Вест-Энд - The West End

Прустовская постановка в Глазго держалась уже второй сезон, когда Линди, мой свеженанятый лондонский агент, прислал мне сценарий пьесы "Другая страна", из жизни аристократского интерната тридцатых годов. Главный герой, семнадцатилетний Гай, легко узнавался как закамуфлированный для проформы Гай Бёрджесс, звезда британского шпионажа, в пятидесятых потрясший всю страну предательством в пользу России. В тогдашней напыженной Англии никто и не понял, как мог человек, наделенный всем - знатностью, красотой, чином, - эту их драгоценную Англию предать. Рецепт предательства в драме Джулиана Митчелла поражает логичностью и простотой: из элиты - сообщества старших школьных заправил, Гай Беннет выкидывается, засветившись как гей; восстав на этот враждебный мир, он замышляет расплату. Захватывающая тема полна неотвязных параллелей; написана пьеса прекрасно. В свистопляске глазговского буфета я перелистывал страницу за страницей, и за потёками реальности прозревал, ясно до жути, как распахнется вся моя жизнь, получи я эту главную роль.

Отыграв что положено вечером субботы, я сел в ночной поезд на Лондон; под грохот колес над рекой Клайд я вытянул шею из окна вагона. И тут я понял, что Глазго уже стал моим, что я сросся с этим городом, - и чуть не выскочил из поезда на ходу. Малой скоростью мы прошли за театром, через Горбалз, невиданно романтичный в призрачном оранжевом зареве глазговских фонарей. Поезд набрал ход, бесхозные склады мелькали у самых путей, разом вбрасывая поездной грохот обратно в раскрытое окно; пролеты неба в свете прожекторов отбегали вдаль, уступив глазу шоссе и окружные, укутанные полосами тумана на горизонте. С ходу пройдя Мазервелл, мы окунулись в холодный сырой воздух шотландских низин. Еле вмещаясь в крошечную полку, усталый и взвинченный разом, я чуял, что меня уносит, уносит не туда, что действо творится сложное и опасное, отнюдь не рутинные пробы к рутинной пьесе. Ночью я так и не заснул.

Джулиан Митчелл, автор, и Стюарт Бёрдж, режиссер, были странной парой, а Гринвич-театр их - странным местом. Чайки покрикивали над парусами клипера "Катти Сарк", поодаль стоявшего на реке - мачты его виднелись в окнах театра, торча поверх плоских крыш. Нечто от Джейн-Остиновского Портсмута было во всем этом. Изысканные деревенские домики склоном холма спускались к воде. Чайные в полукруглых окошках кишели туристами, целыми днями лазавшими по холму, а ночью в свои права вступали банды гринвичских "теддиков" - уличных хулиганов; пробираться к вокзалу следовало с оглядкой. Театральное здание тянуло на звание серости первой степени; театральный директор, Алан Страчан, робел и носил очки. Джулиан Митчелл, толстяк в оранжевой бороде, являл миру такой выброс волос из носу и ушей, точно внутри головы его только что разорвалась бомба. Обаятельный беспредельно, смеющийся непрерывно, он сиял парой мальчишеских голубых глаз. Стюарт Бёрдж, задавленный наплывом такой энергетики, рядом с Джулианом сидел наклонно, словно дерево, выросшее в порывах ревущего ветра. Маленький Стюарт косым глазком глядел из-под копны седых волос, любезничал, стеснялся и замечательно хорошо ставил пьесы. С текстом в руке я прочел кой-какие сцены. Джулиан отчитал за прочих персонажей. Стюарт чуть-чуть порежиссировал, и на этом всё. Дальше я сел на глазговский поезд и в аккурат успел к вечернему представлению. Назавтра позвонил Линди и сообщил, что я получил роль.

