Александр Сафронов Бродский

Он был похож на Тютчева.
Несколько дней назад я читал его «Петухов» и говорил: «Он похож на Тютчева». Поразительно похож: лохмат остатками волос, очки в металлической оправе, нос большой книзу. Похож был тонкими  губами. А стихи читал нараспев, сидя нога на ногу, с сигаретой. Вбирая голову в ключицы, склонив её набок и обратив лицо вверх, читал, картавя, произносил «в» вместо «л» и гнусавил:
Петухи отправлялись
За жемчужными зёрнами.
Им не нравилось просо.
Им хотелось получше.
Петухи зарывались
В навозные  кучи.
Но зерно извлекали,
Но зерно находили
И об этом с насеста
На рассвете кричали:
- Мы нашли его сами.
И очистили сами.
Об удаче сообщаем
Собственными голосами.
И смеялся после этого, смехом намекая, за это я ответственности не несу – это написано почти сорок лет назад.
Если бы его спросили: «А Вы знаете такого-то, который говорил про Ваши тонкие губы, про стихи нараспев, про петуха, читающего с насеста со всеми особенностями и погрешностями произношения?». Если бы его спросили, он бы ответил, наверное, так: «Я никогда его не  знал, не видел, не читал, не проникался, но привлекался и, наверное, растворялся в творчестве других. Настоящий художник всегда  приглашает к диалогу. Это действует безошибочно».
И добавил бы своё: «Я есть средство существования языка, или, как сказал великий Оден, я тот, кем жив язык».
А вот он летит в такси с бутылкой в сетке вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года, и свобода – мимо миндалин, через бронхи в лёгкие и в кровь. Летит в такси на пир ко всеблагим, взяв с собой авоську, пить из чаши их бессмертье, говоря:
Здесь, на земле,
Где я впадал то в истовость, то в ересь,
Где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
Как мышь в золе,
Где хуже мыши
Глодал петит родного словаря,
Тебе чужого, где благодаря
Тебе, я на себя взираю свыше…
И, сидя на коньке, вобрав в себя голову, собственным голосом сообщал об удаче.
Я ему прочёл тогда из Тютчева про Цицерона. Он спросил меня, нисколько не стесняясь, угадав:
- Это обо мне, что ли?
- Да! – крикнул я, глядя на конёк.
- Молодец, правильно, четвёрка, - держа на отлёте неизменную сигарету, улыбаясь, сказал он. И, картавя, продолжал:
О, этот искус рифмы плесть!
Отчасти месть, но больше лесть
Со стороны ума – душе:
Намёк, что оба в барыше
От пережитого…
Потом я, как восторженный мальчик, хотел было подойти к ручке, да  он спросил вдруг у швейцара: «Где тут, братец, у вас нужник?».  Желание моё куда-то улетучилось. А потом улетучился и он сам.  Улетучился в сторону Венеции ли, Флоренции? Исчез, кренясь Пизанской башнею к бумаге уже почти во тьме ночной, приводя слух мой во внимание:
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
И стану просто одной звездой.