Мы уже под деревьями...

Выдавливаясь в явь…

            I.

Размыты в зыбком сне:
диван, покрытый хромом,
хромающий буфет
и колченогий быт;
придавлены к десне
не ягоды, но комом –
осколки от конфет
и приторный сорбит.

А мама молода
той молодостью хрупкой,
когда поёт из глаз,
их омывая, май.
Постылы холода.
Душа скулит под шубкой,
окна промёрзший лаз
одолевает тьма.

Субтильны копьеца
смежающихся стрелок.
Стригущесть словно тать;
неприструнима прыть.
Отхлынет от лица
в крови живущих белок
потребность стрекотать
и с ветки атом крыть.

Всплывать из глубины
в нахмуренное утро –
горчайший приговор,
затверженный вердикт.
Стоймя остолблены
урывки перламутра;
а время – это вор,
проворный мне твердит.

               II.

Всё хорошо ваще
под иллюзорным небом,
под этим солнцем злым,
пылающим во тьме.
Возьми меня, Кащей,
сдобри вином и хлебом;
завидуйте, козлы,
в немеющем уме.

Продаться не за грош,
предаться наслажденьям,
придаткам волю дав,
их вволю напитав.
Ну как я вам? Хорош?
Всем сущим заблужденьям,
все виды повидав,
от всех вкусив отрав,

валяясь на траве,
с луны свалившись в клумбу,
советую – cool'ей,
не до затылка лей;
косея, окривей,
вот-вот порхнёшь к columb'у,
размазывая клей
придаточных соплей.

Вот странная игра –
нанизывая знаки,
почти что веришь сам,
читая за пером;
тут в магазин пора,
дно обнажили злаки;
взываю к небесам
подставленным ведром.

Накапайте пять нот,
четвёрку всех четвёртых;
засейте клумбе сей
ворсистость лопуха.
Истрёпан мой блокнот,
из знаков полустёртых
и вороха кисей
крою вуаль стиха.

*
Сам удивляюсь…

               I.

Мне нравятся реки, покрытые льдом,
и хладные памятью люди;
я – кобольд, обрушенный в бедный наш дом,
отвергнутый твердью, не прыткий трудом,
в кудрявом венке интерлюдий.

              II.

Невзначай умереть, оставаясь живым
злым моллюском в салате тряпичном,
чью невнятную речь ветер треплет, как дым,
в мире стереоскупоскопичном.

*
Лене Корниенко.

Ещё одно убитое дитя.
присела смерть на миг у изголовья,
вползла и, зла, свернулась в сердце кровью,
твой вздорный нрав в безвременье сметя.

Из всех пленённых морфием Елен
милей тебя мне не найти, печалясь;
я помню девочку, косичку, просто завязь,
развившуюся в яблоки колен.

Итак, прощай, мы все в долгу у бега
ночей и дней, не хватит в мире снега,
чтоб обелить могилы черноту,
но, вглядываясь в дышащих прохожих,
ищу невольно на тебя похожих,
держа твой пальчик мысленно во рту.

*
Колыбельная Серёже.

Ты умер. И воскрес. И день зажёгся.
Рябь пробежала. Прошуршал камыш.
Ты вновь увлёкся и не уберёгся.
С кусочком сыра пробежала мышь.

У этой мыши всех четверостиший
хранятся гранки где-нибудь в норе.
Сыр раздробив, животики утишив,
читает их мышатам на заре.

Текут слова, их впитывают мышки,
топорща ушки, теребя хвосты;
а день парит без дна и без покрышки,
но сонный вечер ткнёт носы в подмышки;
уснули мышки, засыпай и ты.

*
Несу свой крест мужчины из предместья,
но по ночам не замышляю месть я,
честь презирая, знаю, выйду с честью
на брег песчаный – ibidem – пустой.
В забытом сне – невесты и невестки,
присев, поправлю кисточку на феске,
спокойно жду из ничего повестки,
свободный, вздорный, трезво холостой…


Soundtrack: Сурганова и Оркестр, Д'Арк.