Persephone...

[Warning! To adults only. 21+]

 Сукознание.
 [Распоясавшийся цикль].

 Сукознание Муму не исключает.
 Хераклит Хьюхефский.

 Иркесукеробкой.

 Трясясь без роду-племени,
 без имени, без вымени,
 делю подстилку скотную,
 налоги не плачу.
 Наглей колымских когутов,
 треща гремушкой cogito,
 весь sum сумой чумотною
 отправив палачу.

 Юродство прометеево
 не к ночи бы затеивать,
 огонь тут нужен только лишь
 иглу прокипятить;
 но выключишь – наощупью
 планеткиной жилплощадью,
 исследуя юдольку, шиш
 поспеть пятой к пяти,

 к пяти углам под сумерки,
 хромая, выдти, зуммерки
 пластмассовки придурошной
 нажатьем отложить;
 к закату только вылезло,
 кака восьмая миля зла,
 над пылью переулошной
 всяк ёжик жаждет жить.

 …жуть…

 Экономика для экю и гномика.

 Иркесукепрактической.

 По Карлу вроде входит рупь, чтоб выдти
 двумя и потакают эттой прытти
 инвесторы, инцесторы, иншваль.
 По мне, от пескарей жиреет котик,
 но я, как всем известно, идиотик,
 люблю худых, не распускавших шва.

 Иркесукечеховской.

 На борту теплохода написано белым: “Ирина”,
 на спине у Ирины углём начерчу: “Теплоход”;
 запинаясь, гавот просвистит на корме окарина,
 заливаясь румянцем, окатит ей спину восход.

 Обнажу ей живот людным полднем в общественном месте,
 ведь томится об этом, мотая неврозы в клубок;
 теплоход продудит свой “Ту-ту!” у причала в Триесте,
 обыватели ахнут – подбрит программисткин лобок.

 Мне пора закурить, я кладу в углубление ручку,
 мой балкон, словно мостик, оттиснут печатью перил;
 я ценю этот фрахт, я люблю эту вздорную сучку,
 что б владыка Кирилл о подбритости не говорил.

 Иркесукетургеневской.

 Ты знаешь, сколько завтра длится долго
 и как стремглав уносится вчера?
 Мне надобны и иволга, и Волга,
 пихание супружеского долга,
 язык – им иже режут кучера
 не воздух – только изнуренье толка,
 сведённого вожжа;ми до осколка,
 в котором Кали съёжит зеркала.

 Иркесукескромнице.

 Ты в каком сегодня веке
 обретаешься с утра?
 Отчего набрякли веки,
 снова камная сутра?

 Воздержись хотя с неделю,
 почитай житьё святых,
 не пускай в свою постелю
 прошмандовок завитых.

 К понедельнику воспрянешь,
 унесёт от глаз мешки,
 заведётся дымный пьянеж,
 щели, шельмы и смешки.


 Иркесукетрепетной.

 Питалась сериалами,
 несла губами алыми
 любимую коалами
 томительную чушь.
 Паря над Viasat’иком,
 порой ругаясь матиком,
 просил – как математика –
 мычание нарушь.

 Видно, пройдена точка возврата
 закупорки пиз*ы от разврата.

 Иркесукепряной.

 I.

 Ваши мысли текут по другому, рекут по другому…
 Ваши чувства не верят нагому, не херу нагому…
 Ваши числа считают пиявки, втыкают булавки…
 Я речист, мои речи пятнисты: собачки, гавгавки…

 II.

 Дайте ручку. Карандаш. Дайте ручку. Карандаш. Дайте ручку.
 Этой сучки. Раком дашь? Эта сучка. Раком дашь? Эту сучку.
 Эту сучку. Оглашу. Эту сучку. Опишу. На бумажке.
 Эту память. Утоплю. Эту память. Уступлю. Промокашке.


 Невинность – credo языкатых.

 Иркесукераздражённой.

 Ты сказала: “К психиатору!”,
 “о” добавив от щедро
 душ затасканных таксатору          […асфикснутых фиксатору?]
 не заглядываю в рот.

 У души моей здоровие
 включено, увы, в пакет;
 не замарывал я кровию
 ни жилетку, ни жакет.

 Оттого и сплю как праведник
 сном, младенчески густым,
 и в невинности оправе дни
 тихо шествуют в кусты.

 Так оставь свои метания,
 за кустом спиной упрись
 в эту древнюю сметанию,
 эту крошечную жизнь.


