сбиваю, задеваю. Мама сердится, но я хватаю ее руку и от счастья, что она снова рядом даже не слышу, как она меня ругает за мое дурацкое поведение. Наверное, если бы она хотя бы на миг подозревала, каким мукам  меня подвергает, оставляя  дожидаться ее на улице, непременно брала бы с собой, но я никогда не говорила ей об этом. С детства я боялась оглашать свои страхи, и мне казалось уже тогда это немного постыдным. Но вот  этот дикий страх остаться без нее я помню  до сих пор… Теперь-то я понимаю,  что не может мать забыть своего ребенка в дверях магазина, на улице, но тогда  это ожидание съедало ужасом мою душу. Пока мама "покупала " нам ребеночка в больнице, с нами возился отец, но его присутствие не приносило той уверенности,  того покоя, которое исходило от нашей матери, хотя находились мы в то время при нем неотлучно. Младшая сестра (разница с ней в три года),  совершенная чернушка, спокойно переносила  события того времени, и даже ,кажется и не понимала происходящего в силу своего малолетства, старшая же (постарше меня на два года), озорница страшная, была серьезна. Ее я, кстати, не припоминаю в том времени, а просто ощущаю  присутствие рядом с нами, и вижу себя - худую до болезненности с черными прямыми волосами, открытым от любопытства ртом, и длинными руками, висевшими вдоль тела, как плети.
Надо сказать: ни у кого из нас не получилось папиных серо- зеленых  хитро-лукавых глаз, ни его белой кожей природа нас не одарила. Мы все родились с темными армянскими глазами, а наш папа-армянин цветом глаз пошел в своих далеких предков,  носивших светлые волосы,  и светлые глаза, пока их основательно не подпортили турки.   Наверное, поэтому рождение  в нашей семье  светлого абсолютно не похожего на нас ребенка сразило меня наповал. Эта  маленькая прелестная принцесса была моя и только моя! Я ревновала ее даже к маме! Если бы я могла кормить ее грудью, я  и маму  к ней не подпускала бы. Вся моя огромная, как вселенский мир, любовь безоговорочно принадлежала ей - моей малышке. Какая же она была красавица!! Беленькая, без единого волоска на крохотном тельце, с огромными бирюзовыми глазами, с ресничками в полмизинца, с волосами цвета желтой листвы, усыпавшими наш сад.....Она взяла мое сердце своими маленькими  ручонками, и обратно мне его больше не отдала, не отпуская от себя ни на шаг. Все и вся были позабыты: папа, мама, двор, игры и многое другое, что составляло мир маленькой пятилетней девочки - все ушло куда-то далеко, и стало неважным и ненужным. Даже моя привязанность к маме отошла на второй план. Я настолько была поглощена девочкой, что иногда с удивлением обнаруживала себя за едой, не видя и  не слыша вокруг себя никого и ничего. Целыми днями я просиживала  у  люльки, качая ее, пела песни, брала на руки, гуляла с ней день, и сидела бы без сна ночь, если бы мама меня не прогоняла. Я помню, она сердилась, и сильно. Ее, почему то раздражала моя такая тяга к малышке. А мне казалось - она ее мало любит, мало находится рядом с ней. Была какая-то отстраненность в ее отношении к малышке, словно она пыталась  не подпускать ее к своему сердцу;  я это как-то чувствовала, и обижалась на маму в то время очень часто, но быстро забывала свои обиды, потому что долго обижаться и пытаться что -то понять в чем-то для меня немного странном и непонятном было просто некогда - у меня была Лариса. И одно я знала точно:  ничья любовь не могла  сравниться с моей!  Даже мамина любовь к Ларисе в моих глазах была намного беднее, чем моя. Я отдала ей себя так, как матери отдают себя долгожданному и любимому ребенку после долгих лет пустых надежд; она составляла весь смысл моей жизни. Я так чутко спала ночью, что ни разу мама моя не подошла к ней раньше меня. Я мчалась к ней стрелой,  едва заслышав ее шевеление и чуть слышный зов, и она принимала и чувствовала меня и мою любовь, потому что успокаивалась на моих руках сразу же. Помню один вечер - меня долго звали к  ужину. Наконец мама мне пригрозила чем-то касающимся малютки. Возможно, ограничением времени подле нее, и я нехотя подошла, села за стол. Я была счастливейшим ребенком на земле, я помню эти мгновения: внутри меня что-то пело и плескалось все время, какое-то счастье обдавало меня волнами, как солнце лучами. На ужин были голубцы, их готовят на Кавказе с добавлением айвы и запах этих голубцов и сейчас  щекочет своим ароматом мои ноздри…
