Упущенные возможности...

В омут, в гости, в мезальянс…

Поздравляю, Василиска,
ты – супруга василиска.
(Из мысленно произнесённого.)

Я швырнул на плюш коклюшки,
подрумянивались плюшки,
слов закручивались стружки,
печь дымила, сыч ворчал.
Мы напитывались дымом,
домом тёплым и людимым,
шли часы и нам, любимым,
ножкой маятник качал.

В женихах у Василисы
числюсь скушно, за кулисы
мехом крытой биссектрисы
не заглядывал – и под;
Василиса вьётся дужкой,
поит чая полной кружкой,
притворяется простушкой,
бережёт свой кошкин вход.

Царапучесть, что за участь,
страсти спазмою измучась,
извиваясь и мяучась,
встречу Ваську под венцом.
Гименей, мой враг старинный,
опоил, сманил малиной,
свистнул трелью соловьиной,
задушил мой пыл кольцом.

*

Не печалься, Юрочка,
любит тебя дурочка.
[Papo di tutti papi. Личное сообщение.]

*

Наши встречи с Наташей Дворяк в отсутствие супруга.
[Сослагательное наклонение. Утрите слюну.]

Две пары ног под тканью и столом.
Две пары рук сплелись нерасторжимо.
Мы таем – это неопровержимо.
За окнами гремит металлолом.

Там кто-то люк настойчиво крадёт,
прилежно выкорчёвывая плиты;
но наши души неразрывно слиты,
а парка нить безудержно прядёт.

Вот-вот возникнет муж из темноты,
запнувшись о причуды тротуара;
рассеет пар и распадётся пара,
насторожившись, выпрямишься ты.

Лукавство – дань супружеским долгам,
законных браков грустная примета;
дверь растворилась, меньше стало света,
тревогой потянуло по ногам.

Остыла кровь. В ночи растаял люк.
Мы понесли тяжёлые потери.
Нам не судьба добраться до постели,
оставив мир на прихвостней и злюк.

*

Монолог сукиного сына.

Куда скользили мы с холмов желез молочных?
Конечно же, в живот, где нежное живёт;
и весь осадок дней и вычурных, и склочных
был поглощён пупком в пылу ночей восточных;
касаний вкрадчивых – и нежащих, и точных –
стаккато нервное нас в сумерках зовёт.

Мне жаль тебя – ты распростилась с детством
и с девством – наших бед причинным местом.
Клонимая не к Весте, но к невестам,
невестою ты так и не была.
Мы славной парой стали бы, наверно,
когда б меня не затопила скверна –
у сквера чахлого унылая таверна –
любви ослабленной Тарпейская скала.

*

Мой вздорный нрав так часто отвлекает
меня от дел. Животик мой икает,
проворный глаз следит своих ресниц
неспешный взмах – их долгую кривую
сопровожу, очнусь, лопух сорву я,
всё, что писал, ребячливо порву и
решусь заимствовать у посвиста синиц.

*

Ирине – в день тридцатидвухлетия
нашего ослика.

Я вас люблю всю жизнь и каждый день.
М. Цветаева.

Лилия долины
в осыпи росы –
не смотри, Ирина,
на свои часы.

Не следи за стрелкой,
не терзай меня,
дробь секунды мелкой
дразнится, звеня.

Не косись украдкой
в круглый циферблат;
под упавшей прядкой
нежен влажный взгляд.

Времени песчинки,
в сумерки упав,
наших встреч овчинки
выкроят в рукав,

но не сшито платье
и оставлен крой,
прервано объятье
сумерек порой.

Льются корпуску;лы –
вечности посев.
Тронешь пудрой скулы,
к зеркалу присев.

Вышагнешь на лестниц
льющийся каскад –
краше всех прелестниц,
слаще всех услад.

Натекут мгновенья
в лужицу часов,
об исчезновенье
прозвенит засов.

Обвиненья частного
в Лету брось канон,
пожалей несчастного,
что в тебя влюблен.

Причастивши впадиной
над ключиц дугой,
ты души украденной
не гони к другой.

P.S.
Юркой рыжей белкою
муча и маня –
не следи за стрелкою,
не терзай меня.


*

Уж сколько раз твердили миру,
чтоб не сосал он член кумиру,
но он сосёт – хоть кол теши
и ждёт, что выпадут куши.
Не выпадут. Подправлен кубик.
Вот Чип и Дейл, а вот Дейв Брубек,
но Брубек многим – об бетон;
когда играет он, с икон
слетают сонность и совиность;
в его каноне – не повинность,
но колокольный перезвон
и ультравздорная Манон,
чьей лености коварна львиность.

