5 раздел Смерти нет

ПЕРЕВОДЫ

1.
(из Байрона)

Как на могильную плиту
глядит прохожий иногда,
так Вы по этому листу
скользните взглядом, но, когда

случайно, через много лет,
совсем одна, прочтёте весь,
представьте: человека нет,
но Сердце человека – здесь.

2.
(из Фроста)

Зимой и лесом окружён,
иду я для того,
чтоб высмотреть хороший клён
и повалить его.
 
Закат, и дерево легло,
четыре на часах…
Как будто крови натекло
и кровь стоит в следах…

Не думаю, что из-за пня
умрёт Природа-мать…
А что касается меня,
то я приду опять.

* * *

Городской приезжает в деревню
повидать неродную родню,
каковая глаза утерев, ну
разумеется, колет свинью.

Но от визга и запаха смерти
городской не в тарелке сперва:
(а свинина здесь даже в десерте).
– Извините, болит голова...

Но, гляди, опрокинул рюмашку,
рассказал бородой анекдот
и берёт целлюлитную ляжку
и жуёт.

Объективный закон мирозданья:
«чья-то жизнь для кого-то еда»
отрицать не имею желанья...
Но убийство – убийство всегда.

СТИХИ ДВОРНИКА

Вороны убивали голубя...
Я долго успокаивал себя:

естественный отбор, не лезь в процесс...
Но плюнул и пошёл наперерез.

Ворон обматерил и разогнал,
живую душу в рукавицы взял

и, если говорить по существу,
отправил за ограду, на траву.

Следя за дислокацией ворон
(вон там, на ветке, и на крыше вон)

метлу с ведром забыл на произвол
и за ограду мигом перешёл.

Но, чёрт возьми! Нет голубя! Нема!
Кружусь юлой, курю, схожу с ума

и, наконец, подняв одно перо,
гляжу на по ту сторону ведро.

О Господи, мне хочется рыдать,
когда я также стану умирать,

и Ты спасти захочешь от не-птиц,
не выпускай меня из рукавиц!

* * *

Старуха в плацкартном вагоне,
она кого хочешь разбудит,
как села, так стонет и стонет:
пустите на нижнюю, люди.

Да прямо, ещё не хватало,
зачем-то меняться местами…
Всю ночь она спать не давала,
а утром – додумайте сами…

В окне убегает Россия:
поля, города, человеки.
И голосом нового Вия
рычу: «Опустите мне веки!»

* * *

Наш вагон зацепил человека.
По частям человека внесли.
Если выживет – будет калека.
Отмахнули флажком. Повезли.
Но пока он в вагоне хранился,
проводница пила корвалол,
я за чаем пойти постыдился,
а какой-то дедуля пошёл –
отлетала душа, отлетала,
на мытарства спешила она…
На стоянке врачиха сказала:
«Чё везли-то? Он мёртвый. Хана».
И уже мертвеца – человеки
на носилках поставили в снег.
«Газвода, пирожки, чебуреки…
Не хотите один чебурек?»
И кричу я закутанной тётке:
«Ты мне водки скорей принеси.
Выпью всю, хоть и нет столько водки
на Руси…»

Что-то стало со мною такое,
что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг.
Это надобно сердце, какое,
да и даже не сердце, мой друг,
освятить эти речи и лица
и сугробы, и холод, и кровь,
лень мента, суету проводницы,
а потом переделать в Любовь!

* * *

Ни любовь, ни судьба, ни талант
не во власти меня человека.
Это с виду я мощный гигант,
а, по сути, – убогий калека.

Намечает нам точки Господь,
точку «эр», точку «эс», между ними...
А подробнее график колоть
и кривую тащить – это мы, и

получается так иногда:
год за годом проходят года,
жизнь потрачена попусту, на фиг...
И висит недочерченный график!

Нет, кривая прошла в точку «эс»,
только вы уж поэту поверьте –
не к «с»пасению душ и телес,
к «с»мерти.

* * *

Не нужно чертям сковородок
и ангелам греческих лир.
Людской бутафории сроду
не выразить тоненький мир.

Но, может быть, нам закольцуют
секунду земного пути…
Для рая – почти никакую,
для ада – любую почти.

СЫСЕРТЬ 

Из-за большого дефицита
рифм к существительному «смерть»,
покинув плоскогубцы быта,
я посетил тебя, Сысерть.

А то «в конверте», «круговерти»,
«поверьте», «тверди», хоть убей,
не то чтобы приелись к смерти, –
не соответствовали ей.

Вокзал, три улицы и почта,
как бы убитые мешком.
Рифмуется легко и точно…
Иду по городу пешком.

Когда сойду в глубины ада,
приняв мучительную смерть,
зевну, и это не бравада,
я посетил тебя, Сысерть. 

* * * 
А. В. Ерёменко

Дома стоят, как ранцы
китайские впритык.
Живёте, иностранцы?
А я вот не привык.

Стою напротив пруда,
он Патриарший, да!
Но мыльница покуда –
стоячая вода.

Графическая липа
врисована в апрель,
как виселица, ибо
оборвана качель.

О, лживые, живые,
на правой стороне,
не почесать ли выи,
не вздёрнуться ли мне?

ЛЕРМОНТОВ

В моей молитве нет огня, бесплодно, сухо…
И то ли бес томит меня, а то ли депрессуха.

Жена с любовником, увы, не побоялась
ни Бога, ни людской молвы, а ведь со мной венчалась.

Один журнал не так давно издал подборку.
Я не смотрел. Мне всё равно. Стихи, а что в них толку?

Лежу на койке, и молчу, и представляю,
как я верёвку накручу на ручку двери, с краю.

Как в комнату мою войдут, дверь отваливши,
и тело мёртвое найдут, а я уже прогнивший.

Начнут винить характер, быт, и то, и это…
И на поминках зазвучит «шарманка» про поэта.

Жена любовнику на миг скандал закатит.
А маме скажет духовник: смиритесь, хватит, хватит…

* * *

Уже спускаться начал в ад
самоубийцы лифт,
но он был возвращён назад
обилием молитв.

В ту ночь молились за меня
моя семья и друг,
монахи из монастыря
и посвящённых круг.

А я открыть ещё не мог
из-за наркоза глаз,
но слышал всё: что нету ног,
что сбил меня КАМАЗ.

Я двое суток был в бреду,
переживая страх:
как на протезах я пойду,
резиновых ногах?

На третьи сутки вышел вон,
истёк, растаял бред.
Глаза открылись. Лампион.
Больничный яркий свет.

– Сестра, послушай, намекни
как я сюда попал?
На месте ноги. Вот они.
А в памяти провал.

– Ну, хорошо, скажу тебе,
раз ты не помнишь сам:
ты дома, в ванной, на трубе
повесился, – и к нам.

* * *

Не играю, заметь.
Не хочу напугать.
Я готов умереть.
Не готов умирать.

Ни жена, ни родня,
ни поэзия – о! –
не волнуют меня.
Что-то было – прошло...

Не держите, грехи,
и на дне и на дне.
Исповедаться и
причаститься бы мне.

А потом постоять.
На себя посмотреть.
Я готов умирать.
Не готов умереть.