Я села, начала есть торопливо, глотая горячую пищу, и вдруг увидела, как тревожно смотрит на меня мама. Они переглянулись с отцом,  как будто они что-то глазами сказали друг другу молча. И  я почему -то вдруг  встревожилась, получив в сердце какой-то укол, сама не понимая его происхождения, радость моя на секунду была отравлена, но тут Лариса захныкала и  я,  побросав и хлеб  и вилку, выскочила из-за стола под протестующий голос матери, грозный окрик отца, и убежала к маленькому  теплому  комочку счастья. Малышка росла, не сходя с моих рук. Наступила весна, а я ее и не заметила. Мама пыталась выгнать меня на улицу, вернуть к нормальной детской жизни, к моим кастрюлькам , куклам. Я протестовала - у меня уже была живая кукла,  и ничто другое меня не привлекало. Целыми днями я таскалась с малышкой в саду. Ни разу за наступившее лето я не вышла на улицу. Несколько попыток силой отобрать у меня ребенка закончились моей страшнейшей истерикой, и нас, наконец, оставили в покое...

Сад наш граничил с двумя соседскими садами. Слева жила армянская семья, и с этой соседкой мама то общалась очень близко, то не разговаривала месяцами. Подозреваю, что причиной  являлась тайное желание соседки выносить доверенные ей тайны, а так как мама моя была чужда досужих сплетен, то так вот отношения и чередовались. Наступив очередной раз на грабли, она прекращала с ней свое общение, но обладая излишне добрым и терпеливым характером , быстро прощала и забывала обиды, и вновь возобновляла отношения, особенно когда соседка делала первый шаг и начинала оправдываться. Маме становилось неловко от собственной "жестокости", она обрывала поток  излияний, и прощала ее. В нашем дворе была дверь напрямую соединявшая наши владения: ( во многих  дворах были такие двери, и порою они не закрывались вообще, не ограничивая доступа к друг другу), и вот когда мамы дружили,  дверь эта была открыта настежь, а когда черная коша укладывалась между ними своей тенью, дверь наглухо запиралась с нашей стороны. Но нам, детям, ничего не мешало общаться: выломав в саду из забора, разделяющего наши сады, одну из досок, мы бегали друг к другу, когда нам хотелось. Надо отдать должное мамам:  их ссоры и примирения нас никаким боком не касались, хотя   видя маму удрученной,  я не могла заставить себя смотреть на соседку добрыми глазами,  и тайно ее не любила.                Справа от нас жила смешанная семья: глава семьи - бабушка Майрик - (так мы ее называли, настоящего ее имени мы не знали, хотя в переводе с армянского бабушка и есть Майрик, насколько позволяет знать мне мое скудное знание собственного языка), была турецкой армянкой.  Муж ее, турок по национальности, женившись на ней в возрасте 20 лет, был старше нее лет на 10, и во время событий 1915 года бежал, спасая свою уже тогда многочисленную семью от смерти. Каким образом все происходило, мне доподлинно неизвестно, но Бабушке Майрик на   момент моего пятилетия было  около 90 с хвостиком лет. Семья считалась азербайджанской , жила по мусульманским законам, и в доме говорили на азербайджанском языке. Мужа ее уже давно уже  не было в живых. Армянского в их доме не знал никто. Впрочем, и мы сами не знали своего языка. Дома говорили на русском с самого младенчества. Армянский язык, причем литературный знала только мама; папа же немного говорил на Карабахском наречии. И мама моя и бабушка  частенько вели друг с другом долгие беседы на литературном армянском языке, стоя по обе стороны забора в саду. Бабушка  Майрик очень любила мою маму, и между ними была какая-то особая дружба, очень теплая, трепетная, тесная и  немного странная, потому что мама моя была молодой женщиной, а бабушка  Майрик  была много старше ее. Мы, дети, бегали вокруг мамы и мешали им разговаривать, хохоча во все горло: звуки, издаваемые мамой, были непонятны и звучали очень смешно, и мы пытались что-то изобразить, повторяя за ними; нас прогоняли, а Майрик смотрела укоризненно.
