Делилось и росло...

Стихи текли как молоко на ягель,
олени пробегали по бумаге…

Трёхцветной кошке Василисе Дворяк-Дембицкой,
оцарапавшей мне нос, посвящается.

Я жил как котик. Умер как собачка.
Воскресну птичкой, рыбкой, тихим мхом.
Не стану больше ползать на карачках,
чернилами ладони перепачкав,
наморщив нос, над глупеньким стихом.

Вспорхну, плесну, от холода украдкой
припомню робко как вязал слова;
над нехотя украденной тетрадкой,
украшенной задумчивой лошадкой,
лукавая клонилась голова.

Не загрущу, но загрущу немножко;
представлю прошлое как ворох и как вздох.
Что скажешь тут – я был гулящей кошкой,
владевшей индивидуальной плошкой,
но верным псом, пока совсем не сдох.

Собравшей целый мир в своём окошке.
Своих, увы, не пережившим блох.

                Ох…

*

За музою опасно волочиться;
она пуглива – нежная волчица,
брезгливо отвергающая флирт.
Будь холоден, притворно равнодушен,
окатывай презреньем, словно душем
колючим, ледяным – ах, непослушен? –
порхнёт к плечу и в ушке просверлит

отверстие-ушко,  как у иголки,
бегут стихи как молодые волки,
подрагивая лапами в снегу,
принюхиваясь, встопорщая холку,
огнями глаз – лимонною двустволкой
простреливая тропки на лугу –

прицениваясь жёлтым, жадным глазом,
весь веер строк в себя вбирая разом –
у рифм искусанных обгрызены концы.
Сосцы волчицыны поэзией набрякли,
на мятой коже – каплями – миракли;
напитывайтесь, пейте, сорванцы…

*

               Делилось и росло…

                I.

Стихи текли как молоко на ягель,
олени пробегали по бумаге;
пульсирующим, пористым комком
не над грудиной, не под кадыком
стояло нечто как клинок у шпаги;
вся в рыбьем жире из исландской саги
в насыщенном людьми универмаге
под небом глупых (как под колпаком) –
распластанным фальшивым потолком –
скользящею походкою сутяги
ты проплыла, не грезя ни о ком,
в залитом белым светом саркофаге...

                II.

Ты юная испорченная дрянь.
Я старая рассудочная сволочь.
Стекло в глазах и бритые подмышки.
Морфин в шприце и пепел сигарет.
Есть камни с человеческим обличьем.
Бытуют люди с каменным лицом.

                III.

О чём ты думаешь, котёнок?
Твой хвост пушист, твой голос тонок,
но лапки розовой печать
так нежно стискивает землю,
что, грунта сырость не приемля,
мне “мяу!” хочется кричать…

С необщим мыслей выраженьем
хочу своим изображеньем
заполнить стену, реку, сад;
лица текучим очертаньем,
холодным обликом британьим
покрыть и юбку, и халат,

шнурки, корсаж, ботинки, краги,
афишки, ценные бумаги;
куда ни ткнись – повсюду я;
все возвышенья и овраги,
проёмы, орифламмы, стяги
украсит мордочка моя.

И это будет справедливо
для тех, кто жизнь провёл стыдливо
на заднем общества дворе.
Манифестации скандальной
придаст стаккатность звон кандальный,
что слух пленяет на заре.

Меня морочат берег дальний
и шорох, тянущийся в спальне;
сосредоточенный в игре
мой пальчик пленный и опальный,
все потаённые купальни,
лиловость слив и нота “ре”..,

и взгляд, отчасти бифокальный,
и пенье птицы на заре,
и шёпот девочки печальной…

                IV.

“Ты имеешь – тебя будут иметь”.
Кто бы то ни был.

Имуществом обременённый.
Тростник, владеньем наклонённый.
Как палец свежеослюнённый,
своим же оттиском пленённый.

                V.

Я хожу ногой по стенке.
Стопы жолты. Сини венки.
Раздвоившись у коленки,
к сердцу тянутся в сердцах.
Вверх проталкивая лимфу,
в лейкоцитах стиснув нимфу,
слепо выплеснут к Коринфу
в кварцах, терциях, скворцах…

                VI.

Всю пищу сердцу и уму
найдёшь в обтрёпанной “Муму”.

Погиб бесславно спаниэль,
хоть не лакал он с пони эль.

А вы, пьянчуги горьки,
свалитесь, что ли, с горки.

К чертям сверните шею,
обрушившись в траншею.

Чтоб черви земляные
семь дней вились хмельные.

                VII.

О чём простак без устали хлопочет?
Рожденье, смерть, убийство, красота.
Он, засыпая, странное лопочет,
историйку, как нож, прилежно точит –
как, в суете погрязнув, тот и та,

кружась листом в предсмертном хороводе,
себя толкуют, пялятся во тьму,
и, не насытясь, в эту тьму уходят;
зачем лепечет, для чего, кому?

Для девочки в халатике из байки,
для мальчика с кудряшками у щёк;
всё золото красноречивой сайки
душе ссыпая в замшевый мешок.

И вспыхнет глаз прозрачный томный омут,
и просверкнёт селитренный каскад,
и мальчик ввек не вырвется из дому,
лицом уткнувшись в байковый халат.

А сочинитель – плут, обворожитель,
откинется на спинку и пенал
захлопнется и щёлкнет как служитель,
долины житель, где течёт канал…

Резвясь в пшенице, васильках и жите,
на ость ты лучше б, смертный, не пенял…

                Внял?

                VIII.

                Ti amo...
                Ирине.

Всех дней осколки и опилки
в затылка кругленькой копилке –
просыпьтесь в пористость листа;
из жизни, плещущей в бутылке,
трепещущей у рта на вилке,
я помню лучшие места:

вот эту бабочку из ткани,
вот эту рыбку из слюды,
вот эту корочку на ране,
вот эту пани в синей ванне;
два дня, прошедших до среды,

да день четвёртый, теми стёртый,
что в спину пялятся ему;
биенье жидкости в аорте,
всю едкость калия в реторте,
на полке спящую в дому;

да дым над пагодой осенней,
ползущий, крадучись, туман;
да профиль твой, мой грустный гений,
maison моих поползновений,
сводящий в землю и с ума.

Звенит зима. Дерзни сама
поводья в инее мохнатом;
очаровательным юннатом
в промерзшей ветке каждый атом
замкни в сознанья закрома…


Soundtrack: Glenn Gould, I. S. Bach, Keyboard Concerto № 1 - I Allegro.