Взгляд изнутри...

             Взгляд изнутри.

                Там, где веки засыпающего Будды впервые
                коснулись земли, вырос первый опиумный мак.
                Элегантный апокриф.

 Опий – это отстранённость,
 равновесие, пленённость,
 охлажденье, наклонённость
 неба, ноты, головы.
 Опий – это леность хода,
 сухость, щепотность, прихода
 протяженность и свобода,
 и прикованность, увы…

 Опий – это невесомость,
 глаз плывучесть, полусонность,
 подвсплываемость, кессонность,
 и утянутость в костях.
 Это с йотой пробужденье,
 близких полуотчужденье,
 наважденье, снохожденье
 у трёхмерности в гостях.

 Опий – это ум в осаде,
 дух, питающий тетради,
 это спереди и сзади
 дней струящийся песок.
 Это шелест, колкость, шалость,
 зазеркалий обветшалость
 и последняя усталость,
 и в заглазье голосок.

 Опий – это pro et contra,
 супротивность контрапункта.
 Опий – лето, септа света,
 лепта мета – то и это…
 опиато… опиэто…

              *

              Головомороченье.

                I.

 Цепочки слов не сковывают мысль,
 но, в гулкой пустоте ее подвесив,
 удерживают спинки коромысл
 порядками незаселённых кресел.

 Где те, кто в чрево кресла спину вжав,
 свои на слух наматывали ночи?
 Хандра ежа, скользящий нрав ужа,
 ржав ход держав, но ход весла короче.

 Кратчайший путь – прорыв туда, где ты
 уже находишься и, сам себя дождавшись,
 прощупываешь гулкость пустоты
 под пальцами отживших, отстрадавших.

 Где слушатель, вникающий как крот
 слепой в твои слова полуслепые,
 в чьей утлой тьме пылает ярко рот,
 бич языка укоренивший в вые.

 Корнями оплетя дугу ключиц,
 твой мученик, мучитель, лис и кролик
 то подвывает всхлипами волчиц,
 то льёт сироп сентиментальных колик.

 Не знаю сам, о чём и как пишу,
 но ясно мне – все знаки неслучайны.
 Сбиваясь с ног, ссочиться не спешу
 в сосуд, где воды жёлты, терпки, чайны.

                II.

 На сушу из околоплодных вод
 я вынырнул и млею, глуп и знающ;
 скулит щенок, мчит год, скрипит удод,
 мир мягок, твёрд, мяукающ и лающ.

 Но пуповины продуктопрово;д
 разъяли, вздрогнул я, сказал им: “Здрасьте”.
 Мне – невод (sic!) – не Брунеллески свод –
 тугая щель небезупречной Насти.

 Я ничему отнюдь не присягал,
 ни даже этой розоватой щели,
 но только со скакалочкой сигал,
 а червяки гражданский труп мой ели.

 Себя не жаль – но колики в боку
 у свившихся червей кольцеобразных.
 Их горек хлеб. Им всем – merci beaucoup.
 Занятий много есть. Занятных есть. И разных.


               *

   Opiumeater’s dream.

 Я никну, словно лилия
 под тяжестью росы.
 Прозрачны, как идиллия,
 песочные часы.
 Плеснул елей “…et filii…”
 и дрогнули басы.
 Свернулась кровь Вергилия
 на лезвии косы.
 Трехлезвийны, как лилия,
 пасть выжегшие псы.
 Во мне живёт рептилия
 неистовой красы.
 Так призрачны Одиллии
 укромные усы.
 Грядёт из тьмы Одетта
 прелестно не одета.
 Утоплен опиатом,
 в плену, как в топи атом.

                *

 Перья страуса и и;риса,
 груды ракушек и сланца
 полны мукою Озириса
 да озёр солёных глянцем.

 Вой, исторгнутый Исидою,
 жжёт песок, но, тихо сетуя,
 слёзы, сдавлены клепсидрою,
 гложут солью низость Сета.

 Песета юркая в кисете
 напоминает мне о Сете.

 Не мартовской – любою идою
 впотьмах беседую с Исидою.

 Любая тень любого кризиса –
 процент от гибели Озириса.

 Так жадно жаждет жёлтый нрав Египта
 томящегося в крипте манускрипта.

 Но кровь, в изломы брызнувшая кварца,
 не помнит – чья она – младенца? старца?

 Над памяти осевшей пирамидою
 завис платок, использованный Фридою.

 Об Исиде сетуя,
 шлю проклятья Сету я.

                * 

           Современным сервам.

 Мне жаль их всех, дугой согнувших спины,
 вдыхавших ночью кислый дух овчины,
 ронявших втуне слёзы, кровь и пот.
 Их шрамы, раны, оспины и псины
 душок, и клейкой плоти древесины
 занозистость – не стоят ли хлопот?

                *

               Эскапист.

 Мне снится – я спеленут в склепе,
 мне не помог бы и Асклепий,
 но, главное, всего нелепей –
 я очевидно жадно жив.
 Проснуться надо бы, наверно,
 но явь так вылеплена скверно,
 что грезить я решаю, хер на
 все язвы яви положив.

                *

 Наши страхи, охи, ахи,
 соль и кровь в ошейке плахи,
 овдовевшей Андромахи
 искажённый мукой рот.
 Парка ль нить твою обрежет,
 колеса ль зубовный скрежет
плёнки век в глазницах смежит,
 не вписавшись в поворот.

 Лёд озноба студит мысли,
 мы на ниточках повисли,
 не створаживаясь, скисли,
 не слюной увлажнены.
 Как избавиться от дрожи?
 Ведь всегда одно и то же –
 червь в плоде и сердце гложет
 онемение вины.

 Нет решенья у задачи.
 Поспрошай котов ледачих.

                *

 Пою чудаковатых,
 кудлатых, клочковатых,
 в делах бедламоватых
 проматывавших дни.
 Слонявшихся в палатах
 не в лязгающих латах –
 в свалявшихся халатах,
 всем валенкам сродни.

 Аморфных, комковатых,
 жуков жуликоватых,
 в чьих бреднях бесноватых
 замешан опиат.
 В глазах стеклянноватых,
 забавах диковатых,
 речах замысловатых
 узор копиеват.

 Я славлю странноватых.
 Виват, Кандид, виват.

                *

 Тускнеют косточки на флаге;
 опиофаги, где бумаги,
 ваш обелившие порок?

 Чтоб об обобществленном благе
 с утра в какой-нибудь Гааге
 ваш мог витийствовать пророк.


                * 

                С. Сарафанникову.

                I.

 Я собираю корешки
 и принимаю порошки.
 Не трудно порошок принять,
 но трудно порошок понять.

                II.

 Имели с дества тягу к опию,
 хмельными опивались снами.
 Кто с нашей жизни снимет копию,
 тот очень скоро ляжет с нами.

                *

     My lost generation.

       Ante meridiem.

 Пропадали без вести.
 Прозябали в трезвости.
 Кто хотел нас извести –
 истлевает в извести.

      Post meridiem.

 Не питаюсь падалью.
 Но стою. Не падаю.
 Кровь младую в блюдо лью
 пред последней юдолью.


 Soundtrack: Nino Katamadze, Once In The Street.