Александр Сафронов Бунин

Впервые я увидел его портрет в далёком детстве и вдруг сразу  представил, как он идёт по орловским улицам, худой, высокий, красивый, с тростью в руке, в фетровой шляпе и полосатом костюме. Его маленькая бородка и мягкие усы касаются дамской ручки при целовании, и дамы, должно быть, испытывают восторг от прикосновения его губ.
Спустя много лет мне посчастливилось увидеть его движения, услышать его голос, его речь. Он сидел у себя дома, на вилле Бельведер; вокруг него толпились люди, а он, уже старик, со впалыми, но «поразительно живыми глазами», лишь резко поворачивал головой  из стороны в сторону, улыбался и что-то говорил по-французски. И вдруг я вспомнил его слова, которые так отвечают всей его  жизни: «Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не  подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю и любил?»
Да, он любил жизнь, он любил то, что создано любовью, значит, он любил самую любовь, но всегда думал о смерти. Конечно, что же прекраснее всего и что же всего страшнее, ужаснее? Любовь и смерть. Прекраснее любовь, страшнее, ужаснее сознание смерти, сознание: что, если я умру? Будет ли всё так, как при мне, будет ли жизнь протекать так же незаметно, ощутит ли посторонний моё отсутствие в этом  мире? И если нет – это и страшно.
Ваятель. Он до сих пор предо мной. Нищий и великий, как и подобает ваятелю.
«Так всю жизнь не понимал я никогда, как можно находить смысл жизни в службе, в хозяйстве, в политике, в наживе, в семье. Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие…» - говорил он в минуты откровения. И вот он уже семидесятилетний  старик, сидит перед панорамой Ниццы и смотрит на горы над ней. О чём  думает ваятель? Переосмыслив всё, что было в его жизни, создаёт ли  свой великий «Пир во время чумы»? Или, может, унёсся сейчас далеко, в детство своё, и стоит за бархатной шторой, и  манит пальчиком свою мать, чтобы та дала ему грудь? Но нет, сейчас он, кажется, встанет и закричит: «Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура!»
Чудится мне, как в одну из морозных январских ночей сидит он за столом и думает о своём прошлом, «о своей бесхарактерности… неотмщённости за оскорбления, о том, что слишком многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков». Но вдруг он отступил  от своих мыслей, глянул в глубину январской ночи и с какой-то  грустью, тоской по прожитому закончил: «А ведь вот всё, всё поглотит могила».
Встав и подойдя к окну, он чем-то раздражён, недоволен. Но вот  опять мысли о смерти занимают всё его существо. Он в волнении  подходит к столу, садится у окна и шёпотом, шевеля губами, произносит: «Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны… И я только тупо  умом стараюсь изумиться, устрашиться».
Вот и опять ужас смерти окутал ваятеля. Чего же боится он? Неизвестности?
И нет больше ваятеля, и не видать его резко поворачивающейся  головы, нет новых слов и мыслей, которыми он одарил бы нас. Но где же он? Может быть, мчится сейчас в санях в ту волшебную  страну, в ту сказку – Гренландию, о которой он так же волшебно говорил, как и мечтал.
Ваятель… Он «заслужил право сказать о себе нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар: думаю, что я был хороший моряк».