После всех глазговских изысков мне в первый же день репетиций "Другой страны" пришлось корректироваться под совершенно иной гринвичский стиль. Прочие занятые в пьесе актеры пришли в основном с телевидения, где в сериалах они играли детей. Каждый ребенок-актер тревожит; и больше всего он тревожит, когда вырастает. Куда этим звездным детям теперь податься? Как пробиваться? Как вырываться из рук фанатичных мам, только и живших что их игрой, переживавших каждую подслушанную тайком репетицию, следивших за каждым малейшим ростком лобковой взрослости? Ребенок стремится расти, и в то же время подсознание тормозит его, сушит, замораживает в стоп-кадре его уходящего детства, вцепясь в это детство ногтями и зубами. В итоге, как понял я в то первое утро (и был неправ), стареющий звездный мальчик консервируется, будто яйцо в желатине, а в худшем случае смотрит угрюмым абортированным младенцем во спирту. Шестнадцатилетним моим партнерам по паспорту стукнуло все тридцать четыре. Замечательный мальчик, Гари, получил роль Вортона, тринадцатилетнего. Гари был старше меня, но малоросл и худ. И просто блистателен. Уроженец севера, он был скорей разговорным комиком, чем актером, и, по примеру Томми Купера, неустанно замысловато хохмил. Но стоило ему ступить на сцену, как он превращался в юного аристократического неженку. На свою беду: ибо мы, скоро обжив школьные свои персонажи, стали третировать его, как настоящие взрослые хулиганы. Только вот комика северных краев поди еще потретируй: и Гари как ни в чем не бывало неустанно хохмил в ответ.

Роль Мензье, школьного супердипломата, играл еще один звездный мальчик, Дэвид Парфитт, лет с четырнадцати легендарный сын Венди Крейг из любимой зрителями телепрограммы "А мама - третья". Теперь он, уподобясь Тентену, герою комикса, обитал где-то вне времени и возраста не имел. Когда все мы вжились в пьесу, он тоже ушел в свою роль и дипломатически посредничал во всех наших, не замедливших, звездных войнах. После "Другой страны" он, покинув сцену, стал продюсером, на редкость удачливым и сволочным.

Стоит ли говорить, сколь выше всей этой младшей группы я себя ощущал; но высота моя и рядом не высилась с высью другого участника пьесы, юного Пирса Флинт-Шипмана. Он играл третьего члена школьного нашего дипломатического кабинета, типичного империалиста Дэвениша. И когда "Другая страна", набрав скорость, пустилась в путь, из заштатного Гринвича через Вест-Энд на большой экран, только Пирс да я удержались на виражах, порастрясших всех остальных на перегоне от закадра до Канн. Мы с ним тесно сдружились. Недавний выпускник Итона, обитал он на Парк-лейн; худое красивое лицо его легко заливалось краской и хранило скульптурную недвижность. На первых неделях репетиций он держался особняком, надменный, недосягаемый. Потом в некий репетиционный момент кто-то из нас вдруг тихонько напел мотивчик из любимого рекламного телеролика: "Это вкусно, очень-очень вкусно. О-чень вкус-но". Пирс так и просиял. С тех пор он стал душой нашей компании, и то, как он оттаял, помогло нам отбросить наши приемчики, игры, планы, и слиться в единую команду. Мы тут же, к восторгу Стюарта с Джулианом, стали ватагой школяров. Рискованно, ибо за следующий год все мы отбились от рук совершенно, в частности я (кто б сомневался).

В периоде репетиций ты зачастую теряешь нить сюжета - того самого, который ты репетируешь. Ты так поглощен созданием своего персонажа, своей собственной пьесы, что забываешь, что пьеса - игра, комедия ли, трагедия, и когда публика в первый раз наполняет зал, сила ее отклика способна разбить тебя вдребезги. Все мы забыли о том, что "Другая страна" вообще - комедия. Мы прогоняли ее раз за разом, опять и опять, и уже не испытывали ничего, кроме невыразимой тоски. Стюарт, опытный режиссер, понимал, что нас следует вымуштровать так, чтоб подключение публики не стало для нас роковым - от этого и зависит успех.

И все равно никакая муштра не спасла нас от силы зрительских чувств уже в предпремьере. С первой минуты публика с головой ушла в пьесу. Это казалось нам невероятным. Чуть ли не каждой фразе смеялись. Помню, я краем глаза глянул на Пирса, омытого шквалом аплодисментов после одной из реплик в первой сцене. От удовольствия он порозовел. Не занятые на подмостках, мы собирались за кулисами и смотрели, как дети вокруг костра. Настоящий пьянящий экстаз. Буйствующая публика устроила овацию; в день премьеры овация повторилась. Отчасти и потому, что Пирсова мать закадычно дружила со Джеком Тинкером, критиком из "Дейли Мейл", и он разразился восторгом во всю страницу; но прочая пресса отозвалась столь же восторженно. Получив должный толчок, успех движется по нарастающей: наша жизнь повторяла голливудский мюзикл сороковых, ту точку в сюжете, где пьеса из захолустья перебирается на Бродвей, под хоровод газетных вырезок в черноте экрана. Мы стали гвоздем сезона, молодежной поп-группой, только не музыкальной, а театральной.