 “Ведь любит же она моего ребенка, – подумал он,
 заметив изменение ее лица при крике ребенка, – моего
 ребенка; как же она может ненавидеть меня”?
 (Лео Толстой. Анна Каренина).

 Иркесукедевочке.

 О Мурзике.

 I.

 Мурзик как-то жил на ветке,
 ел из гусениц котлетки.
 Так объелся, что в кусты
 рухнул камнем с высоты.

 Хохоча в густых кустах,
 чешет лапкою в местах,
 потрясённых как шелом.
 Кушай, Мурзик, за столом.

 II.

 Едет Мурзик в поезде
 к девкам коктебелым;
 загорая в их пиз*е,
 возвратится белым.

 III.

 Мурзик пил вино из склянков,
 ел лошадков и славянков;
 переел, уполз в траву
 и полопался по шву.

 *

 Я умнее всех на свете.
 Я красивей всех на свете.
 Я счастливей всех на свете.
 Затвердите мантры эти.

 Дети…

 *

 Нужно быть немножко Знайка,
 но Незнайка всё равно.
 Знайка ваш специалистик,
 а Незнайка гений чудный.

 *

 Здравствуйте, лошадки,
 сбрасывайте шапки,
 дайте мне копытца
 и воды напиться.


 Я умираю, не мешайте думать…

 Иркесукеперсефоне.

 Я всё разрушил,
 где же облегченье?
 Погрызть в сердцах миндальное печенье
 иль покурить зелёную траву?
 Как бьётся глуше
 сердце и теченье
 холодной мысли – только попеченье
 о несыром участке в общем рву.

 Иркесукевредной.

 Смотрела ты через плечо
 не холодно, не горячо,
 но отстранённо, словно из могилы.
 Я вопрошал тебя: “Ты чо,
 переперчила, что ль, харчо,
 иль научилась у Клодель Камиллы?”


 Экюлогия.

 Иркесукекаверзной.

 Кому он нужен, этот Мату-Гроссу,
 когда осталось чуть на папиросу,
 а папирос – хоть кеглей покати.
 Чего они как с х*я спохватились?
 Кортес с Писарро лучше б утопились,
 додался б мёд индейцам до кути.


 Иркесукегрустной.

 Я забит подо ржавым,
 заржавленном в веке прошедшем,
 я убит, но не умер,
 и как-то ни жив, и не здесь.
 От великой державы
 ушедшим, то-бишь сумасшедшим,
 отключившим и зуммер,
 и всех затрапезную весть.

 В сонных водах забвенья
 утоплен по собственной воле;
 что мне участь чужая,
 когда я свою утопил?
 Тихий ангел мой, лень я
 извлёк из соленья без соли,
 лишь тебя обожая                […с тобою рожая?]
 под тесным схожденьем стропил.              […острым?]

 Я пишу и смеюсь,
 не умея как следует плакать;
 кто б меня научил
 в этом трезвом бесслёзном краю.
 Но тебе признаюсь,
 что развёл бы под веками слякоть,
 только ты прошепчи,
 что со мною сойдёшься в раю.                […сольёшься?]


 Ток-шоу, вашу маму…

 Иркесукеангажированной.

 Вот гондонская рожа
 опять оседлала трибуну                […взобралась на?]
 и кувычет, и кычет,
 и крякчет, противно сопя.
 Где ж ты, Освальд, к оружью,
 и этому, как его, Буну,
 передай, что вас кличут
 подчистить прогнивших до пят.


 Иркесукенесносной.

 Я тебя на руках,
 на коленях, на шее, закорках,
 украду, унесу, утащу и живой проглочу.
 Отвисев на крюках,
 отплевавшись, отпевши, отхоркав,
 от всего отказавшись, тебя до урчанья хочу.


 Геть сказився…

 Ірцісукімоскалівці.

 Я кохаю Вітчизну,
 і вуха її волохаті,
 це ж бо рідная мати,
 кого ж мені, бігме, кохать;
 її дику харизму,
 забрудненість в дупі і хаті,
 і безхатченків шати
 (на них мені, звісно, начхать).

 Я кохаю її хворобливо,
 авжеж, вона хвора,
 але ж ліків, звиняйте,
 повік їй в пащеку не пхну.
 Най буде особлива,
 як в глекі зі спиртом потвора.
 Не баріться, зчиняйте
 не галас, но бучу гучну.


 ChienneIrenecharmes.

 Тридцать пять без пяти,
 без шести, без семи и без сорок;
 время словно застыло,
 синица над веткой висит. […в пространстве?]
 Как к окну подойти,
 всё – смола, онеменье и морок,
 нет ни фронта, ни тыла,
 всё смыло, хоть х*й засоси.

