Меч или наказ Мерлина

Поэма

-… переплывешь пролив,
напротив
скалы с названьем Волчий Клык.
По тропке, справа от скалы,
пойдешь наверх,
дивясь окрасу
окрестности.
На повороте
увидишь опалённый бук
меж валунов огромных двух.
Сойдешь с тропы.
За буком сразу
откроется кромешно пропасть.
Сплетёшь канат, как повелось,
из стеблей и своих волос.
Один конец – петлёй – вкруг бука,
другой же – в пропасти безгробость.
И под далёкий перестук
в ту гибельную пустоту
отправишься не без испуга.

А спустишься локтей на сорок
вдоль каменных отвесных глыб
/чьи так неласковы углы/ -
и вдруг в глубокой дымной нише
тебе предстанет,
словно морок,
та кузница,
о коей спор
не умолкает до сих пор,
столетия назад возникший.

Мехи и горн, и наковальня
вполне обычные на вид.
Но молот будто бы повит
каким-то радужным туманом.
И словно маске карнавальной –
малыш кузнец,
поскольку он
большущим носом наделён,
большущим и притом румяным.
Подручные ещё похлеще!
Прилежно раздувает горн
тот,
  у которого вихор
огня оранжевей и ярче.
А третий,
что вцепился в клещи,
и вовсе труженик чудной.
С зелено-жёлтой сединой
по-за ушами,
этот старче –
владелец преобширной плеши
и, по всему видать, она
аж до красна раскалена –
на ней гораздо печь лепёшки!

Но не воскликнешь, осмелевший:
«Ну, кузнецы – жукам под стать!
Да в этой кузнице, видать,
вы оказались по оплошке!»
Напротив!
Соскочив с каната
на разогретый тот гранит,
с почтеньем молвишь: «Да хранит
вас Бог!
Вы трудитесь упорно
не потому, что так, мол, надо,
не для своих кишок,
не для
семьи,
не ради короля
и алчной челяди придворной.
Нет, труд для вас сродни забаве,
когда пятьсот пустых потуг
венчает вдохновенье вдруг
с сиянием в полнебосклона!
И даже речи нет о славе –
за вдохновеньем
в свой черед
мерцает прилежанья пот
необозримостью солёной…
когда ж изделие готово,
и восхищенье знатоков,
глядишь, достигнет облаков,
ваш взгляд критично бесшабашен;
мол, проще, кажется, простого
и малость не прояснено,
и не ко времени оно,
и не совсем как будто ваше…»

Вот что ты скажешь.
Правду скажешь
/ту самую, что так редка/.
Однако гномы упрекать
тебя за ту не будут правду.
Наоборот!
Приятно даже,
ручаюсь, станет всем троим.
Ты им покажешься своим,
под стать вдруг выросшему брату!

Они блаженные, те гномы.
Ведь без каких-либо торжеств
вручая снизу –
славный жест! –
свои изделья людям рослым,
молчат о трёх желаньях скромных:
чтоб приняли не второпях,
чтоб поняли: зачем и как
и полюбили чтоб /пусть после/.

И на твое прошенье молча
кивнёт лишь гном-носач /причем
нос колыхнется кумачом!/,
и подмигнет лишь жаркоплеший.
А рыжий что-то пробормочет
и повернется,
и к стене,
где пляска бликов и теней,
приблизится
и, как ослепший,
протянет руки вниз несмело…
Так постоит недолго там
и, пятясь, по своим следам,
вернется к прочим –
то ль подсвечен,
то ль обведён искристым мелом…
Когда же вновь лицом к тебе
он повернется –
оробеть
и волку впору по-овечьи!

Но ты-то, думается, робость
брезгливо под ноги стряхнешь,
как, скажем паука иль вошь,
и далее, не глядя, пяткой
столкнёшь в зияющую пропасть,
не зная сам, что так верней
раз навсегда расстаться с ней,
с той робостью,
на подлость падкой.

Вот так, не оробев, -
с восторгом,
на согнутых в локтях руках
оранжевого чудака
увидишь меч необычайный.
И вмиг поймёшь: не будет торга.
Другого сразу не поймёшь:
на что сей странный меч похож?
Какие в нем сокрыты тайны?

Догадок будет пребогато.
То ль он – как на ночной реке
дорожка лунная,
никем
не пройдена…
То ль – как дорожка
от солнца в тихий час заката,
вся в золоте /ах, в два прыжка
туда б, но лоси с бережка
глядят на красоту сторожко/…
То ль – будто бы ручей,
морозцем
вдруг скованный,
как заблистал!
Но отражён в нем неспроста
багрец листвы…
Гадать покуда
так будешь,
уж оруженосцем
предстанет и плешивый гном –
он ножны грубые с ремнём
достанет из пристенной груды.