В Эмбасси-клубе я подружился с Селестией Фокс: она занималась подбором актеров для кинокартин. Ее и супруга Роберта, продюсера, я пригласил на спектакль. На следующий же день Роберт решил перенести постановку на Вест-Энд. Кеннет Брэна в ней получил роль Джадда, второго главного героя, а никто иной как ее величество Елизавета Первая, Вадхам из Амплфорта - роль старосты. Я ликовал. И при въезде пьесы в Квинс-театр - событие это длится всю ночь, - мы с Вадхамом, сидя тайком на пустом балконе, смотрели, как ставятся декорации на сцене, и в нужные точки направляются прожектора.

Странно и трогательно сиделось нам там, рядом. В школе мы сочиняли друг другу письма от якобы Вест-Эндских продюсеров с предложениями контрактов, и слали их внутришкольной почтой. Помню, наш завпансионом, отец Доминик, хмуро вручил мне конверт, каллиграфически с росчерками надписанный "из секретариата Франко Зефирели". "Дзеффирелли пишется через Д", - только и сказал отец Доминик. На цветной киноленте снов мы видели то, что сейчас проживали в жизни: но сравнится ли, дорастет ли жизнь до великих детских надежд Марии Стюарт и королевы Елизаветы? Время покажет.

В день премьеры первой стартовала пресс-конференция; после нее нас отпустили, и до спектакля еще оставалось время. Мы с Пирсом вышли и осмотрели фасад театра. Там, на фасаде, были мы, все в огнях: мое лицо, в целых пять метров - высоко впереди. По Шафтсбери-авеню мы прошли в бар под Феникс-театром; бар назывался "Фино". По пути туда мы набрали наших программок. И тут я заметил, первым делом взглянув на состав, что Пирс сменил имя и фамилию - теперь именуясь Фредди Александер. "Господи, Пирс, да нельзя же менять фамилию, под которой ты раз сыграл! Это к смерти", - сказал я, вспомнив одно из бесчисленных суеверий, которых свято придерживаются актеры.
"Плевать, - сказал Фредди. - Пирс Флинт-Шипман не тянет".
"На что не тянет?"
"На толпу визжащих фанаток, вымокших от любви".
Выпив по паре крепких коктейлей, мы потопали в наш театр.

Премьера прошла на ура, став важнейшей, определяющей точкой моей жизни; странно, что воспоминание о ней в моей памяти полностью расплылось. Театр, набитый под самые стропила; мы выходим на вызовы, зал встает, и овации бьют оглушающими волнами, волна за волной обрушиваясь на нас. Я глянул на Пирса. Он залился краской, как всегда. Встретиться взглядом с Вадхамом я не посмел. А то, вконец забывшись, по детской школьной привычке мы отчебучили бы публике реверанс. На лицах Фоксов, Роберта и Селестии, ширились улыбки. Джулиан Митчелл и бойфренд его Ричард хлопали громче всех. Родители мои глазам не верили. Все мучения их оказались не напрасны. Мы утопали в любви.

