Памяти поэта Николая Якшина

     Эта статья была написана ещё при жизни поэта, в июне 2000 года.



ЧУРИЛА И ЧУВЫРЛЫ

Чудила Чурила чувырлу привёл
И был с ней умён и любезен, но квёл.

Чувырла сказала (они таковы!)
- Чудила, умён ты на три головы,

Но вас, головастых, сегодня не счесть.
А где твоя удаль, отвага и честь?

В догадках Чурила надолго замолк,
И щёлкнул дверной за чувырлой замок,

И ветер за окнами жалобно выл,
Что так и не понял Чурила чувырл.

     Хоть и задумался Чурила над словами чувырлы, однако ситуация проста: не понять им друг друга во веки веков. Ну, где им? Фантастически правдивый и открытый Чурила, с детства приобретший чудную привычку задумываться – и чувырла, ни о чём таком, естественно, не подозревающая, которая фыркает и уходит, не дослушав его чудесного бормотания.
 
                Негромко истина живёт:
                Молчит, вина набравши в рот,
А то по улицам тишком
От сих до сих идёт пешком.

К речистым в гости забредя,
Она не выкажет себя,
Не взгорячится, не вскричит,
А улыбнётся и – смолчит.


     Милый Чурила! Пусть эти чувырлы уходят - Пусть уходят!  - хлопая дверями. А он им вслед, строя при этом смешную рожицу:

Позвольте кроме естества
Не знать иного божества.


Или:    

                Не для всего есть оправданье,
        Раз я несу
                Как бы частицей мирозданья
        Соплю в носу.

     Ох, чудила Чурила! Под простачка всё норовит, соплёй «прикрылся». Но всех не проведёшь! Да и то сказать, сопля эта как частичка мироздания не менее ему дорога, чем любая другая частичка. А спорить с этим одна только чувырла и будет. Выпалит, захлёбываясь: не эстетично, знаете ли, неблагозвучно! А как же быть с женщиной, целующей язвы на ногах у Христа, волосами их своими отирающаей? То же скажет – не эстетично?  Но тут уж дело ей иметь с мудростью, проверенной тысячелетиями: «Кому многое прощается, тот много любит». А Чурила как раз из тех, кому многое прощается (есть что) и кто более милосерден (а значит, любит), чем какая-нибудь чувырла без греха.

Мне, наверно, зачтётся,
Что людей не пинал,
Что не шёл я за чёртом,
Хоть и Бога не знал…

     И, может быть, от этой «чрезмерной» любви и добра, Чурила не в силах лгать и самому себе. Он сознаёт своё несовершенство и, презирая ложь игры, подсмеивается над ним:

…И, оправдания жуя,
Живём себе в стыде и сраме –
Другого нет у нас жилья.

     А то, чем сумел одарить его Господь, порождает в нём искреннюю благодарность:

И если круг замкнёшь,
На губы ты все силы
Последние сведёшь,
Чтоб выдохнуть: спасибо!

     Со времён лермонтовского  «благодарения», с налётом злой иронии – как истинно по-христиански звучит это спасибо, корнями своими удивительнейшим образом цепляя глубинную и, в нашем сознании почти утерянную,  не замутнённую цинизмом, чистоту. Но Чурила был бы совсем чудила, если бы носился с этой чистотой, как с голым задом. Он умён, и понимает, сколь сие опасно. И все его неклассически-нетрадиционно-непечатные образы, коими пестрят его «вдохновения», не что иное, как масочно-касочная  принадлежность:

Так сухо, и глухо, и просто,
Что даже не больно ничуть,
Когда роговеет короста,
Стесняя, как панцирем, грудь.

     На всякий случай, так сказать:

Когда свалят железный хлам,
Не заметив, тебе на голову…

     Но спасаясь таким образом, Чурила не отвергает с брезгливой миной ничего в этой жизни. Напротив, он стремится всё примирить и, как истинный художник, ищет гармонии. Как это трудно, знает только он:

Боже! – не знаю, который из –
Части Твоей всецелой
Я говорю: дай верх и низ,
Как дал мне душу и тело.