Сейчас, про происшествии  лет, мне кажется, что дружба этих двух женщин все же раздражала домочадцев  Майрик, а беседы на чистом армянском языке здорово их нервировали, потому что они пытались не очень -то  обнажать этот факт смешанной крови. Нечаянное упоминание мною в будущем, что в их жилах все  же есть доля,  и добрая доля армянской крови, очень не  понравилось и вызвало небольшой конфликт. Потом, во время ужасающих событий в 1988-89 годах в Баку именно эти соседи,  с которыми мы все же очень дружили, первыми дружно от нас отвернулись, не пытаясь нам ничем помочь. Каждое утро они удивленно спрашивали :"Почему Вы не уезжаете? Вы еще здесь?".  Я их простила. Возможно, они боялись, что им припомнят, что рождены они женщиной - армянкой. События того времени настолько были столь  спонтанны и быстры, что даже сейчас  дать мне  им какую-либо  оценку трудно  и  невозможно. Я могу только рассказывать об этом, вплетая свои горькие воспоминания в линию жизни. Бабушки Майрик к тому времени давно уже не было в живых. Она так тяжело перенесла смерть моей мамы в 1979 году, что пережила ее ровно на  месяц. Как-будто с уходом моей мамы порвалась нить, соединяющая ее с прошлым, с тем, что было ей дорого. Мне кажется, что после нас, ее детей, эта женщина пострадала больше всех, она была убита наповал, и у нее  просто больше не оставалось сил жить, проводив в иной мир свою молодую горячо любимую подругу... Похоронили Майрик -христианку по мусульманскому обычаю, в саване , без гроба. Впрочем, ей уже было все -равно.
   Бабушка Майрик в браке со своим мужем – мусульманином  родила четверых детей. Все они были уже взрослые. Мы дружили с ее внуками. Мальчишками, которые росли без матери, и с девочкой, росшей без отца. Отец мальчишек, старший сын Майрик  дядя Баба жил то дома, в Баку, то уезжал надолго в Алма-Ату. С матерью мальчишек он был разведен, что довольно нетипично для мусульманской семьи. Куда подевался отец девчушки, муж дочери  Майрик, было то же непонятно. Может, она была вдова, а возможно, половинка  армянской крови все же подпилила фундамент семьи… Однажды мы довели мальчишек до слез своими расспросами о половинках их родителей, после чего мама строго -настрого запретила нам вести подобного рода разговоры. Двое других детей Майрик - взрослый сын лет 40-ка и дочь лет 35-ти были свободны от брака. Поговаривали, правда, что   у холостяка - сына была русская любовница,  и якобы, имелось в наличие дите(мальчик),  но он ни сына, ни любовницу  матери никогда не привозил, и никто ее не видел. Сейчас подобные отношения именовались бы гражданским браком, а тогда только любовница... Старший сын  Майрик  - дядя Баба во время своего пребывания дома, в Баку, производил очень много шума. Он любил веселиться, всегда громко говорил, и был заядлым болельщиком футбола. Игра команд "Нефтчти" -" Арарат" становилась целым событием.               
Д.Баба демонстративно и громогласно болел за "Нефтчи".Во время трансляции футбола он усаживался перед телевизором на первом этаже своего  огромного  двухэтажного дома, разделенного вверху на несколько  отдельных  половинок. У каждой семьи была своя половина дома, и даже жилище невесть где пропадавшего сына-холостяка ,женщинами семейства строго убиралось и проветривалось, и он в любое время мог приехать и остаться. Внизу же на первом этаже огромная комната совмещала в себе все функции гостиной, столовой, кухни и даже спальни. Летом в основном дети спали внизу.   В жаркие летние дни и вечера двери и окна нашего дома были всегда распахнуты настежь, и после очередного забитого гола в ворота "Арарата" дикий вопль  д. Бабы  пролетал через стены его дома , два сада - их и наш, и проникал в наши  непривычные к таким крикам уши. Мы каждый раз испуганно вздрагивали, но так как вслед  за воплем к нам в окна влетал его громовой смех, мы только пожимали плечами и вздыхали... Мы его любили за его потрясающие шашлыки из осетрины, которыми он всегда нас угощал... В то время жизнь состояла только из одних приятностей, и я помню, как мы дети,  устраивали дома так называемый  сеанс "Телевизора",  причем роль "телевизора"  отводилась маме. Во всем доме выключался свет, и мы собирались в зале, и ложились  втроем на широкую кровать, и прижимались к маме, и требовали сказку страшную - престрашную. И замирали в предвкушении страшилки. И требовали всегда одну и ту же сказку про  змея огромного, сидевшего в глубоком колодце, и сжиравшего девушек, которых каждый вечер спускали ему на веревке. Пока, наконец, он не влюбился в одну из своих жертв,  и тут же обратился в красивого юношу, сбросив с себя страшную змеиную шкуру,  и девушки все чудом оказавшись живыми, (потому что он их заглатывал , а не жевал - это уже пояснение мамы ), выскакивали из его живота, и бежали домой... И  потом, не включая света, дабы не нарушить атмосферы вечера,   мы мчались в детскую по темным  комнатам, и я ложилась в постель, мысленно представляя себя  извивающеюся  змеей, сбрасывающей шкуру ради красивой девушки...