Миг успеха, однако, в ретроспективе почти не ловится. Пока он длится, в ту самую ночь, всё твоё будущее сидит у тебя на ладони - бери. Но чем дальше по времени ты от него уходишь, тем неосязательней он становится. Вскоре ясно, что предвещал он не более чем дальнейшие тяготы, и не предвещал, а скорей предостерегал. Думая о той ночи, я прежде всего вспоминаю Пирса, чья перемена имени таки была к смерти - Фредди умер менее двух лет спустя. Перед самой кинопремьерой "Другой страны" он был убит на французской автостраде, где человек, пожелавший покончить с собой, выехал на встречную полосу. И второе, что врезалось в мою жизнь более, чем успех, или не менее, чем вообще мог стать успех "Другой страны"; что слилось в моих чувствах с ночью аплодисментов, так и гремевших потом весь летний сезон в Квинс-театре. Ночь та обозначила конец нашей воли, конец незаботной жизни для нас, бедных, и так еле-еле законных, педиков. Осознание смертельности секса, причем именно гейского секса, породило в людях небывшие ранее общественные рефлексы. Небольшие. Ты входил в комнату, и родители прижимали к себе детей. Тарелку твою после еды мыли отдельно. Протестанты, а с ними консерваторы, взялись хитроумно сдвигать воротца всеобщей морали (она же аморальность). Класснее всех на волне кризиса просерфинговала церковь, католическая: выжав из паники и невежества максимум возможного, она назвала это совестью. СПИД стал для нее тем же, что нефть Северного моря для миссис Тетчер: пропуском в бессмертие. И всё это вместе оказалось наверчено на "Другую страну".

Но как бы там ни было, я до сих пор слышу те аплодисменты и взглядом веду по нашим кланяющимся лицам, утопшим в дивном бреду минутного успеха. Думал ли Кеннет, что обработает для кино всего Шекспира? А Дэвид Парфитт - знал ли, что будет у Кена продюсером? Пирс-то уж точно о собственной смерти не помышлял - не тот тип (слишком сермяжно это, решил бы он). Фоксы продержатся вместе еще два года. И я: я-то думал, что беды теперь позади. И, разумеется, заблуждался.

http://www.stihi.ru/2011/07/17/2166
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

На фото: Пирс, он же Фредди, в киноверсии "Другой страны", которую он уже не увидел.

Песенка из рекламного телеролика и впрямь хороша:
http://www.youtube.com/watch?v=kM0M9YwYmp4

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

The West End

At some point during the second run of the Proust play in Glasgow, Lindy, my recently acquired agent in London, sent me a script called Another Country, about an English public school in the thirties. The leading role was seventeen-year-old Guy, a thinly disguised schoolboy version of the famous British spy Guy Burgess, who had dismayed the whole of Britain in the fifties by defecting to Russia. In those days, no one in stuffy England understood why someone who had everything— class, looks, and position - could betray their country. Julian Mitchell's play offers a compelling formula for treason: when Guy Bennet is found out to be gay, and therefore barred from joining the exclusive school fra­ternity - a governing elite of older boys - he turns against the world that has turned against him and plans a life of revenge. It is a compelling theme, full of haunting parallels, and a beautifully written play. As I turned the pages, sitting in the mayhem of the afternoon canteen at Glasgow, everything drained away as I saw with a rather scary clarity how my whole life might unfold were I to land the leading role.

I took the night train to London after the show on a Saturday night; leaning out of the window as we clanked over the Clyde, Glasgow felt like mine now. I was a part of it - and I had an overwhelming desire to jump off. We passed slowly behind the theatre, through the Gorbals, looking impossibly romantic, bathed in that ghostly orange glow of the Glasgow street lights. As we picked up speed ruined warehouses flashed past, close to the tracks, suddenly bouncing the roar of the train back into the open window, while the floodlit sky-rises rolled back into the distance, giving way to motorways and ring roads swathed in pools of mist on the horizon. We hurled through Motherwell and plunged into the cold damp air of the Scottish lowlands. Unable to get comfortable on the tiny bunk, exhausted but wired, I felt as if I was being swept along, going in the wrong direction; that something more complicated and dangerous was taking place than simply another audition for another play. I didn't sleep all night.

Julian Mitchell and Stuart Burge (the play's director) were an odd couple and the Greenwich Theatre was an odd place. Seagulls squawked around the rigging of the Cutty Sark down by the river; its masts could be seen from the theatre, sticking out over the rooftops. It felt a bit like Jane Austen's Portsmouth. Genteel village architecture ran down the hill towards the water. Teashops with bow windows swarmed with tourists who clambered around the area all day, but at night Greenwich was reclaimed by its gangs of Teddy boys, and you had to take care on the way to the station.
The theatre was a Grade One listless building run by Alan Strachan, a timid fellow in glasses. Julian Mitchell was a big man with an orange beard and an explosion of hair from his nose and ears, as if a bomb had gone off inside his head. He was extremely charming, always laughing, and had mischievous blue eyes. Beside him, Stuart Burge seemed to be dwarfed by the energy of his scribe and sat next to Julian rather like a tree that had been bent from years in a howling wind. He was small with a lazy eye under a mop of grey hair. He was also very sweet, quite shy and an extremely good director. I read some scenes from the play. Julian played the other parts. Stuart gave me some direction and that was it. I took the shuttle back to Glasgow in time for the evening show. Lindy called me the next day to tell me I had got the part.

