Die Welt ist alles, was der Fall ist...

Как мир хорош, когда он чисто вымыт;
как лесть отполирован ливнем Plymouth –
о, нет, не Rock – соседский экипаж.
Попробуем стопою твердь земную,
в культурный слой, как-будто бы в пивную,
войдём. Что скажешь? Нравится пейзаж?

Лучатся листья зрелым хлорофиллом,
струится свет под выспренным, но милым,
банальным небом южного угла.
Теперь к реке, где медленно теченье,
кроша в руке миндальное печенье,
чтоб птица расклевать его смогла.

Здесь всё как прежде каждый день иное,
примат следы оставил под стеною –
газета, лоб какого-то вождя.
Комки печенья исклевала птица,
на влажный дёрн неслышно пыль садится.
Пора домой. До нового дождя.

*

Вот тротуар. Следы на тротуаре.
На самом деле – никаких следов.
До наступленья новых холодов
шесть месяцев. Следов воды и льдов
не наблюдаем. Ни в траве, ни в таре.                [Разве только в баре?]

Над головою струны проводов
гудят сплошное “до” – до януарий,
до “хруста наста”, как сказал викарий,
оплот последний девственниц и вдов;

до паутинок, хладных вечеров,
до сырости, щекочущей запястья –
протяжность ослепительного счастья:
акаций, зноя, солнца, комаров.

Что ж, тротуары рушатся давно,
будь эта власть иль та – да хоть безвластье;
но счастье есть, пульсирует запястье,
пьянит вино и светится окно.

Но и несчастье есть, сюжетец старый –
один и тот же плод питает всех.
Ты слёзы льёшь, я рассыпаю смех.
Так плюнь на всё. Но не на тротуары.

*

"...как сибаритство - шёлк и сладострастье - мех".
Шарль Бодлер. Плаванье.

"И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие;"
Евангелие от Луки (Лк 5:37-39).

Мир не хорош, не плох, но живописен,
упрям, как строгий слог в страницах писем,
ещё и не написанных уже;
как пряным тянут травы из-под стали,
секущей их, как остро стебли встали
на режущем газоны рубеже.

Что не скажи – уже как будто было
и чаще просто не хватает пыла,
чтоб, обмирая, этот мир к лицу
приблизить, взгляд попристальней вперяя
в дагерротип не ада и не рая,
цветочной клумбы, длящейся к концу.

Как странно это вздорное занятье
тянуть строку, примеривая платье,
не сшитое, возможно, никогда;
но, стоит свист услышать за кустами,
теплеет мысль, опять уста с устами
сливаются, удваивая “да”.

Что хорошо – наверняка не плохо,
как долгий вдох за стёклами эпоха,
а у стекла под выдохом печаль;               […удушлива?]
но слышен смех у клумбы и фонтана,
там полный мех устами неустанно
стройнят при попустительстве плеча.                […соучастии?]


Die Welt ist alles, was der Fall ist.
[Die erste kolonne marschiert, die zweite…]

Сяду я под образами,
затоплю весь мир слезами,
напевая о Сезаме
и Сезанне заодно.
Дверь подвержена щеколде,
не Прованс содержит фолдер,
отключите же gas-holder,
к потолку подклеив дно.

Не в новинку мне одышка,
в сердце скользкая ледышка,
камнем сжатая подушка
и рассвета тусклый блеск.
Не нуди, моя лодыжка,
над манишкой жизнь как книжка,
только книжка-раскладушка:
сопли, вопли, блики, плеск.

Рябь моих интерференций
(как не мог сказать Теренций,
соискатель преференций)
не отбрасывает блик.
Кончен век. В венце – Освенцим,
весь свинец не смять коленцем,
не удрать медитерренцам,
ведь сгорели корабли.

Ах, что будет, то и будет,
вечность миг, как скрупул, ссудит;
по Овидию и Будде –
нерушимы репера.
Мы – лишь пёрышки на блюде,
а вокруг рыдают люди,
и смеются, бьются, блудят,
как и мы – концом пера.

Новый цикл. Не смотрим в зубки.
Йод в зобу и пепел в трубке
лишь детали – как у юбки
под кокеткою – замок.
Ах, как юбка стала кстати,
тут же вспомнил о простате;
мимо – ангелы и тати,
а в паху подшёрсток взмок.


Soundtrack: Remo Giazotto, Albinoni, Adagio G - moll.