Многоединство сцепленных пружин...

[Warning!For adults only!21+]


 "Знай, потому так трудно выбрать самого себя, что в этом выборе
абсолютная изоляция тождественна глубочайшей сопряженности, и последняя
безусловно исключает всякую возможность стать чем-то другим, сотворить
себя заново в виде чего-то другого.
 …Когда в нем пробуждается страсть к свободе (а она пробуждается в этом
выборе и в этом выборе осуществляется), он выбирает самого себя и борется
за то, чем овладел, как за высшее счастье, и это есть его высшее счастье".
 Кьеркегор, "Или - или".

 "Какая там свобода,
 Когда зима в лесу".
 Арсений Тарковский.

 Свобода, как струна,
 в душе звенит и тает.
 Лишь ей душа полна.
 Лишь ей себя питает.

 Свобода, как волна,
 колеблема и зыбка,
 мечтательна, грустна,
 как мамина улыбка.

 Свобода, как война, –
 огонь, озноб, угроза,
 но без неё пресна
 унылой жизни проза.

 Свобода, как вода,
 темницы своды точит,
 безжалостна, когда
 рассветом гасит ночи.

 Свобода, как весна,
 что почкам форму лепит,
 и ты, ещё со сна,
 в её вникаешь лепет.

 Зима тесна, гнусна,
 раба позорна поза,
 но трепетна весна,
 очнувшись от мороза.

 Свобода нам дана
 с рожденья, как возможность.
 Тревожит нас она,
 как каверзность и сложность.

 Свобода, как цветы,
 что лепестки роняют,
 чьей хрупкой красоты
 лишь корни цену знают.

 Свобода – облака,
 чья форма эфемерна,
 но без неё строка
 себе не соразмерна.

 Цени ее, дружок,
 храни ее пороги.
 Она – души прыжок
 и к ней ревнуют боги.

 Ведь утром истекут
 дозволенные речи
 и савана тоску
 твои узнают плечи.

 Избавленный от пут,
 ты растворён в эфире,
 твой отвердят капут
 надгробные цифири.

 Ты – пурпура лоскут
 у вольности в порфире.

 *
 Смутное время.

 "… но если соль потеряет силу…"
 J.C.R.I.[ Личное сообщение].

 Не всех одушевляют дети.
 Так повелось на белом свете.

 Иной дрожит над слабым чадом,
 другой стоять не в силах рядом,
 отцовство почитая адом.

 И даже матери порою
 младенца в мусоре зароют.

 Шального времени примета
 иль нас сопровождает это

 из тьмы времён, где Крон ужасный
 в свой рот, зияющий и красный,

 своих проталкивает деток,
 кроша грудных одужья клеток.

 Кто дремлет в нас, плоскоголовый,
 весь мир считающий коровой,
 к своей приписанной столовой?

 *

 Судьба мне часто посылала знаки –
 цифр равновесье, просверк в автозаке –
 скользнувшая через решётку весть
 о Сигизмунде Карловиче Заке,
 толкующем о – через “де” – Бальзаке –
 я, право, глаз не в силах был отвесть.

 В канале света дёргались пылинки,
 я размышлял о социальной линьке,
 о новом мехе через -надцать лет.
 Мгла поглощала рыжие суглинки,
 пюпитр баюкал партитуры Глинки,
 пока он с Анны Керн тянул корсет.

 В железном коробе так прихотливы мысли –
 переберёшь – шартрез, абсент, пастис ли
 сейчас пришлись бы горлу и лицу.
 Дилемма вечная – мирян пасти? пастись ли?
 не затянулся ль пост? не запастись ли
 крупицей соли к смятому яйцу?

 Достаточно для дня своей заботы,
 который год на Нюрке те же боты,
 зато в груди – не латекс, но душа.
 Ведь для души не существует квоты –
 минуя золоченые киоты,
 она в любых опорках хороша.

 Сама заполнив все свои пустоты,
 бредёт на босу ногу не спеша.

 *
 Монолог ночного сторожа при передаче смены.

 "Галка села на заборе…,
 …тут сказал ребятам Боря…"
 С.Михалков.

 "Поколение дворников и сторожей…"
 Борис Гребенщиков.

 Отчего ворота не в запоре,
 почему граница не в замке?
 Я спросил бы, может быть, у Бори,
 некогда сидевшем на заборе,
 но его похоронили в Гори,
 цинком стиснув – в головном уборе;
 на лафете – в сущности – станке.