Не медля, гномы сообща
тебя диковинным мечом
и опояшут тут,
причём
в молчанье полном.
И лишь где-то
внизу, в глуби проверещат
какие-то исчадья тьмы,
а может, души горемык,
презревших Божие заветы…

И гномов, мастеров великих
/пусть тот носат, тот лыс, тот рыж/,
ты молча поблагодаришь –
да, да, без похвалы усердной,
без золота,
на коем лики
злодеев всяких испокон… -
да, только поясной поклон
с ладонью правою у сердца.

Затем,
явив уместно удаль,
ухватишься ты за канат
И – вверх!
И будешь скоро над
упрятанной в гранитной нише
чудесной кузницей,
откуда
вновь зачастит упорный стук –
видать, понятие «досуг»
для гномов совершенно лишне.

И скоро озадачит крайне
тяжёлый меч.
Тебя тянуть
ему бы должно вниз…
Отнюдь! –
Качаться будет он,
натужно
звенеть и скрежетать в старанье
тебя поднять.
Не меч – крыло,
которое вдруг обрело
меча нежданную наружность!

Когда ж из пропасти кромешной
ты выберешься,
то хвалу
воздашь Творцу,
и на валун
присядешь,
чтобы отдышаться,
затем бездумно, безмятежно
смотреть,
как птицы мельтешат,
как скрыться ящерки спешат
и муравьи как копошатся.
И наблюдая отстранённо
за жизнью, что мелка, легка,
ты ощутишь:
то ль от клинка,
который в ножнах – как в темнице,
то ли от бука тёмной кроны,
то ли от звёзд,
незримых днем,
исходит нечто,
что огнём
уже в твоей аорте, мнится…

Захочется царем пернатым
сорваться с валуна,
взлететь!
Но крепкая рассудка сеть
не даст.
И ты, встав неуклюже,
Займешься, не спеша, канатом,
скатаешь оный поплотней
да и пристроишь на спине –
горбом спасительным верблюжьим.

Так, сдерживая буйство крови,
под неумолчный грай ворон
ты обойдёшь со всех сторон
скалу,
чьи склоны все отвесны,
у коей с облаками вровень
верх острый,
где лишь вихрей злых
привал…
Недаром – Волчий Клык –
назвал скалу ту скальд известный.

Ты тихо обойдешь громаду
и раз, и два, и может, три,
шепча себе одно: «Смотри,
где щели, вмятины, уступы…»
Вдруг сердце – «Тут!» - подаст команду.
И повторишь ты эхом: «Тут!»
И так определив маршрут,
шагнёшь к стене в щербинах грубых.

Как славно стать собой опять и
отбросить прочь рассудка сеть!
Ведь, чтоб в дальнейшем преуспеть,
необходимо безрассудным
быть или проще скажем – спятить
/кто, будучи в своем уме
на стену мрачную б посмел
лезть под вороньи пересуды?/

А ты, безумец несомненный,
замрёшь сначала пред стеной,
как перед юною женой,
чьи сёстры – солнечные вёсны,
затем прямой, чуток надменный,
и даже, может быть, кичась,
ты осознаешь: этот час
твой ослепительный,
твой звёздный!

Ты на уступ запрыгнешь смело,
на малый – с пятачок свиной –
и, чтоб не сверзиться спиной,
к стене прижмёшься, вязче глины,
и сразу же, ничуть не медля,
в те трещины,
что над тобой,
ты пальцы,
презирая боль,
вонзишь,
хищней когтей орлиных!
Затем уступ повыше малость
нашаришь ты – неважно как,
и,
подтянувшись на руках,
на нём и утвердишься, ровен.
А пальцы /ногти обломались
на коих/ в трещины опять
вонзишь,
в те, что всего на пядь
повыше первых в крапах крови…

И так вот, с болью и с натугой
ты будешь  преодолевать
за пядью пядь, за пядью пядь
гранит отвесный и щербатый…
Неистощима сила духа,
которой каждый честный муж
недаром наделён!
К тому ж
тебе поможет, будто брату,
притом вновь озадачив крайне,
тяжёлый меч.
Тебя тянуть
ему бы должно вниз…
Отнюдь! –
Качаться будет он,
натужно
звенеть и скрежетать в старанье
тебя поднять.
Не меч – крыло,
которое вдруг обрело
меча нежданную наружность!