       Ли-лон, ли-ла,
       ли-лон, ли-ла,
       ли-лон, ли-ла,
         ли-лон…

*

Как в зле добро, так зло в добре –
равно нуждались оба
и повстречавшись во дворе,
клялись любить до гроба.

Союз распался, но приплод
сгустился на кровати –
так из амбивалентных вод
родился обыватель.

*

Наташе.

Люби меня, Наталия,
в крови бурлит Касталия,
не каждый день – по пятницам
с семи и до шести.
Семь пятниц в каждом вторнике,
из нор выходят дворники
и начинают пятиться,
и улицу мести.
В уме моём сумятица
и пустота в горсти.
Наталия, прости,
но жизнь как мячик катится,
впусти меня, впусти.
Ведь я не каракатица
без кальция в кости.

*

Кросс-курс гумуса.

Такие мелочные сучки
нам повстречались на толкучке –
за шесть минут безличной случки
просили целых три рубля.
Огромный рубль за две минуты –
неловко рассказать кому-то.
Уж лучше мутного вермута
глотнуть из блюдца сердца для…

*

Мороз и солнце, день чудесный,
допрос назначен перекрестный
           на 19.45
Мой vis-а;-vis, чиновник честный,
своей дотошностью известный,
шлифует в деле всякий ять.

Мне этот синтаксис постылый
не казуистикою стылой,
но хладом камерным грозит.
В его крови меркурий сонный,
туман клубится заоконный –
со мною схожий паразит.

От испаренья до паренья
не тридцать строк стихотворенья –
почти две тысячи ночей
теченья нитей в пальцах парки,
а грусть окутывает парки
с паучьей цепкостью ткачей.

Очередной мой анабазис
в казённых прелестей оазис,
надеюсь, истощит завод
пустой процессуальной распри,
глотающей мой век, как Каспий
глотает беглость пресных вод.

Дрожу над каждою секундой
не оттого, что Кунигундой
она наполниться могла;
частит ее непротяжённость,
теснит мгновений сопряжённость
да смерти стылая игла.

*

Мной не написанные повести.

I.

О запустении и полости
Вышневолочской пошлой волости,
не знающей медвежьей полости,
но пережившей полостных
вторжений более чем следует –
мужик кряхтит, но вор обедает;
и все победы их, и беды их
во мгле туманов волостных.

II.

О празелени и незрелости
продуктов восковой неспелости,
снабжённых аттестатом смелости
на полузнание невежд.
О полости и запустелости
головок церебральной прелости,
летящих к нарушенью целости
распахнутых vagin'ой вежд.

*

Вот так и сходят дяденьки с ума –
в дверях как будто сдобная кума –
но нет…, но да…, – всего лишь занавеска.
А тётеньки? А тётеньки впотьмах
и так всю жизнь – в полуживых умах –
укроп, в лоб – хлоп!, и цаца Ання Веска.

*

From nothing nothing can be done –
предел нам физикою дан.
From nothing something may be born –
вот клерикалов зрелый corn.
Between the physics and the priests
души дрожит осенний лист-с.

*

Я никогда уже не потолстею.
Так грустно это всё. Мою Алтею
приводит в ярость сонный аскетизм.
Подсовывая ворох каротинный,
подкладывая окорок скотинный,
тартинки множит строем острых призм.

В цыганской юбке кухонный затейник
злодействует; с утра гремит сотейник
и булькает жаркого жгучий сок.
Уймись, толстуха, к насыщенью глухо
мной кстати не отрощенное брюхо;
не тычь мне в губы лакомый кусок.

Вдыхаю рукава несытный запах,
посасываю безымянный; в лапах
у воздержанья я блажен вполне.
В брюшину не стучись мою, дородность;
я весь в рейсшину и моя негодность
как едока – чеканит на стене:

      “Не хочу я есть еду,
      а хочу дудеть в дуду!
      Что хочу – то буду!
      Убирай посуду!”

*

Трактат о невозможности собаки.

Собака невозможна. Не-воз-мож-на.
Возможны вишни, коклюш, кабинет,
пинетки, крем сапожный, жемчуг, ножны,
небесный град, но не собака. Нет...


http://www.litprichal.ru/work/88991/