.. Старшая внучка бабушки Майрик недавно вышла замуж и родила друг за другом двоих  девочек, и как водится, с малышками возились старшие дети и хвастались и гордились ими.  И я подскакивала к забору со своей драгоценной ношей на руках, и орала во все горло: А моя Лариса красивее!! А у нее голубые глаза! И  кожа белая! А у Вас нет! А у Вас нет! При этом не имело значения, полное отсутствие у меня  этих самых голубых глаз: (Ларисины бирюзовые глаза я величала голубыми ввиду трудно произносимого слова, да наверное, моего вовсе его незнания). С той стороны подходила такая же сопля, как и я, держа в руках обеих племянниц, и начинала орать и показывать, какие же у нее красивые детки, на что я истошно вопила: «А моя Лариса красивее!!! Все-равно красивее! Лучше! Лучше! Лучше!!!». Перекричать было меня невозможно. На наши дикие крики выходили взрослые. Мама, ворча, отгоняла меня от забора, с той стороны подходила бабушка Майрик, и мы показав друг другу языки, построив всевозможные рожи, успокаивались и начинали рассматривать наших  детишек. В основном они разглядывали мою светлоглазую и светловолосую малышку, мне же на их деток смотреть было неинтересно. Утерев им нос, повертев  Ларисочку перед забором, я гордо удалялась...               
 ...Ах, какое же это чудо - этот летний день! Бабушка Майрик и мама беседуют, мы с Ларисой в саду. Мир полон гармонии и счастья, он просто прекрасен! И сколько любви, радости и восторга ожидает меня каждый день! Малышка пытается схватить меня за волосы, я смеюсь, и она заливается смехом вместе со мной. Я целую ее в носик, в щечки, любуюсь маленькими пальчиками; дую на волосы, ложусь на траву, кладу ее к себе на грудь, и смотрю на нее, не отрываясь. Потом начинаю рассматривать маму со спины, и думать: «Откуда берутся дети?» Раньше я свято верила, что их покупают в больнице, но после того, как мама на мой вопрос :"А сколько заплатили за Ларису?», умудрилась назвать какую-то маленькую сумму, я ужасно оскорбилась, и решила, что все это враки! Моя девочка так мало стоить не может! Одно время я считала, что ее достали из маминого живота, но тогда живот  должен быть разрезан, а он у нее целый. Я подглядывала за ней, когда она купалась в бане. Вопрос измучил меня окончательно, пока соседская девочка под большим секретом не сообщила мне, что дети берутся "Оттуда». Я ужаснулась. Потом после долгих раздумий решила, что и это враки. Как они "оттуда" могут взяться? Их же туда положить надо! А как огромного ребенка положить "туда», чтобы потом достать? Эту мысль я выкинула из головы, сильно повздорив с соседской девочкой. Но вопрос оставался открытым. Маму я достала вконец, пока она не догадалась удесятерить вначале названную выкупа и я, наконец успокоилась.