 Что я здесь (как странно) охраняю;
 честь сословья своего роняю –
 всех жуликоватых комбинэ.
 Боря, ты ушёл и звёзды тужат;
 там тебя (мне страшно) не обслужат
 Томка с Нинкой, что при бане кру;жат
 не приманкой – пряжей mouline.

 Я живу и это дефинитно;
 трудно внять тому, что трансфинитно,
 существу, чья l’existа;nce финитна;
 не плакатна, не буклетна, но –
 ты – с врождённым расщепленьем связок,
 не терпевший менторских указок,
 на набор сусально-сладких сказок
 выдохнул бы горькое: “Ховно!”

 Мы субстанциально одерьмели,
 счёт пошел на дни – не на недели;
 мелют Oxford’елые Емели –
 дескать, драйвер – жадность – он же страх.
 Я смекаю, Боря, может, лучше,
 что попал ты в этот случай сучий
 и теперь – ища как встарь – где чутче –
 бродишь в райских облачных дворах.

 Расскажи – какие там заборы –
 можно ль свесить ноги и приборы
 мужеские к доскам их примять?
 Здесь по большей части – лишь заторы;
 где задиры? – плачутся – запоры;
 я смотрю, как травят Авигдора,
 думаю – пора к тебе линять…

 *
 Чёрт знает что…

 Возьми бумагу – я на облак лягу,
 рисуй меня, красивого сутягу;
 ни пёсьей родине, ни выцветшему стягу,
 ни глупому общественному благу
 мои уста хвалу не пропоют.
 Как я спесив, как впитывают краски
 взыскующе-тоскующие глазки;
 впивают, но холсту не отдают.
 Беситесь, подмалёвки и подмазки;
 тряситесь, кисти, пястья и указки,
 меняйте добрый быт на злой уют.
 Изъеден холст паршою псориазки.
 Ключи от счастья роботы куют,
 наивные расплющивая сказки.
 Псалмы навыворот кромешники поют.
 На них глупцы, как водится, клюют,
 вылепливая лары из замазки.
 Фигурки на ваятелей плюют.

 *
 От Канберры до Монмартра
 дауншифтеры бузят:
 “Мы хотим проснуться завтра
 двести лет тому назад.

 Мы Декарта, Канта, Сартра
 знаем вдоль и поперёк;
 но Спиноза – наше завтра,
 за спиной оставлен Локк.

 До чего обрыдли яппи –
 мимо них не прохилять,
 заведём себе окапи,
 будем валенки валять.

 Жил бы нынче Генри Торо,
 спасся разве что в воде,
 меньше в обществе простора,
 чем у лемминга в манде”.

 Их Руссо зовёт к природе –
 попрошу не опошлять.
 Будут жить на огороде
 и о вечном размышлять.

 *
 Я был захвачен злом, потом добром
 был увлечён, порой тянулся к небу.
 Скакал козлом, глотать не в силах бром,
 был заключён в контракт воде и хлебу.

 Два фунта – хлеба фунт и лиха фунт;
 два пункта – резонёрство и свобода.
 Вытягиваться истово во фрунт
 мешала нелинейная природа.

 За двадцать лет заключного житья
 постигнет всякий истину простую –
 горох об стену, катанье мытья,
 мытьё обкатанных – изводятся впустую.

 У лиха сеть обширнейших прорех,
 но нет чинов, начальства, раболепья.
 Я, не спеша, мешаю смех и грех,
 напялив смехотворные отрепья.

 Меня узлом завязывали дни,
 но ночь их без запинки расплетала.
 Вернулась кровь в затекшие ступни,
 душой противящейся пятки напитала.

 Ошейники, наручники, узлы,
 удавки, узы, кандалы, вериги;
 не перечесть, оснащены и злы
 читающие пасквили, не книги.

 Опричники, кромешники, вохра,
 им супротив – насмешники, расстриги.
 Кувшинорылья тёртая махра,
 им всу;перечь – обтрёпанные книги.

 Обширен спектр у мира и двора,
 но эта пря – сугуба и полярна.
 Песиголовья смрадная нора
 позорна, герметична, канцелярна.

 Дышать нескованно – неоценимый дар.
 Сидеть приковано возможно и в чертоге.
 Влечёт души взыскательный радар
 к бордюром не стесняемой дороге.

