Ночной трилистник. Адажио. Тихий снег

 Жена во сне застонала. Как будто тихо жаловалась на что-то кому-то.
 Я приподнялся на локте и повернулся к ней.
 За окном шел снег. Я слышал свое дыхание и слушал ее волнующую и тревожащую жалобу.
 Резануло по сердцу забытой болью. Когда занемогла наша младшенькая дочка, я приходил к ним в больницу и едва не плакал, смотря на нашу Машку: осунувшееся грустное личико, глазки, из которых, казалось, навсегда ушла радость, бледненькая. Она не тянула ко мне ручки, а обессилено льнула увядшим цветком головы к плечу мамы. А на мне останавливались не детские глаза: «За что мне такое?»
 Мне неловко было рядом с ними, здоровому, отдыхающему тогда в местном санатории. Я уходил с чувством большой неосознаваемой вины. В автобусе, по серой ли дороге, меся ногами сырой снег, я мучительно представлял, как в ее крошечную подстриженную головку вонзаются шприцы. Забывшись, я мычал до стона, сжимал зубы, и на меня, наверное, обращали внимание попутчики или прохожие.
 Я-то явственно видел перед собой пышущую здоровьем девочку, которая отчаянно верещала, когда папа, притворившись на диване спящим и неподвижным, воплощал в себе страшного, до визга отвратительного, кошмарного «паука-кровопивца». Маленьким и несчастным девочкам, когда-то «дочкам» этого чудовища, развалившегося на диване, а теперь потенциальным его жертвам, нужно непременно было прорваться на кухню, где их ждал какой-нибудь лакомый кусочек. Но на их пути…
 Иногда паук «просыпался», жадно тянул щупальца поближе к «вкусным маленьким девочкам» и похабным хрипящим и сонным одновременно голосом тянул: «Люблю выпивать кровушку из таких цветочков… особенно глодать их маленькие, острые коленочки, обсасывать косточки…».
 Сашка и Машка распахивали огромные глаза и отчаянно верещали. Я строил ужасные гримасы, корючил пальцы, тянул руки и гнусно повторял холодящую их сердечки песню.
 Оля заливалась смехом, прыскала в ладошки. Я тоже еле выдерживал тяжелое бремя роли – всё во мне ликовало обратно происходящему.
 Время от времени какая-нибудь зазевавшаяся птичка зависала в паучьих лапах и ее крошечная ножка приближалась к кровожадной алчущей пасти мерзкого насекомого. Она внушительно приоткрывалась, и из нее только что не капала слюна…
 А через несколько минут «паук» и «жертвы» сидели на диванчике, и птички прижимались со всей силы к папкиным рукам, коленкам…
 Внезапно жена развернулась ко мне и крепко, до боли притянула мою голову к себе. Голова оказалась как бы зависшей над ее лицом, волосами. Я боялся расслабиться, опустить ее, чтобы не причинить неловкости мятущейся в печальных и неведомых мне снах жене. Я лежал, голова моя была приподнята.
 За окном, я знал, шел тихий снег. Я слушал наши дыхания. Они никак не могли разойтись. Смешно, но я пытался сбить, перенастроить свое, но оно тут же ложилось в унисон с успокоившимся дыханием  жены.
 Мне стало легко-легко, как снегу падать за темным окном. Я долго не чувствовал затекшей шеи. Чувства и воспоминания скользили как тот самый снег. И теперь без страха, с улыбкой уже я припоминал наш маленький семейный пожар, когда заболела Лена, первенькая…
 Тревожные, уставшие, озабоченные ее здоровьем, мы незаметно оба уснули. В соседней комнате в эмалированной кружке грелся на плитке парафин. Над ним уютно устроилась книжная полка.
 Меня сорвал с кровати вскрик жены: «Бог ты мой, парафин же там! Сгорим!» А вот и нет! Ни на какие «бог ты мой» времени и чувств у нее не хватало: – «Парафин!»
 Раскаленная ручка кружки обожгла руку одного из нас, из кружки полыхнул столп пламени, и она выскользнула из дрогнувшей руки. Посредине паласа выросла огненная пирамидка, а мы, голые почти, заворожено несколько мгновений вбирали ее в себя. Наконец, я очнулся, сдернул с себя одеяло и, обнаженный, рухнул с ним на огонь.
 Потом я долго успокаивал прижавшуюся ко мне и ознобно дрожавшую жену.
 В кроватке посапывала дочка. Ее вполне устраивала повязка с остывшим парафином…
 …Я долго и бережно убирал руку жены, отвел ее на подушку, к ее лицу. Она успокоилась, а я повернулся лицом к окну. Оно было неярко освещено далеким фонарем и першило темными точками тихо летящего снега.