...Лето подходило к концу... И вдруг мама решила отправить меня в Нагорный Карабах, в деревню, где летом и осенью до холодов жила бабушка - папина мама. Бабушка Василиса. А звали мы ее Васи-бабо...Вместе со мной должны были ехать папин брат и его жена т. Рита. Русская жена папиного брата, моего дяди, родом из Ростова, и, хотя детьми их бог обидел, жили они очень дружно. Отправится в поездку вместе с ними? Это было очень заманчивое предложение, но я отказалась категорически и наотрез! Да еще и на целый месяц ! Мысль, что я такое долгое время должна буду пробыть без Ларисы, просто возмутила и ошеломила меня. Причины, по которой меня пытались разлучить с Ларисой, казалась мне нелепой. Мне объяснили, что меня очень хочет видеть бабушка, и велела  немедленно меня привезти, так как очень соскучилась. Вся эта затея казалось мне и дикой, и жестокой, и невозможной... Мама меня очень долго уговаривала. Целовала, обнимала, рассказывала,  да как же сейчас в деревне хорошо и интересно:  и шелковица спелая, и орехи на кустах, сидя в  своих гнездах,  дожидаются, когда Аллочка приедет и соберёт их... Я рыдала, я просила, я умоляла,  уткнувшись в своем внезапном горе в ее колени, сотрясаясь от слез,  но все было безрезультатно... Давили на меня со всех сторон: со мной беседовал дядя, т. Рита  накупила мне кучу обновок - новые сандалиии, платье, и, я вдруг поняла что по какой - то мне непонятной причине взрослые полны  решимости увезти меня, и сопротивление мое бессмысленно, ибо на их лицах я видела жесткую непреклонность, и после долгих слез и уговоров, наконец, сдалась.               
 Ночь перед отъездом я не спала. Целовала без конца малышку, она уснула сладко на моих руках, потом мама забрала ее, уложила в кровать и прогнала меня из комнаты. Всю оставшуюся ночь я проплакала. Как только я представляла, что моя малышка проснется утром и заплачет, а я к ней не смогу прибежать,  и она будет ждать меня, а я буду так далеко от нее, слезы катились из моих глаз, как вода не неплотно прикрытого крана. В эту минуту все взрослые казались мне жестокими и отвратительными существами, ибо совершить надо мной такое насилие любящие меня люди не могли. Остаток  ночи я придумывала жуткие сцены мести, вплоть до побега из поезда, и уснула под утро с растерзанным сердцем и глубокой обидой на свою маму и весь мир.                Дорогу в деревню я практически не помню, так как проспала ее всю, измученная ночным бдением, и опустошенная случившимся. Как ни странно, сама деревня мне понравилась. Пока ехали на машине к дому, я вертела головой во все стороны: огромные поля пшеницы  и огромный простор поразили мое воображение, а сплошь зеленое пространство немного примирило меня с моей вынужденной эмиграцией. Решив, что  через месяц я все равно буду дома, и что больше НИКОГДА - НИКОГДА не покину свою принцессу, и что этот месяц надо просто пережить, я слегка успокоилась.
Оказалось, что вся деревня - это какие-то родственники, хотя и далекие. Все время меня кто-то обнимал, восторгался, я же злилась ужасно. Потому что ненавидела, когда меня целовали и трогали незнакомые мне люди: это была только привилегия мамы, и даже с отцовских колен я сползала через секунду, пойманная и усаженная насильно, позволив легкий поцелуй в щеку.  Впрочем, не успев приехать, я уже начала считать дни. Потом придумала себе занятие: всем бабкам, теткам, дядькам я двадцать четыре часа подряд рассказывала, какая у нас дома живет куколка, и сколько мы за нее заплатили денег в больнице: (Это уже очень гордо), и как я ее люблю, и скоро вот поеду к ней обратно. Пусть только бабушка немного налюбуется мной... Мои бесконечные разглагольствования о ребенке вызывали недовольство взрослых, но они старались не обижать меня, хотя были уже не так ласковы, как перед поездкой.               