 *
 Старые распри.

 Гоеполитика.

 The east is the east and the west is the west.
 Вы вспомнили твист, мы забыли асбе;ст,
 мы слышим ваш свист, отразим ваш conquest,
 наш бог нас не выдаст, свинья вас заест,
 на вкрадчивый тест мы заявим протест,
 ваш мир трехросист – наш фиест и сиест,
 ориенталист ценит ваших невест,
 но всякий расист помнит вещий контекст,
 ваш мир не лесист – наш в деревьях окрест,
 пусть тонок ваш лист, но массивен наш крест,
 хоть я не пурист, но…, надоело…

 *

 Антропологии кошмарные гримасы.

 "… спят идолы, измазанные кровью".
 Ваня Жданов.

 Прервалась связь времён.
 Прорвались трубы в стужу.
 Так вырвался наружу
 дух чуждых нам племён,
 проклятьем заклеймён,
 хазар разъевшим душу.
 Но, бог мой, как я трушу,
 когда мне лезут в уши
 колючки их имён.

 Я всем массивом туши
 дрожу, укрывшись в душе,
 который отключён.
 И, в хаос вовлечён,
 спасаю попы грушу,
 упёршись в дверь плечом.

 *
 Азиатчина.

 Читает кошка катехизис,
 но, из глубин инстинкта близясь,
 томленья гормональный кризис
 её отбросит от листа.
 Она, вытягиваясь, гнётся,
 в осклизлость своего колодца
 всосёт кота, и кот трясётся –
 он грязен, но она чиста;
 как tabula – вовек пуста,
 как blanca – белизной густа.
 И что с того, что жизнь несётся,
 как гимн, из-под её хвоста,
 где босолапый кот пасётся.
 Неразрешима и проста
 дилемма древнего моста
 от пресыщенья до поста.
 Дыханье плоти, духа скотство,
 прекрасной низости уродство.
 Как перекладины креста,
 сошлись скоромные места –
 не первородства благородство,
 но плодовитости киста.
 Перо скрипит, бумага мнётся,
 но что несут мои уста?
 Ох, чую, это мне зачтётся.
 Скажу – писал ради Христа.
 В небесной скуке все прочтётся.
 Таблицы Брадиса как ста
 отборных случек руководство.
 Абсцисса – вперенность перста
 в абсцесса пухлое юродство.
 Прервёт тернового куста
 с колючей проволокой сходство
 порыв плебейского шеста,
 что из низин к вершине рвётся.
 Зеваю я. Как я устал…,
 а кошка о лодыжку трётся.
 Ее магический кристалл
 в моём мозгу не отзовётся.
 Принять, благословясь, “Фестал”?
 Иль час места менять настал?
 Она на улицу несётся,
 не веря, что в дому спасётся,
 кляня монашеский устав.

 P.S. Тю-тю, дурна,
 вэрнысь та з торбыною на…

 *
 Чтоб каждая судьба была оплакана,
 а каждая слеза была утёрта –
 преследуйте при свете дня не дьякона,
 исследуйте в ночной черте не чёрта.

 Все судьбы – в предрекающей руке,
 все слёзы – в сонно дремлющей реке.
 Забвение – песок, но силикат
 хранит весь ряд: судьбу, слезу, закат…

 *
 Снова сыплешь шалу в молоко
 в дымке, словно с картины Дега.
 До тебя мне дойти нелегко,
 а до “точки” четыре шага.

 Дай “пятерку” ОБНОНУ назло,
 “Ноксирона” зерно приложи.
 Не хочу, чтоб меня развезло,
 нашатырь под рукою держи.

 Кровь зажжёт опиатный огонь,
 взрежет нерв “Ноксирона” фреза.
 Шприц привычно упрётся в ладонь,
 ширь прозрачна, как девки слеза.

 Плачет девка, что нету песет,
 чтоб купить себе дозу тайком.
 За минет мало платит сосед,
 и кумар не унять молоком.

 Надоел липкий пот по утрам –
 так открой же в землянке притон,
 позвони, чтоб приехал Гурам,
 пусть завозит, гондон, метадон.

 Льёшь в алькове вдовицу Клико,
 наставляешь супругу рога.
 До тебя мне дойти нелегко,
 а до “точки” четыре шага.

 Soundtrack: Sissel Kyrkjebo, Lascia Che Io Pianga.