     Чурила страдает от того, что всякого рода чувырлы хотят впихнуть его в какие-то надуманные рамки, ярлычок навесить. А он давно уже осознал себя частью чего-то большего, увидел это большее  и себя – в нём. Словно живёт на земле  уже сотни лет подряд, вздыхая, он однажды сказал мне: «Как скучно! Всё уже знаешь».
     Божий мир, как анфилада комнат с бесконечно открывающимися дверями, а на пороге – он, Чурила: вошёл бы в рай, да грехи не пускают. Природная любовь к правде и красоте – и осознание своего несовершенства бросают Чурилу из стороны в сторону.  Нежданно обретаемая чистота души, осознанная греховность тела – и безумная жажда гармонии:

Не по полю от края и до края,
Где так пестро и светится звезда, -
По льду иду, следов не оставляя,
И впереди не ведая следа.

     Вот так забормотала душа.

…расставаясь с телом
Так, на часок…
Вот погуляет чуток –
И скорее обратно.
Чтобы свернуться в клубок
Под диафрагмой.

     Вернулась душа, соединившись с телом, и, кажется, что ничего о ней не напомнит:

Утром – молчок,
Будто нигде не бывала.

     Однако слышится:

Чёрная-чёрная небыль,
Белая-белая боль.
  И только слепое небо,
Выплаканное тобой.

     Но и тело даёт о себе знать:

У меня расчёт иной:
Через две тоски побриться,
Тяпнуть рюмочку, взбодриться,
Скушать рыжик наливной.


     О гармонии и речи покуда нет, но уже есть факт общения: тела, с его излюбленной привычкой напяливать маски, и души, их срывающей.
     И вопиет немощное тело:

Я буду жить под белым потолком,
Летать я буду потолка не выше…

     Или:
О, упаси, Господь, от плена
Твоих садов.
А я возглавить то, что тленно
Всегда готов.

     И спорит неуёмная душа:

Я не помню, кто и когда
Надышал, нагрел моё тело.
Видел только, одна звезда
Краем вечности пролетела.

     Не обманывает душа, но и тело не врёт. Они как бы жаждут примирения, наслаждаясь подробностями,  хотя незримой, но нешуточной борьбы.

А мы, внизу, всё лепимся к земле –
Попробуй,  оторви нас: так вцепились…

И любим мы холодный наш уют,
И к свету не торопимся из тьмы.

     И душа, в угоду телу, уже готова забыть свою святость и «выкинуть»  эдакое:

Не для всего есть оправданье,
Раз я несу как бы частицей мирозданья
Соплю в носу.

      А тело, презрев греховность, вдруг возжаждет чего-то нетленного:

Подушку от бессонницы свело,
И где тот бок,
Которым повернуться,
Чтобы уснуть – так сладко, так светло,
Так нежно глубоко – и не проснуться.

   Вот-вот они обретут желанное единство, воплотившись друг в друге, но Чурила, этот «ни чёрту, ни Богу»,  неожиданно осознаёт всю немыслимую трагедию счастливого конца:

Боже Светлый, куда прольются
Твои слёзы? Куда – потом?

     Потом, когда сольются в единое целое земное и небесное…
   Милый, милый Чурила! Для него ничего не проходит бесследно, всё оставляет кровавый след на его огромном сердце:

Запах крови, как сон, за порогом стоит –
Так и тянет в тот сон оступиться.

      Но он не жалуется:

Посерёдке катавасий
Буду дуть в свою дуду.

     И не желает скорой развязки, даже ценою боли:

…Болит спина.
А вместо подвигов медальных
Я сплю без сна.

Я так устал, как будто мне
И в темноте, и в тишине,
Не зная верного пути,
Век напророчили брести.

     Больно и тяжело, но он знает – должно быть ещё что-то, что не допустит одиночества в мироздании: Боженьку пожалел, сердешный…

Давай отпразднуем разлуку
И свет, что воссияет вновь.

     Милый чудила Чурила, лелей свои вдохновения, «ты здесь и плачь, и пой – другого нету места»;  тебе даже не нужно искать новых рифм (такой пустяк по сравнению с тем, что тебе предстоит сделать!);  просачивайся лёгкой пыльцой сквозь мироздание и живи в диапазоне вечности (прочь, чувырлы!);  ликуй на краю жизни и возвращайся вновь в её круговерть, втянутый жёстким дыханием;  и пусть твои веки светлеют, пропуская Божественный свет сквозь свои тонкие ткани.

P. S.  Царствия тебе Небесного, милый Чурила!