...К маминой родне, занимавших своей  многочисленностью полдеревни, меня почему-то не отпускали, хотя они и приходили за мной. Но я и не знала их, поэтому и держалась отчужденно. Но  одно воспоминание об этой поездке до сих пор ядом  отравляет мою душу и отзывается болью. Маленькая сухонькая и черненькая старушка очень часто стояла на улице перед  забором нашего сада и оттуда жадно смотрела на меня. Потом подзывала, звала по имени, но я ее не  знала, поэтому ужасно  стеснялась и не подходила  к ней. Она протягивала через щель черную худую сморщенную руку с конфетами, доставая их из карманов своих многочисленных фартуков. Но я отказывалась их брать и убегала. Однажды она даже расплакалась, мне ее стало жаль, и я даже вышла к ней за ворота, но близко подходить не стала, как она меня не уговаривала. При всей своей общительности я была довольно замкнутым ребенком, с каким-то своим придуманным  миром в душе, с бесконечными мыслями, мелькавшими в моем сознании, и иногда реальная жизни ничего не имела общего с тем, что творилось в моей маленькой головке и душе... Много позже я узнала, что это была моя родная бабушка по маминой линии, но так как я жила в доме бабушки по отцовской линии, а отношения между бабушками были не очень... И вот так вот одна бабушка и  мстила другой. Маме моей даже в голову не могло прийти,  что меня не станут водить по ее родным и знакомить, ибо  это был единственный метод моего восприятия незнакомых мне людей - официальное знакомство. Меня представляли очередной тетушке, подталкивая к ней и говорили - Это Алла, дочь Шагена и Аси. И я гордо показывала себя,  вырываясь при этом из цепких рук, и пытаясь ни в коем случае не позволить дотронуться до себя чужим мокрым губам.... Потом, когда я рассказывала маме, как чужая бабушка плакала и просила меня подойти поближе, чтобы потрогать, и как она дядю о чем-то просила, а он ей отказал, мама   горько плакала, кому-то махала кулаком, возмущалась, и очень долго говорила вслух сама с собой на армянском языке. Не знаю, высказала ли она свое возмущение дяде. Навряд ли.  Это было не принято. Но разговор с отцом у нее состоялся, и  был явно не из приятных.
 Но мне так горько и обидно до сих пор! Я ужасно ругаю себя из-за этих конфет, которые я так упорно отказывалась брать. Ну, что мне стоило их взять? Ах, если бы можно было повернуть время вспять и исправить это мгновение...Бедная моя бабушка! Я представляю, как сердце ее обливалось кровью: видеть внучку и не обнять ее, не иметь возможности забрать к себе в дом. Тем более, что мама была ее любимой дочерью. Единственное, что меня утешает -  каждое утро я пила молоко, принесенное ею для меня, правда, не зная об этом. Мне никто не сказал, что это моя бабушка. Я бы, возможно, не вела себя с ней так отчужденно, хотя кто знает -  в детстве я очень тяжело подходила к незнакомым людям... Больше я ее не видела, но помню, когда года через два она умерла, как в голос плакала моя мама,  и мне было очень страшно.                В деревне я была предоставлена сама себе. Слонялась по саду и отчаянно скучала. При этом поглощала огромное количество фруктов, благо все это росло перед моим носом. Я даже не могу вспомнить, брали ли меня гулять с собой куда-нибудь. Скорее всего, нет.  В  саду росло несколько огромных тутовых деревьев, и я очень любила, когда трясли тут. Это был целый ритуал: разворачивали огромное полотно под деревом, и несколько человек брали его за края и держали на весу, а какой-нибудь  соседский юркий мальчишка с палкой влезал на дерево  и стучал этой самой палкой по веткам. По его команде полотно передвигали то влево, то вправо, то отходили подальше, то приближались. Спелые ягоды от удара осыпались, половина запутывалась в волосах, но мне все это очень нравилось. Потом, полотно  аккуратно опускали на землю, предварительно стряхнув  ягоды к середине,  и все усаживались на край полотна и лакомились крупными желтыми спелыми ягодами тутовника. Соседи каждый вечер разжигали костер и  очень часто жарили козленка или молодого барашка на углях, а так как ближайшие соседи считались кем-то вроде дальней родни, нас постоянно зазывали на эти вечерние трапезы  то в  один, то в другой дом. Сидели по обыкновению возле костра, потому что вечерами было довольно прохладно. Аромат мяса смешивался с запахом свежеиспеченной в тендере деревенской  лепешки;  взрослые выпивали тутовки, мне же наливали немного вина, и я называла его «компотиком», и все смеялись. А я уплетала хлеб с мясом  за обе щеки, и это было очень вкусно. В деревне у меня появился бешеный аппетит, чему очень была рада т Рита, так как росла я довольно болезненным и худым до безобразия ребенком. Но, боже мой! Мне было мало и этого  мяса, и этого хлеба, мне всегда хотелось еще и еще, но просить я стеснялась. Мама моя перед отъездом раз сто  повторила: «Никогда не проси больше того, что дадут - это невоспитанность. Не опозорь  меня, моя девочка."   Я  помнила это тогда и не просила. Я помню это сейчас, и мне всегда легче отдать, чем взять. Я думаю, она это видит с небес, и ей не стыдно за меня. Виной моему внезапному аппетиту был чистейший горный воздух. Но как же это было вкусно! Или, просто  на самом деле, все в детстве острее, вкуснее? Но такого вкусного мяса я не ела больше никогда.                ...Месяц подходил к концу. Я приставала с отъездом. Без конца ныла, что хочу домой, к Ларисе. Взрослые ждали какую-то важную телеграмму, без которой не могли уехать. Почтальона останавливали каждый день, но телеграммы все не было, и отъезд откладывался еще на неопределенное время. К тому времени я уже начинала своими  приставаниями серьезно досаждать взрослым, ибо весь лимит своего терпения и воспитанности я уже исчерпала и мыслями давно была дома, и эта непонятная  задержка просто выводила меня из себя.            
