Старушки шумною толпой...

Рассказывают, что в детстве я не любила старых людей. Не испытывала к ним никакого расположения почему-то. Родители полагают, что это – моя особенность, черта характера. Семейная легенда такова, что я и до сих пор не питаю должного уважения к старости.
Мне всегда было интересно разобраться в этом моем феномене. С чего бы мне не любить старых? Меня никогда не наказывали, не пугали, руку на меня не поднимали (шлепки по попе за разные проказы не в счет). Ну-с, посмотрим, посмотрим…


Мне где-то год. Встал ребром вопрос: с кем  меня оставлять? Маме выходить на работу, в ясли  не отдашь – маленькая еще. Бабушка тоже работает. Думали-гадали, и решили: выписали из Ельца мою прабабку, сидеть со мной. Прабабка Клавдия приехала. В первые же дни я закатила скандал – не хотела сидеть с чужой бабушкой. Да я  не понимала, что она – своя, родная, я же до этого ее никогда не видела! По-моему, я начинала орать, едва увидев ее в комнате. Бедная прабабушка ко мне и так, и этак – я не поддавалась. Возможно, одни из самых ранних моих воспоминаний: меня обманули. Сказали, что оставят с бабушкой – с моей бабушкой. Прибегаю в комнату, а там перед телевизором сидит та, чужая. Я – кричать, драться… ужас.
Чего моя бедная прабабушка Клавдия от меня не натерпелась! Щипки, толчки, бесконечные крики, вопли до истерики. Настал момент, когда она не выдержала и уехала обратно в Елец. Я ее выжила. Маленькая дрянь? Да нет, не совсем так плохо. Если кто-нибудь позаботился  бы заранее приучить меня к прабабушке, дать привыкнуть, может, ничего этого бы и не было. И мне не было бы до сих пор стыдно за свое безобразное поведение (напомню, мне было не больше полутора лет!). И мама не повторяла бы мне снова и снова по сей день: ты, Инночка, никогда не любила старых людей.