Меж тем раздастся вой унылый,
предвестник рыков грозовых.
И скоро уж не ветер – вихрь
закружит вкруг скалы неистов!
Он примется –
да что есть силы! –
от стенки отрывать тебя,
дабы швырнуть, растеребя,
на твердь низины каменистой.
И тучи, иссиня-свинцовы,
весь небосвод заволокут.
Мелькнёт,
как взмах руки,
  лоскут,
последний и прощальный, синий…
И тьма,
из пропасти,
со дна
поднявшись,
всё вокруг и над
заполнит вмиг: мол, я – всесильный!

Но нет –
ни тьма из преисподней,
ни вихрь на пике куража
тебя ничуть не устрашат –
с тобой ведь рядом меч чудесный!
И всё быстрее и свободней
ты будешь преодолевать
за пядью пядь, за пядью пядь
гранит щербатый и отвесный.

И тут сверкнёт слепяще-бело!
И тотчас, невообразим,
над самым теменем твоим
гром грянет!
И тебе – на миг лишь –
почудится, что разлетелась
скала на части!
Дальше – вновь
на миг – увидишь сон дневной:
как будто вся округа в тигле
огромном!
В столь слепящем раже
сверкнёт вновь молния!
И гром
неимоверным топором
падёт уже на темя прямо!
Но ты не пошатнёшься даже.
Из ножен чуть подавшись,
меч
тебя сумеет уберечь.
А как? –
Нет, не имею права
на кой-какие из вопросов
ответить людям…
Но пора
продолжить.
Вслед за громом град
с небес обрушится нещадный.
И град тот не подобье проса,
а тыщи ледяных яиц,
конечно же, не из-под птиц,
а из-под тех исчадий чадных,
что гарпиями именуют.
Но… удивишься: лишь на вид
сей град нежданный боевит.
Сверкать он станет – да, прегрозно,
но падать медленно,
минуя
тебя,
а на тебя – так вкось,
касаясь мимолетно, вскользь,
пощипывая лишь морозно.

И, убедившись в неизменной,
всегдашней помощи меча,
ты захохочешь сгоряча –
как на гулянье молодёжном –
среди могильной ойкумены,
под вихрем,
градом ледяным,
над щебнем, к выступам стены
приклеившимся ненадёжно.

И так вот, неуместно весел,
продолжишь гибельный подъём,
покуда пересохшим ртом
не выдохнешь едва: «Вершина!»
И, сохраняя равновесье
опять же с помощью меча,
ты встанешь в полный рост,
шепча
лишь имя Божье,
на аршинной
гранитной, чуть косой площадке.
И вихрь, могучий, как дракон,
умчится с воем вдаль –
вдогон
за гарпией, видать, последней.
И град,
что сверху,
беспощадней,
чем молния,
разил и сёк,
не разбирая вся и всех,
тут снизу белизной постельной
поманит…
А когда из ножен
со звоном –
странного странней,
который будет в стороне
по-рабски расторопным эхом
на самого себя умножен –
ты светлый извлечешь клинок,
то удивишься: как с длиной
такой не стал тебе помехой,
как вообще смог разместиться
он в ножнах куцых и простых,
как /до сих пор ведь не остыл!/
те ножны даже не оплавил?
Но удивленье – как помстится.
И тут же этот малый сбой
забыв,
ты вскинешь над собой,
над блажью о казне и славе
чудесный меч!
И тучи прянут,
мгновенно высь освободив,
и солнце,
это диво див,
предстанет в выси – как впервые!
И ты качнёшься, будто спьяну.
Но тут незыблемый гранит
войдет в стопы и сохранит
тебя в мгновенья роковые.

И под внезапным, ярким крайне,
сакральным блеском с высоты
клинок,
который будешь ты
вздымать,
преобразится в светоч!
Да! От его зеркальных граней,
сияющи и горячи,
вразлет направятся лучи
на всё –
на туч далеких ветошь,
на лес, холмистость покоривший,
на моря временную гладь
и на галерных вёсел лад,
на лилии и жаб в болоте,
на путаницу троп,
на крыши
домишек, и на шалаши,
и на дворцы,
где чуть души,
зато избыток всякой плоти.

Лучей тех,
дивно преломлённых
на гранях твоего клинка,
не заслонит ничто никак –
ни стены мощные, ни своды,
ни колокольни, ни колонны
и купы вековых дерев,
ни дым, ни прелести царевн,
ни вихри пыльные, ни воды…

И люди, где б ни оказались,
твой меч увидят в вышине.
Увидят, с нами наравне,
полуслепые и косые
твой меч,
лучащийся на зависть,
помстится, солнцу!
/Хоть оно
не в зависть –
в гордость впасть должно:
мечтает, ведь, как все, о сыне/.