 ...Телеграмму наконец им принесли, но они почему-то были ей не рады, а наоборот : ходили заплаканные и очень грустные. Мне  же никто ничего не говорил, но я очень радовалась этой телеграмме. Ведь теперь можно ехать, и я весело и громко запела какую-то песню, но меня вдруг очень резко  и грубо  оборвали и велели собирать вещи, на что я завопила :"Домой! Домой! К Ларисе!", но тут на меня зашикали, мало того - накричали, велели вести себя тихо и не шуметь. Позже передо мной поставили  целое ведро вареной кукурузы, и я, дивясь странностям взрослого сообщества, молча грызла кукурузу на ступеньках деревянной  лестницы. Приходили какие-то люди, все тихонько о чем-то  говорили и плакали. Я ужасно скучала и злилась, но вела себя смирно. Проводив очередных заплаканных гостей т. Рита подошла ко мне и встала рядом .Я ей улыбнулась, и она вдруг расплакалась и погладила меня по голове, но я ничего не стала у нее спрашивать - с ведром кукурузы мне велели ни у кого ничего не спрашивать и взрослых не беспокоить.   
   Ах, что мне эти взрослые со своими печальными тайнами! Я ликовала: "Домой! Домой !Наконец-то! К моему солнышку! К моей принцессе! ". Счастье было бездонным и всепоглощающим.
Естественно, при подходе к дому меня никто удержать не мог. Ворвавшись, домой, я рванула в детскую, ухитрившись обойти маму с широко расставленными руками, пытающуюся  поймать меня и обнять. Я едва прикоснулась к ней, она не смогла меня удержать, да и не было такой силы на свете, способной остановить меня. Влетев в комнату, я изумилась: Не было ни кроватки, ни Ларисы.               
- А где Лариса? - нетерпеливо перебирая ногами, я смотрела на маму, и она, совершенно растерявшись, сказала: - У соседей.  - И, снова пыталась поймать меня за руку, остановить, но я уже мчалась к соседям, к тем самым, у которых то же были маленькие детки, правда, недоумевая: почему это мою Ларису отдали каким-то соседям, да еще и с кроваткой! Дерзость была неслыханная, и возмущение лезло из меня, как горячая лава из кипящего кратера. Забежав к ним в дом, я топнула ногой и заорала во все горло:
 -Ну-ка отдавайте мне мою Ларису! -   Удивленно глядя на меня незамужняя 35-летняя дочь бабушки Майрик  Шаргия сказала мне: - Ларису-у? Она же умерла. А ты, что, не знала, да-а?                Я стояла и просто смотрела на нее, а внутри меня что-то леденело,  замерзало, и я закричала и хотела кинуться на нее с кулаками, на эту отвратительную мерзкую  женщину,  посмевшую сказать такую дикую неправдоподобную    ложь, но она улыбнулась почему-то радостно , и   снова  повторила : -А ты, что, не знаешь? Лариса умерла.

