Клубы и галлюциногены - Clubs and drugs

Мне довелось попасть под облаву в крошечном баре невдалеке от Края Света. Звался он "Жиголо". Лампы разом вспыхнули, музыка оборвалась, и везде, куда ни ткнись, была полиция. Все рванули на выход. Ни в досье, ни в каталажку на ночь никто не желал попасть. Полицейская толпа пёрла внутрь, гейская - наружу. Какого-то обмершего беднягу, схватив, распластали по стенке; тени его и тушь вычерчивали возмущенный след по матовым зеркалам. Остальным удалось, поднажав, вытолкаться из ада на воздух, к улице, где прочие полисмены нас уже поджидали. Одного парня швырнули наземь и придавили: недопитый коктейль в его руке, взмыв, опустился полицейскому на ногу (лимон со льдом).

"Поаккуратней, педрила!" - услышал я голос получателя лимона и льда, забегая за угол улицы Вейл и остановясь вдохнуть и оглядеться. На первую мою облаву смеха и жути пришлось пополам. Два полицейских автомобиля и воронок выли, перемигиваясь. Бомба. Террористы! Уж никак не любовные шашни кучки гомиков пришли бы при виде этого зрителю на ум. Тем не менее, игра с законом в догонялки органично вписывалась в тогдашний гейский быт. Я медлил на углу, обдумывая, куда податься; серебристо-седой человек в черном элегантном пальто вышел вальяжно с ведущей ко клубу дорожки. Прочих, согнав в кучу, впихивали в воронок, но этот держал себя как право имеющий, и долгая рука закона как-то не торопилась к нему тянуться. Остановясь у видавшего виды "Триумф-Витесса", он отомкнул его; несуетно сел; опустив оконное стекло, выглянул. "Возможно, в "Сомбреро" ты отыщешь искомое", - сказал он ("Сомбреро" - известная кенсингтонская дискотека). Меня не пришлось приглашать дважды. В молчании минули мы автомобили полиции и клуб. Оттуда все еще выволакивали людей. Воронок рванул с места как раз перед нами; седой человек огрел кулаком клаксон, что-то невнятно пробормотав. "Тоже работа, - сухо сказал он. - Кстати, мое имя Джеймс".
"Слава Богу, пронесло", - сказал я.
"Да", - учтиво ответил он. - "В тюрьме невероятная скука".
Впоследствии я узнал, что Джеймс занимает высокий дипломатический пост.

В "Сомбреро" уже всё знали, и мы угостились бесплатной выпивкой за счет бармена, явно давнишнего знакомого Джеймса. Подтянулись и прочие беженцы; пир пошел горой. Подробности превращались в анекдоты, анекдоты входили в историю, и так рука об руку мы вошли в гейскую мифологию тех дней. Облава в "Жиголо" стала отправной точкой, датой вроде битвы при Гастингсе тысяча шестьдесят шестого года: более поздние повествования начинались обычно с "я всё прекрасно помню - это же было в день, когда Тину Спаркл замели в 'Жиголо'".

Клуб так никогда и не открылся, обойдясь хозяину не в один месяц тюрьмы. Но вот со Джеймсом мы сдружились. Дом его в Бельгрейвии был высок и узок. Обнаружилось, что меж нами уже протянуты тайные, неведомые нам связи. На молодежных великосветских балах он некогда ухаживал за моей теткой. По выходным Бельгрейвия вымирала. Ледяные дворцы ее захлопывались и запирались на все мыслимые ставни и замки. С улиц всё - люди, машины - массово отъезжало за город. Ни души. Мертвое молчание. Душное чувство воскресенья давило уже в субботу. Не выезжали разве желающие преступить закон - или мораль, как мы. С Джеймсом прогуливаясь по пустынной Элизабет-стрит субботним предвечерием, можно было наткнуться, скажем, на герцогского вида фигуру из белого, словно мел, особняка на углу одной из больших площадей.

"Доброго дня, Джеймс".
"Доброго дня, Джереми".
"Что-нибудь намечаешь на вечер?"
"Полагаю, мы с Рупертом могли бы наведаться в наш клуб."
"Ба, да Руперту повезло. Боюсь, Даррен заупрямится и таки завлечет меня в то резиновое заведение в Майл-Энде. Мне весьма там не по себе."