After the sophistication of the Glasgow company, the first day of rehearsal for Another Country required a bit of an adjustment. The other actors in the play were mostly people who had come from TV as kids. There is something quite alarming about a child actor; but there is something even more alarming about them when he or she is no
longer a child. Where do they go next? How do they make the leap? How do they shrug off their stage mums, who have lived and breathed through every tap rehearsal, every sprouting of a pube? The child wants to grow up but at the same time his subconscious is trying to freeze-dry him as it holds onto the elusive image of departing youth by its finger­nails. The result, I concluded (erroneously) that first morning, was that an ageing child star had a quality about him not unlike an egg in aspic, or in the worst case a foetus staring glumly out from a bottle of alcohol. They still looked sixteen but were in fact thirty-four. There was an extraordinary boy called Gary playing a character named Wharton who was supposed to be thirteen. Gary was older than me, but tiny. Actually, he turned out to be quite brilliant. He was from the North, more of a stand-up comedian than an actor, a regular Tommy Cooper, cracking impenetrable jokes. But when he stepped out onto the stage he became a delicate little upper-class weed. Unfortunately for him, as we all morphed into our schoolboy personae, he was the obvious candidate for bullying. But it was pretty difficult bullying a Northern comic, and Gary endlessly bounced back with another joke.

Menzies, the part of the arch-diplomat of the school, was played by another child star actor, David Parfitt. He was a legend at the age of fourteen as the son of Wendy Craig on the hit TV show, And Mother Makes Three. Now he was ageless, like Tintin. As the play took its grip, he became his character and was always the mediator in the star wars that were to follow. He stopped acting after Another Country and became an extremely successful and sharkish producer.

Needless to say, I felt myself to be entirely superior to all these mere children, but not nearly as superior as another of the actors in the play seemed to be, a young man called Piers Flint-Shipman. He played the third member of our "study," a typical empire ruler called Devenish. In the journey that Another Country took from out of town, through the West End to the silver screen, Piers and I were the only actors who managed to keep our grip on the swerving juggernaut that swung every­one else off during the drive from can't to Cannes. We became very close friends. He had recently left Eton, lived on Park Lane, and had a thin handsome face that blushed easily and seemed to be almost entirely immobile. During the first weeks of rehearsal he kept very much to himself, haughty and detached. Then one afternoon in rehearsal someone was humming a jingle from a popular TV com­mercial. "It's tasty, tasty, very very tasty. It's ve-ry ta-sty." Suddenly Piers lit up. After that he was the life and soul of the party, and his thawing out was the cue for us all to drop our various gimmicks, games and agendas, and come together as a company. All at once, to Stuart and Julian's delight, we became a class of schoolboys. The danger was that in the year that followed we became quite unmanageable (obviously, me in particular).

When you rehearse a play you quite often lose the plot - its plot. You become so wrapped up in the construction of your character, the pro­duction that is you, that you forget the play is meant to be a comedy, or a tragedy, or whatever it is, and sometimes when the audience comes in for the first time you are overwhelmed by their reaction and you fall to pieces. Thus, we had all forgotten that Another Country was primarily a comedy. It had begun to seem unutterably dreary to us as we slogged our way through it time after time. Stuart was a very thorough director, and he knew that our success relied on being drilled so that we did not fall apart when the audience took over.

However, no amount of rehearsal could have prepared us for the reaction we got on the first preview. From the very beginning the audi­ence were swept away by the play. It was a curious feeling. We couldn't believe it. They laughed at almost every line. I remember looking at Piers out of the corner of my eye as a huge round of applause crashed over him after one of his lines during the first scene. He went pink with pleasure. We all watched from the wings during scenes we weren't in like children around a blazing campfire. It was utterly intoxicating. The audience were entranced, and the first night of the play was a riotous success. This was partly due to the fact that Piers' mother was best friends with the Daily Mail critic Jack Tinker, and his review was a giant full-page rave, but so were all the others. Success has its own momentum and life turned into a Hollywood movie from the forties (the sort when newspaper articles spin around on a black screen, as the show moves from out of town onto Broadway). We were a hit, the theatrical version of a boy band.