Какой мне хотелось бы быть в старости? Наверное, похожей на Катерину Николаевну Чоглокову, или бабу Катю, бабушку моего мужа. Я познакомилась с ней первой из всей семьи, и с того самого момента баба Катя стала моим другом. Она уступила нам, молодым, свою комнату. Она делила со мной все тяготы привыкания к чужому дому, чужому городу. Она варила мне кашу – жидкую манку, почти одно молоко – «крупа крупу догоняет». Это было почти единственное, что я могла тогда есть из-за мучавших меня токсикозов.
Я первая приходила в пустую квартиру с работы. Работала я тогда в школе. По московским меркам, добираться было недалеко – минут двадцать-тридцать на троллейбусе и пешком еще. Вся дорога занимала около часа. Но изматывала она меня так, будто я ехала на перекладных по ухабам полтора суток… Меня мутило, укачивало, раздражали дорожные запахи.
Дотащившись до дому, я пыталась поесть. Баба Катя готовила мне самые диетические и легкие блюда, но и их душа не принимала. Она, расстроенная, жалела меня, горемыку, и увещевала:
- Иди, иди поспи, кисуня, я тут все сама уберу.
И ее иконописное лицо с большими голубыми глазами, овеянное легкими, как пух, сединами, излучало такое участие…
Красивая она была женщина. Даже старухой – высокая, худощавая. Лицо белое, вытянутое, тонкий нос с небольшой горбинкой. Голос выразительный, богатый модуляциями. И одета вроде по-старушечьи – вечно в каких-то длинных темных хламидах, а как-то к ней пристало.
Первым долгом Катерина Николаевна известила меня, что она родом из славного города Мурома. Достали старый альбом с ее фотографиями, даже не так – с дагерротипами. Снимки на толстом картоне, явно постановочные; фотографируемые в изящных позах, со спокойными лицами. На картоне – золотом выдавленные штемпеля: «Мастерская такая-то, Санкт-Петербург». Баба Катя подробно объясняла мне, who is who. Особенно запомнился мне ее дядя-крестный, буржуазного вида мужчина в дорогой шляпе и добротном пальто.
Были и другие фотографии, маленькие, мутноватые. Большая терраса загородного дома, дамы в белом, мужчины в летних костюмах, самовар, чайный стол, собака – почему-то с несколькими хвостами.  И сама Катя, еще гимназистка, в светлом полудлинном платье и  ботинках с высокой шнуровкой.    
Вот жалею, что не повыспросила я тогда, как же перемоглась семья в революцию. Как удалось выжить девочке – дворянской косточке  в те страшные времена. То, что все имущество было потеряно, и так ясно… Остались с Катенькой лишь знание французского, ясный ум до самого последнего дня, интеллигентность и доброжелательность.
Эта «голубых кровей» тоненькая гимназистка не чуралась самой низкой работы – и уборщицей работала, и на стройке… Преобрелась привычка к  курению, причем самых крепких папирос, а то и самокруток – можно лишь догадываться, откуда. И, как у многих из этого поколения, внимание и бережливость к любой, самой ничтожной вещи – к погнутой алюминиевой ложке, к сломанным игрушкам, к «споркам» - распоротой старой одежде, скатанной в свертки и хранимой на черный день в непременном сундуке, втиснутом в кладовку малогабаритной «хрущевки».
Жизнь не баловала Катерину Николаевну. К моменту моего с ней знакомства ее одолевала астма, сердце пошаливало, она плохо видела и слышала. Но куража ее хватило бы на семерых. Помнится, приехала к нам в гости из Риги ее свойственница, тетя Женя. Баба Катя долго поверяла мне какую-то мутную семейную историю про молоденькую гувернантку, вошедшую в семью. В рассказе проскальзывало и легкое презрение к «прислуге», поднявшейся до «господ», и в то же время смущение – какие теперь господа, господа все в Париже…
И вот сидят они, две породистые старухи, бывшая барышня и бывшая гувернантка, за карточным столом. Играют в дурачки пара на пару с моим свекром и его младшим братом. Мужики – оба водители, из нормальной крестьянской семьи, языкам и манерам не обучены, и старухи, переговариваясь по-французски, разделывают «зятьев» под орех. Те негодуют – выигрыш нечестный (хоть и игра шла на копейки), но бабки довольно хихикают и ехидно подтрунивают над поверженными противниками…
Когда родилась Саша, первый после большого перерыва грудничок в семье, баба Катя – прабабушка! – не в силах была даже на руки ее взять. Физически она не в состоянии была мне помочь. А вот морально…
Меня выписали из роддома – будь они неладны, эти совковые казенные заведения! При выписке мне показали огромную кровавую мозоль на ножке у ребенка. Дескать, сучит ножками, натерла. Я, неопытная двадцатилетняя мамашка, только головой кивнула. А дома началось. Сашка орала сутки напролет, не давая сомкнуть глаз не только нам, но и соседям через стенку. Рана на ноге, видно, сильно саднила. Мы не знали, чем вылечить эту кровоточащую болячку в пол голени ребенка. И мазали облепиховым маслом, и детским кремом (панацеей от всех кожных болезней в те времена), и обертывали сухим бинтиком… Ребенок бился, сбивая все повязки и заходясь в крике. Нужна была зеленка, обычная зеленка. Но она почему-то именно в тот момент пропала из всех аптек. Муж после работы ездил в Первую аптеку на Арбат, но и там (чудо!) зеленки не оказалось.
Я с ума сходила, не зная, как успокоить дитя. Да и родительница я была  неискушенная, не умела ни запеленать толком, ни укачать. Ревели мы с Сашкой в два голоса. Баба Катя, опираясь на палку, вползала в комнату, отстраняла меня от кроватки и, споро запеленав орущего младенчика и обернув больную ножку отдельной чистой марлей, принималась ритмично надавливать узкими ладонями с длинными пальцами на матрас – укачивать. Что-то бормотала, задыхаясь от астмы, уговаривала правнучку не плакать, мимоходом прошипев мне:
- Сопли подотри, мон анж…

