Aprеs l amour...

    Aprеs l’amour...

                Ирине.

Вы меня оттолкнули, помедлив;
тридцать лет на решенье ушло.
Я исследую – точен и въедлив –
как Вам дышло к душе подошло.

Не бранитесь, что в ранге телеги
я слежу Вашу нежную жизнь;
отпаривши над брегом Онеги,
Вы спустились по а;тласу вниз.

Я лежал, притаившись, у рельсов,
чьим скольженьем Вас к югу скатав,
отсыревший и питерский Цельсий
ткнул заплаканный нос свой в рукав.

Я поймал Вас – Вы знали уловки
льнущей кольцами ловкой змеи –
но с бесстрашием божьей коровки
Вы влетели в объятья мои.

Уж два века как я Вас не стою;
тридцать лет как ведём этот торг.
Мне бы только втереться к постою,
а к полёжу притрёт меня морг.

                *       

Нога – всего важнее.

Все начинается с ноги
и завершается ногою;
полуокружием дуги,
нагой под шкурой кабаргою.

Тебя ведёт ко мне нога –
шлифует вкус и сердце сушит;
а где-то дышит кабарга –
глодает куст, топорщит уши.

Но вот ногою на порог
ты наступаешь, вслед – другою,
впадаешь в кружево дорог;
мы снова вместе – с кабаргою.

Сметану, сливки и творо;г
собьет копытцем – не ногою;
о чём еще мне печься, гою,
вливая грог в бараний рог.

                * 

     Enfant terrible.

Я люблю свою Ирушку,
как из сырничков ватрушку,
как из пряничков избушку,
как дитя и не дитя.

Женственны изгибы тела,
глаз белки белее мела.
И душа – как ангел белый.
Ах, люблю я не шутя.

               *

                Тобой, одной тобой…
                Саша Пушкин.

Я влюблён и снова беден,
говорлив, насмешлив, бледен,
всем котам добрососеден,
не вполне оледенён.
Улыбнись – растает л;дник,
лишь любви твоей наследник,
я храню твой взгляд последний,
навсегда тобой пленён.

                *

На ложе, пахнущая мятою,
прижми к устам записку смятую,
по счету тысяча девятую,
что я черчу рукой прокля;тою.

                *

Души твоей контрфорс,
как прежде, неприступен.
Лизать иль грызть равно,
мы знаем, не умн;.
Хочу твой фетр и ворс,
мy sweetheart, я преступен.
Хоть mons veneris, но
и это не дано.

                *

Душа уязвлена прикосновеньем к чуду.
Мне тяжек этот крест, но кто меня спросил.
Я был, я есмь и я ещё, возможно, буду,
лишь доползти к тебе моих хватило б сил.
Как голос едкий твой вчера меня взбесил.

                *

Тускнеет грусть и выцветает злость.
Обида колкая, как изморозь, истает.
Так невесомо, тихо отлетает
в висок любви вонзившаяся кость.
Комочком сжавшимся любовь живёт во мне,
клубочком свёрнутым она в тебе таится.
Безумно потерять себя боится,
дрожащий плющ, прижавшийся к стене.
Прости. Вернись. Взметнутся вверх ресницы.
Исчезнет уксус, взявшийся в вине
и по моей, и по твоей вине.

                *

Что остролист или омела,
когда из веточек несмело
Я Белочки слагаю фас,
в уме удерживая профиль –
что может вёрткий Мефистофель
мне предложить бесценней Вас?


        Om mani padme hum.

Разгневанный, бранящийся цветок,
вонзившийся в предсердье коготок
и губ податливых дурманящая тайна;
и к лепестку прильнувший лепесток –
бутон, собой скрывающий проток,
чья влажность так укромна неслучайно.

                *

День расточит свой свет,
совьётся тканью сна.
Что в жизни сорвалось, во сне продлится.
Скользнёт в мой сон она,
прекрасна и грустна,
но прежде пробужденья испарится.

                *

Quasi una Agnia Barto.

Ходит Ирка по стене,
ест ватрушечки в вине.
Ах, от этого вина
не беременна ль она?

Скачет Ирка на коне,
чтоб в любви признаться мне.
Неужели почтальон
тоже в локон мой влюблен?

Бродит Ирка по двору,
носит в сумке кенгуру.
Неужели во дворе
места нету кенгуре?

                *   

Живи. Не кисни. Скиснешь – свистни.
Тебя я не заставлю ждать.
Предстану deus ex machina,
упругий, гибкий, как рейсшина,
рerfectum бога душу мать.

                *

Люби обычных и привычных,
беспозвоночных и безличных,
всю жизнь скребущихся в дому.
Но непричёсанным умишком
подозреваю – всё не слишком
себя постигшему уму.
Визжит ли в снах твоих Муму?

                *               

У Белки от козла родился мальчик.
Теплея голосом, она шептала: “Зайчик…”
А он подрос и оказался ослик –
в спортивной форме форменный осел.

                *

                Raindrops keep falling on my head.

На листьях капельки висят,
и сотни маленьких бесят
в глазах резвятся.
В лукавых крапинках зрачки,
и уверяют каблучки,
что ей семнадцать
отныне, присно и вовек,
но бабочки тончайших век,
вспорхнув, откроют,
что мы дожили до седин,
она одна, и я один,
а в сумме – трое.

                *

“Оставьте, он себя растратил”.
Звучит как будто окастратил.
Как твой язык орегистратил
такую злую клевету.
Спасибо, Ир, на добром слове
моей дурной бездомной крови,
что ищет кров в свободном слове
и пламенеет на свету,
всё схватывая на лету.

                *

Моя душа – в строке стиха,
легка, порывиста, тиха,
причастна муке всех скорбящих.
Как бабочка у глади мха,
на изумрудные меха
набрасывает тень как плащик.

И на замшелом валуне
доброжелательной луне
бормочет жалобу простую –
о непрощаемой вине,
о девочке, чья нежность не
должна истаивать впустую.

Никто не в силах ей помочь,
так скоро пробегает ночь,
гася дозволенные речи.
Луна скользит за горизонт
и бездны тёмно-синий зонт
задует звёздочки как свечи.

Обнимет наш мирок овечий,
планеты укрывая плечи.

Как неприкаянна душа,
к окну той девочки спеша,
беду предчувствуя заране.
Горит над улицей окно
у самых глаз, но не дано
его прижать к себе, как к ране.

Стать витражом в оконной раме,
границей меж двумя мирами,
но кто взобьёт подушку маме?


Soundtrack: Eva Cassidy, Autumn Leaves.