Да, меч, усыновлённый солнцем,
увидят все.
И этот вид
кого-то тотчас вдохновит…
кого-то исцелит…
и кто-то
с улыбкой ясной и поклонцем
прервёт на миг благой свой труд…
а кто-то,
словно крот в нору,
забьётся в уголок с икотой…
и те, в ком злоба пузырится,
как разогретая смола,
вдруг удивятся: как смогла
бесследно,
во мгновенье ока
она, та злоба, испариться?!..
Так разный люд на разный лад
воспримет солнечный булат,
тобой воздетый столь высоко.

Но это будет только проба.
И вскоре в ножны, как ни жаль,
упрячешь блещущую сталь,
дар малых кузнецов-фанатов,
чей край родной – глухая пропасть…
Затем, нетороплив, но скор,
ты сменишь свой громадный горб –
моток надёжного каната.
Один конец кольцеобразный
в глубокой трещине скалы
закрепишь –
так, чтобы орлы
не расклевали узел сдуру,
в том самом любопытстве праздном.
Другой конец же бросишь ниц,
где сотни ледяных яиц
похожи на баранью шкуру.

Ты спустишься легко, небрежно,
не поцарапав и колен.
Канат оставишь на скале –
он будет там ещё полезен.
Не вплавь, а по тропе прибрежной
минуешь пенистый залив
и – в рощу,
голод утолив
грибами
и сухую плесень
втерев в ушибы и порезы…
А там уж рядом твой приют,
где крохи голуби клюют
на подоконнике щербатом,
где будешь ты, немой и трезвый, -
погожим ли, дождливым днём,
на зорьке ль, в сумраке ночном –
всечасно ожидать набата.

Век не дождаться бы!
Но вскоре,
уверен, заполошный звон
враз вдребезги и тишь, и сон
расколет!
Тропкой проторённой
ты поспешишь на плоскогорье,
вскарабкаешься на скалу
и, к общему смятенью глух,
величественно,
будто с трона –
священный жезл,
над ойкуменой
поднимешь меч!
И даже в час
полночный,
солнечно лучась,
он будет выглядеть всесильно.
Поскольку солнце,
несомненно
богатствами не дорожа,
с лихвою, впрок и блеск и жар
оставит в светлых гранях сына.

И о какой беде великой
ни возвестил бы нам набат –
будь то летящие гроба
с червями чёрными и мором…
будь то набег ватаги дикой,
ощеренных полулюдей,
что раненых волков лютей…
будь то взбурливший гневным морем
ручей, в обыденности кроткий…
будь то и бедам всем беда,
беда, для коей мы – среда…
На нашей алчности безмерной
и острой зависти /ей глотки
хоть режь!/,
на стадности тупой,
на ярой вере в бред любой,
на самомненье эфемерном
произрастает буйным злаком
и даже в зиму иногда
та превеликая беда,
которую зовут хронисты
междоусобицей…
Однако
я в многословии увяз.
Увы! Дается в речи связь
с трудом, когда тебе за триста,
когда премудростью навьючен,
как барахлишком – дромадер…
Так, говорил я о беде.
Мол, о какой бы там, грозящей
всему живому, неминучей,
ни возвещал, ни голосил,
ни надрывался б, что есть сил,
набат,
в расщелины и чащи
зверей всех устремляя прытко –
меч твой, сверкая с высоты,
беду принудит вмиг застыть
и – будто клуб дымка слепого,
рассеет!
Или испарит,
                как
росу!
И разом сотню бед
твой меч горазд свести на нет,
оставив лишь для мифов повод.

Так,
на незримой и неслышной
цепи,
вы оба, ты и меч,
народ свой будете стеречь
от бед,
во всём их многострашье.
И также знать тебе не лишне,
что оба вы с теченьем лет
ничуть не будете дряхлеть,
лишь станете прямей и краше.

Но если только капля крови,
людской, конечно, не иной,
вдруг запятнает твой клинок –
ржа в этом месте зарыжеет.
Бороться с нею, прекословить
что заклинаньем, что мольбой
напрасно.
Миг спустя,
рябой
поникшей мертвой птичьей шеей
покажется на вид оружье
чудесное,
а ты,
при ком
оно –
невзрачным стариком,
топорщащим седые брови.
Вот что за пару обнаружит
столпившийся на крик народ…
Сей неминуем поворот, –
запомни, -
если капля крови…