Своего внука – моего молодого мужа – Катерина Николаевна любила без памяти. Это был слепая любовь, абсолютно безрассудная. Наблюдая их отношения, я начинала понимать, как, к примеру, средневековые царицы и княгини вели своих сыновей на трон, сметая на их пути любые препятствия и не гнушаясь ничем. Конечно, масштабы проявлений любви бабы Кати были далеко не шекспировскими, но все же… Когда мы стали жить отдельно, время от времени мой муж, смущаясь, звонил мне с работы и бормотал:
- Я сегодня задержусь – после работы домой заеду…
Я ревновала и сердилась – почему он зовет домом старую квартиру, ведь теперь мы живем здесь?! И, кроме того, я знала – в это время никого, кроме бабы Кати, дома еще не будет. Взглянув на календарь, я усмехалась: а, сегодня пенсию принесут! И баба Катя желает стремительно от нее избавиться, подкинув обожаемому внуку денежек на хорошие сигареты. Юра приезжал довольный, сытый, но из боязни еще больше меня обидеть съедал через силу еще один ужин. Уложив детей, мы ускользали на нашу коммунальную кухню, поболтать с молодой парой – нашими соседями. Юра по-барски угощал нас родным «Мальборо», который – я знала – покупал у фарцующего гардеробщика в кафе рядом с метро. Это было бабушкино баловство.

Мы стали родителями, но по семейному рангу все еще оставались детьми: родители еще были молоды, бабушки живы… Баба Катя умерла в девяностом году, в апреле, только мы переехали в новую отдельную квартиру. Жилье это добыто было тоже ее хлопотами. Это она написала письмо Брежневу, пожаловалась на невыносимые бытовые условия. Самое удивительное, что письмо попало куда следует. Мы-то смеялись, что письмо это дальше почтового отделения не уйдет. На это Катерина Николаевна веско  заметила:
- Выбросят? Ну да, не посмеют, с таким-то адресатом…
Так оно и вышло. Нас хотя бы поставили на очередь (существовали какие-то дурацкие нормы площади на человека, и у нас оставался один лишний квадратный метр). До подхода очереди нашу маленькую ячейку советского общества – Юру, Сашку и меня – отселили в коммуналку. Странно, что для этого нам пришлось потревожить самого Леонида Ильича. Правда, к моменту получения новой квартиры уже приспела перестроечная пора, но мы успели. Друзья говорили: вы вскочили на последнюю ступеньку уходящего поезда. Поезда под названием «совок» …
Естественно, в новой квартире телефона не было. А на следующий после переезда день Ира - Юрина младшая сестра - прибежала ко мне прямо на работу. Баба Катя накануне умерла… Ира была дома одна с маленьким сыном, когда баба Катя отходила. Она что-то у нее попросила, а Ира заполошно отмахнулась:
- Сейчас, ба, подожди!
А когда, наконец, освободилась и подошла к ее кровати, было уже поздно.  Ира плакала и корила себя:
- Дима разорался, я потащила его в ванную умывать, ну, ты же знаешь, как оно с детьми бывает…
- Знаю. Не убивайся ты так…
- Я же никогда не видела, как люди умирают. Если бы я знала, я бы все бросила и подошла к ней, - все всхлипывала Ира.
Я кивала. Да, мы все сильны задним умом. Мы еще такие молоденькие, глупые, неопытные… Но хватает мозгов понять, что вместе с нашими бабушками от нас уходит что-то огромное, главное, важное.
Что еще запомнилось – это была первая смерть в семье, первые поминки на моих глазах. За поминальным столом мы, молодежь, устроились в уголке. Как ни кощунственно, но мы не могли сосредоточиться на грустном. Привыкли, что застолье собирают лишь по радостным поводам. На наше шушуканье досужая соседка – есть такие любительницы толкаться по соседям – заметила:
- Давайте-давайте. Баба Катя веселая была, грусти не любила.