 Стул запнулся о что-то,
 себя не дающее глазу,
 крышка фортепиано
 зависла у клавиш в долгу;
 не смотри в мои ноты,
 служитель уродного газа,
 сам ты, дяденька, пьяный,
 а я ни вот столько ни лгу.

 Так бывает порою
 вечерней, насыщенной чем-то,
 что ни имени нам,
 ни намёка не хочет подать.
 Я под попою рою,
 да где ж ты, моё quattrocento?
 Опади, пелена,
 осени ж меня, бля*ь, благодать.

 Мурзик ненормативен,
 я где-то его понимаю,
 с Иркоймамой, пожалуй,
 и ангел “В пиз*у!” завопит.
 Интерес мой активен
 к их нрав породившему маю –
 в этом месяце жало
 острей, чем разящий рапид.

 Вислоухим щенком,
 возжелавшим всех косточек сразу,
 я ношусь по поляне,
 сбивая с ромашек пыльцу;
 жёлтый дом, точка, com –
 запишу эту грустную фразу              […хлёсткую?]
 и, устав от гуляний,
 несусь к Иркисуки крыльцу.

 Яхороший…

 Иркесукепредвзятой.

 У меня сегодня золотое сердце,
 не сулите замше лезвия ножей;
 льдисто льётся скерцо ожерельем терций,
 дай же, Ирка, дальше некуда уже…


 Иркесукеобожаемой.

 Но я, как поц, высокомерный,
 иду всегда дорогой верной,
 своей любезностью примерной
 примером юношам служа.
 Состав у стали атомарный
 заимствуя, а нрав клошарный
 смешав с ужимкой пьерришарной
 и льнущей юркостью ужа.


 "…но сады сторожат и кусают без промаха в х*й".

 Sub Semyonovitch.

 Иркесукемнительной.

 Я назло не умру,
 пусть твердят: “Мы всегда умираем”,
 и скукожившись на бок,
 хватают губами росу.
 Поиграю в буру,
 расстегнув кобуру, за сараем,
 подлохматившись бабок,
 у Ирки сосок пососу.

 Иркесукемобильной.

 Я самый юркий из поэтов,
 племянник авиакюветов,
 покрышек, дуг, сырой резины
 и содрогания рессор.
 Ирина, сука ex machina,
 вернись, я всё прощу, души на
 прощенье хватит – Мнемозина
 в любовных поршнях – лишний сор.


 …не заметил потери ху*ца.

 Иркесукемойре.

 Был я потным как х*й
 и, как взмыленный х*й, охуевшим;
 я не знал, в чьей пиз*е
 мой хозяин меня позабыл.
 И вопрос “Who is Who?”,
 не вчера в голове наболевший,
 не поверите – где
 был поставлен под ржанье кобыл.

 Нет ответа и нет
 побужденья ответить на это
 заклинанье в сафьяне
 британского гуру пиз*ы.
 Я стоял за минет,
 ведь в процессе любого минета
 невозможно Татьяне
 не есть после первой звезды.

 Мне теперь пропадать
 в этой рыбой пропахнувшей слизи,
 будь ты проклят, гундосый,
 закисший до белых горчиц.
 Я надеюсь, что мать
 всех на свете дурацких коллизий,
 заплетя свои косы,
 безбрачьем тебя огорчит.


 Иркесукесладострастной.

 Я кончаю в неё – это просто какое-то чудо,
 грозной вечности рык – ярость молний над кровлей лачуг.
 Я последнею сукой в общественном мнении буду,
 если этот эффект по веленью стыда замолчу.


 Ultima Donna.

 Иркесукеокончательной.

 Я люблю тебя as is,
 я б тебя как хрящик сгрыз,
 ты и есть, в известном смысле, нежный хрящик;
 изо всех прелестных коз
 ты козее и в мороз,
 и в жару, и снег, и дождь, сними же плащик.
 Ты промокла до кости
 и до ниточки; прости,
 но не жмись, снимай чулки и нежну сбрую;
 я сожму тебя в горсти
 как чулок и до шести
 ты обсохнешь, я тебя откалибрую.
 Что-то я перемудрил,
 похотливый гамадрил,
 что живёт во мне, воспрял, тебя учуяв;
 не дичись, быстрей телись,
 мы волокнами сплелись,
 это чудо – сколько лет тебя хочу я.

 Fin de cycle.


 Soundtrack: Patricia Barber, Percephone.