 
Господи, боже мой... Горе, свалившееся на меня, на мое худое детское тело, на мое горячее сердце и уже умевшую любить недетскую душу было страшным и невозможным. Смерть? Что оно такое? Как объяснить пятилетнему ребенку, почему это случилось и именно с тем, кого ты любишь больше жизни? Это нельзя было объяснить никак. Я билась дома в истерике. Бросалась на маму с кулаками, кричала что-то невообразимое, что они отняли ее у меня, что они убили ее, и нарочно меня отправили, что они виноваты. В одну минуту мне стали понятны переглядывания и перешептывания и слезы взрослых в деревне, и ожидание телеграммы, без получения которой выехать мы не могли. Ах, вот какую они телеграмму ждали, а я ей радовалась...
 Мысль о том, что они не дали мне побыть с ней до конца, что они намеренно лишили меня этой возможности, и я спокойно грызла кукурузу, надсмехаясь над всем миром,  в тот время, как у меня отняли самое любимое, что  у меня было на свете - эта мысль просто приводила меня в какое- то сумасшествие, и я кричала, кричала, кричала...Ни подойти, ни успокоить меня было невозможно. Меня выключили, как свет в прихожей. Я плакала и не могла остановиться.   

Это длилось так долго, что маме даже пришлось отшлепать меня.  Я  выла и день,  и ночь, как раненное животное.  Когда на меня смотрели, я плакала молча, потому,  что  плакать,  мне было запрещено. Когда не видели и не слышали - рыдала в голос. Мир для меня умер сразу и надолго. Два года я была выброшена из жизни напрочь. Я как будто свалилась с высоты и разбилась насмерть. Школа, игрушки, новая одежда - ничего меня не радовало и не трогало. Мама пыталась говорить со мной, но я ничего не понимала и не слышала. Внешне я жила обычной жизнью обычного ребенка: ела, пила разговаривала, даже смеялась,  а душа была мертва. Когда ко мне обращались, я сразу даже не могла  и понять, что мне говорят, так как на сердце была одна огромная рана, и ничего кроме нее...
 
Это было первое и страшное горе в моей жизни, и оно так сильно отразилось на мне, на моей еще неокрепшей детской психике, и я потом еще очень долгое время боялась всего: Я не отпускала маму от себя ни на шаг и цеплялась за нее, как маленькая обезьянка за ветку, потому что после Ларисы лишь она одна составляла весь смысл моей жизни. Мама мне объяснила, что у малышки была тяжелая и неизлечимая патология. Она росла сама, а печень не хотела расти вместе с ней. Вот так вот моя малышка меня покинула. Я и сейчас плачу по ней, и всю жизнь хотела родить себе маленькую куколку с бирюзовыми глазами, но, увы, не родила никого.

Конечно же, все знали, что малышка обречена, поэтому мою маму так беспокоила моя привязанность к ней. И меня отправили подальше, чтобы я не видела ее смерти. И  мне сейчас жаль свою бедную маму, которой надо было это пережить; жаль себя, стоящую в пустой комнате с остановившимся сердцем. Жаль Ларису - в моей памяти и сейчас это личико и ничто не может заставить меня забыть его, и даже время оказалось бессильно перед этой болью, притаившееся в уголке моего сердца. Я так давно хотела написать об этом, но написал только сейчас, когда мне стукнуло сорок лет...


...Я пишу и сейчас вижу наш сад, наш двор... Я вижу, как горячий ветер колышет тюль, вывешенную в проеме открытой двери,  и как жаркое дыхание полдня проплывает  надо мной, касаясь моего лица; как инжировое  дерево в глубине сада с темно-зелеными огромными листьями стоит неподвижно  и янтарно-желтый плод его томится и истекает сладким соком, и тутовник, дотянувшись веткой до окна, легонечко постукивает по стеклу, и как падают спелые ягоды на жаркий асфальт и аромат их тянется по саду, как легкий дымок... 
Детство - это нечто такое драгоценное, это как вода, которую ты несешь в своих ладонях и боишься расплескать, как хрусталь, который разрешили тебе подержать и ты боишься нечаянно его разбить. Ты несешь в себе эти хрупкие воспоминания и надеешься их не забыть, не потерять, как мысль, которая появилась и исчезла, оставив после себя смешанную горечь досады и разочарования;  это как свет, зажжённый внутри тебя, и как костер,  в который все время подкидываешь хворост, чтобы он не погас;  или как колодец, наполненный холодной прозрачностью, и ты заглядываешь в него и видишь свое отражение, и эта бездонность притягивает, и ты припадаешь к ней, и пьешь, и пьешь,  и пьешь...   
                2005 год