А через год и месяц, на новых страшных поминках эта же соседка шептала:
- Бабушка! Бабушка его позвала! Не захотела с ним расстаться, очень уж Юрочку любила…
Через год и месяц после смерти бабы Кати Юра погиб – разбился на машине…
Царствие вам небесное, дорогие мои…




Еще одна титаническая фигура старухи – Анна Алексеевна, наша соседка по коммуналке. Прожили мы бок о бок недолго, но запомнила я ее крепко. Она сразу застроила нас, непутевых – установила очередь уборки, при случае не ленилась и носом ткнуть, если плохо убрано.  Она была как домоправительница, такая хранительница традиций коммунального общежития. При этом лишней болтовни она не любила, сплетен не водила и в наши дела никогда не лезла.
Собой она была дама видная, с приятным лицом, улыбчивая и приветливая. На руке у нее, между большим и указательным пальцем, заметна была наколка – АНЯ. Эта наколка – Анна Алексеевна ее не то, чтобы скрывала, просто не афишировала – будила наше нездоровое любопытство. Мы изощрялись в комических выдумках об этой самой наколке, и в результате одно время даже звали соседку между собой Миледи. Хотя сейчас я понимаю, что ничего смешного или забавного в таких вещах нет. Просто еще одна трагическая, скорее всего, история. Года рождения Анна Алексеевна была где-то 1915 или около того. Видно, и ее не миновало…
Она была большой рукодельницей, швейная машинка у нее так и стояла расчехленная. В гостях у нее постоянно толклись две ее взрослые внучки, она их обшивала. Но вообще, жила наша Алексеевна одиноко. Про мужа ее я не слышала ни слова.  Дочь ее была глухонемой вследствие какой-то детской болезни, что еще раз подтверждало: на долю их семьи выпадали тяжелые невзгоды. Да и кто их избежал в России прошлого века?
Сын – любимец, иначе как Аликом Анна Алексеевна  его не звала, и придыхала так нежно: А-Алик… Сын, то ли вдовец,  то ли разведенный, воспитывал один двоих детей. Алексеевна им помогала, чем могла. Помню, как она поделилась со мной: Алик встретил неплохую женщину, и с детьми она ничего, и вроде дело уже сладилось. Но эта женщина вдруг сильно заболела, обезножила и так и не встала.
- Господи, Бог отвел, - шептала мне соседка, крестясь, - нет-нет, мы не такие, конечно, мы бы ее не бросили, но это же такая обуза была бы Алику,  такая обуза, Господи прости…
Я слушала ее и понимала: это не жестокость, не черствость, это жизненный практицизм и все та же безумная материнская любовь…
Летними отпускными месяцами Алексеевна выходила на подработку. Ей, пенсионерке, это было очень даже кстати. До пенсии Анна Алексеевна работала кассиром в знаменитом угловом гастрономе на Соколе. Зимами же она часто и надолго уезжала к своей сестре в Егорьевск. Так что нам она и не докучала почти, но, тем не менее, мы всегда радовались ее отъездам. Мы с нашими молодыми соседями вытаскивали на кухню телевизор. Вечерами, когда засыпали и наши дочки, и соседский сынок, мы  устраивались с комфортом на кухне, болтали, смотрели телик, угощали друг друга ужином. Можно было беспрепятственно развесить детское бельишко в ванной, можно было курить в кухонную форточку, короче – свобода! Так и вижу –  сижу с сигаретой в зубах, курю крепкие «Столичные» в картонной коробке, лафа!  Расположилась я  на Алексевнином сундуке, покрытом клеенкой и занимавшим добрый угол нашей кухни. Ну куда же старуха без сундука! Этот сундук своим видом как бы говорил нам: ну и что, что вам не нравится мое наличие на общей кухне! Я здесь стоял, и стоять буду до скончания веков. Вы уедете, а я останусь.
… В те времена в Москву нахлынули иностранные строители: югославы, турки, финны… Старшая внучка Алексеевны, Наташа, познакомилась с финским парнем-строителем, Йорасом.  Алексеевна звала его Юрасом. Дело шло к свадьбе и Наташиному переезду в Чухонь. Сама не своя от радости, Анна Алексеевна целыми днями строчила приданое, попутно объясняя мне, что все обзаведение для жилья молодые решили купить здесь – «там» все страшно дорого.
- Кто это вам сказал? – удивилась я.
- Ну, Юрас, конечно же.
Я слегка задумалась, золотую ли рыбку поймала на самом деле Наташа. И как еще сложится ее дальнейшая судьба на чужбине… Но Алексеевна делилась: Наташа учит язык, ее родители счастливы ее надвигающимся отъездом. Я думала про себя: на кого Наташа оставит Алексеевну (ей уже шел восьмой десяток) и своих глухонемых родителей? Но омрачать своими домыслами всеобщего ликования не хотелось.
Алексеевна внимательно изучила мои и Жаннины свадебные снимки и принялась за пошив свадебного наряда. Юраса приглашали к воскресным обедам. Алексеевна суетилась, запекала мясо под майонезом (почему-то это блюдо именовалось «мясо по-французски») и картошку в духовке. Я посоветовала ей добавить в картошку молока, чтобы не пересушить, и она так меня благодарила, так благодарила – запеканка Юрасу очень понравилась.
Юрасу и вправду нравилось в нашей коммуне, хотя он, похоже, не совсем понимал, кто мы все друг другу. То, что мы все – в сущности, чужие люди, до него не  доходило. Он явно положил глаз на Жанну, курчавую пышечку-веселушку, готовившую ужин на кухне, и после обеда вольготно и основательно расселся на Алексевнином сундуке. Наташа поспешила увести его поскорее. Мы с Жанной переглянулись и промолчали. Да, жизнь…
Сомневаюсь, что Анна Алексеевна не понимала двойственности данной житейской ситуации. Но – на что тогда (да и сейчас) многие умницы не закрывали глаза, лишь бы получить заветный штамп и свалить, свалить из разваливающейся страны? Как бы там ни было, скромная русско-финская свадьба состоялась, и по идее, дальше должны будут потечь молочные реки в медовых берегах …