In the Embassy Club I had become friends with the casting director Celestia Fox. Her husband Robert was a producer and I invited them to come and see the show. The next day Robert decided to take it into the West End. Kenneth Branagh took over the role of Judd, the other lead; and the virgin queen himself, Wadham from Ampleforth got the part of the head boy. I was elated. During the "get-in" at the Queen's Theatre, an event that goes on all night, he and I hid in the empty upper circle and watched as the set was put onto the stage and the spotlights were trained into their correct positions.

It was strange and moving to be sitting there together. At school we had written one another letters pretending to be West End producers offering each other contracts, and sent them through the internal mail system. I remember my housemaster, Father Dominic, frowning as he once handed me an envelope with "from the desk of Franco Zefirelly" written in a florid hand ("Zeffirelli with an I" was Father Dominic's only comment). We had dreamt in Technicolor of a moment like this; but would it, could it, live up to the childish expectations of Mary Stuart and Queen Elizabeth? Only time would tell.

On the afternoon before the first night there was a press call; after that we were free until the performance. Piers and I went out and looked at the front of the theatre. There we were in lights; my face was fifteen feet high on the front of the building. We walked down Shaftesbury Avenue to a bar called Phino's bar underneath the Phoenix Theatre. On the way we picked up some programmes from our show. It was then I noticed, looking at the cast list, that Piers had changed his name. He was now called Freddy Alexander. "God, Piers, you can't change your name — you die if you change your name after your first job," I said, referring to one of those countless theatrical superstitions that actors swore by.
"I don't care," said Freddy. "Piers Flint-Shipman just doesn't say it."
"Doesn't say what?"
"Doesn't say screaming fans wet with desire."
We drank two or three strong cocktails and walked back to the theatre.

The play was a triumph, without doubt one of the defining moments of my life, yet strangely enough it's pretty much a blur. The theatre was packed to the rafters; and when we came on at the end for the curtain calls, the audience stood up and the applause came and came in deaf­ening waves, crashing against us. I looked at Piers. As usual he had turned red. I didn't dare catch Wadham's eyes. We might have forgot­ten ourselves and curtsied to the audience, as was our habit during all the curtain calls of our childhood. I could see Robert and Celestia with huge smiles across their faces. Julian Mitchell and his boyfriend Richard were leading the applause. My father and mother couldn't believe their eyes. All the grief was suddenly worth while. We were bathed in affection.

But a successful moment in life is hard to grasp when looking back. On the night, a whole future seems to be sitting in the palm of your hand, there for the taking. But the further away in time you move from the moment of triumph, the hollower it becomes. Soon it seems to be no more than the precursor for the next period of struggle, viewed with caution. When I think of that night now, I first of all remember Piers, Freddy from then on, who did die, less than two years later. Just before the opening of the film of Another Country he was killed on a motorway in France by a suicidal man who drove into the oncoming traffic. And second, more defining to me, or anyway as defining as the success of Another Country could ever be, and definitely sewn into my senses' memory of that night, with its applause that kept on going all the way through that long summer season on the stage at the Queen's Theatre: that night marked the end of the carefree, spontaneous way of life for us poor, barely legal queers. With the discovery that sex could kill, and in those days specifically gay sex, a new reflex in society was born. Little things: parents held their children closer when you came into a room; your plate was separately washed in a kitchen after lunch. The Christians and Conservatives began craftily to move the goalposts of public (im)morality. In particular, the Catholic Church surfed the crisis, making the most of fear and ignorance, and calling it conscience. AIDS for them was like North Sea oil for Mrs. Thatcher: the ticket to eternity. All that is wound around Another Country.

But I can still hear that applause and pan across our young bobbing faces all flushed in the fabulous lunacy of a moment's success. Was Kenneth already thinking of adapting the entire works of Shakespeare to the screen that night? And David Parfitt, did he know he was going to be Ken's producer? Piers was certainly not the type to have an inkling about his own death (he would have found that extremely common). The Foxes' marriage was to last two more years. And me: I thought I had it all down. But actually I didn't have the first clue what was really going on.

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007