Мне со стороны казалось, что Анна Алексеевна похожа на крепкую скалу, вокруг которой бьются волны жизней ее детей и внуков. На которую всегда можно опереться, обнадежиться. Да и наши дети смутно помнят «Лексевну», с ее гостинцами – сушками, карамельками, с ее приветливыми улыбками, с ее уменьшительно-ласкательными «Сашенька», «Толик», «Мариночка».
Могу погордиться – меня Анна Алексеевна отличала за хозяйственность, за любовь к стряпне. Понятно – жилье в коммуналке было первым моим отдельным хозяйством, я доигрывала в куклы, в домики, в комнатки, в обедки. Но я очень старалась… И все же раз я Лексевну здорово вывела. Я заморозила ее цветы, украшавшие кухонный подоконник. Я с вечера настирала детское и на ночь развесила на кухне, где для этого дела были натянуты бельевые веревки под четырехметровыми потолками. Рано утром белье  снимали, чтобы не мешало соседям. И вот, я приоткрыла форточку и отправилась спать. Ну не додумалась я, что зимний холод не только высушит пеленки, но и погубит столетник, герань и «доктора»!
Простите меня, Анна Алексеевна!  Я не нарочно!

Старушки шумною толпой
По памяти моей кочуют…

Я и не заметила, как быстро пронеслась юность, и вот я сама уже – бабушка. А ведь только вчера мои дочки-младшешкольницы рисовали сладостные картины моей старости. Мы прогуливались по Лосиному Острову в мои редкие выходные, и они трещали наперебой:
- Мама, когда ты будешь старенькой старушкой, мы все будем делать сами – и готовить, и стирать, и убирать... А ты будешь только отдыхать. Мы купим тебе кресло-качалку и толстую книгу, и ты будешь качаться и читать целыми днями.
Учитывая, что в те поры я носила юбки-мини и черные итальянские сапожки-ботфорты, картина складывалась потрясающая. Ботфорты эти я очень любила, выложила за них две зарплаты и готова была в них хоть спать. Расстаться с ними было выше моих сил. И вот сидела бы я, старенькая старушка, в кресле-качалке с толстой книгой, в мини-юбке и замшевых ботфортах, счастливая и довольная…

К счастью, с возрастом понимаешь, что это состояние – старенькая старушка – все как-то отодвигается и отодвигается...

Жить быстро, умереть молодым, лет так в … сто двадцать…