Субботними вечерами мы, дома у него, выпивали. А летом выбирались на крышу, на террасу под сень ветвей великанского платана, и сиживали там, одни на всю Бельгрейвию живые души, затерянные в лоскутном одеяле пёстрых ее садов. Джеймсу мое воображение выдало статус тайного агента. Пил он Перно, носил джинсы под твидовую куртку, сапожки-джодпуры по щиколотку и шарф, обернутый вокруг шеи. Культурен был на редкость, но наиболее впечатляла в нем способность держаться по-свойски что в палате лордов, что в припортовой нелегальной забегаловке. Впрочем, тогдашние гейские круги тем и отличались. Пока вся страна замыкалась перегородками классовой системы, геи - в силу своей незаконности, - от перегородок этих были вольны. Вот она, самая лучшая их черта - кроме секса, разумеется (правда, за пределы квартир страна гейский секс не выпускала). Преступники заводили беседы с адвокатами. Слесаря назначали свидания графам. Нынешняя иерархическая галактика порнозвезд, бл*дезвезд и культуристов еще ждала открытия. Люди были рыцарственны друг с другом, а уж рыцарственнее Джеймса даже искать не стоило. Вместе мы видели Линдсея Кемпа в роли Саломеи; мы получили совместное членство в Эмбасси-клубе на Бонд-стрит. Он познакомил меня с Дереком Джарменом, и когда я возжаждал байкерскую куртку и кожаные штаны, Джеймс ссудил мне на это деньги.

Королевская свадьба - венчание Карла с Дианой - застала нас на террасе. Вечер, дивный, летний; ветерок, теплый, и в нем - легкий привкус каштановых цветов и железа. Но даже в Белгрейвийском саду, тихом, неприступном, ощущалось движение неустанных толп вокруг, по городу. Что ни угол, то пирушка; что ни крыша, то фейерверк; изо всех пабов выплескивались на улицу весельчаки. Дома не усидел никто.

Тяга к народным ликованиям и прочим публичным веселостям в гейской генетике не заложена, и нас повлекло в дурной славы клуб на Лестер-Сквер; назывался он "Подземка". Некогда там располагался легендарный, элегантнейший ночной клуб Лондона межвоенного тридцатилетия, гением Ивлина Во и Ноэля Коварда запечатленный на века. "Четыре Сотни". Так его окрестила золотая молодежь двадцатых; там она с маниакальным упорством отплясывала, а между танцами, отдыхая у столиков, наблюдала неспешный распад империи, крах лучших аристократических домов и, наконец, бомбежки блицкрига, - и всё это не сходя с танцпола. Да, всё вместили стены: от нежного романтического поцелуя под "Песнь соловья на Беркли-сквер" до безнадежных объятий под "Мы встретимся снова! Не знаю, когда и где, но мы встретимся снова!". Теперь здесь оттрахивали друг друга мужчины, пока Глория Гейнор пела о том, что она выживет. Многим из них это не удастся.

Мы втиснулись в Джеймсовский "Витесс", но чем ближе к Букингемскому дворцу, тем плотнее сгущалась улица; вскоре нам довелось, бросив машину, идти пешком. Вся Англия, не иначе, сплотившись, выступила в едином народном порыве, не виданном со времен завершения войны. Майские праздничные столбы расцветали лентами на городских газонах, быки шкварчали на вертелах, - старая добрая Англия вернулась вновь, в Диснеевском переложении. Батские жёны смеялись, закинув головы, уперев руки в бёдра. Кривозубые викарии, опрокинув по кружке пива, пускались в пляс. Детские небылицы, неизгладимо вбитые в каждую подкорку, обретали плоть и кровь: прекрасная принцесса; лягушачьего вида принц; зло переборото, королевство спасли; жили долго и счастливо...

Мэлл изобиловал розовыми упитыми английскими лицами, напряженно смотрящими на балкон залитого светом дворца. Над ними, на белых высоких флагштоках, хлопали, развеваясь, символы и регалии, угнетавшие их столетиями. Заря новой эры и впрямь занималась, да вот эра была не та, о которой думали. В одну ночь лопнула последняя нить, связь со средневековым нашим прошлым. Разумеется, яблоко оказалось отравлено, а проклятие произнесено. Принцессу закоротит. Королевство пойдет с молотка. А нам, бедолагам-педикам, притаившимся под периметром, трепыхая одеждами на ветру в унисон британскому стягу, а также Георгию-с-Драконом, уже уготован свой символ, иной, смертельный, видный разве что только в микроскоп. И в старых стенах "Четырех Сотен" он уже вовсю ширился, разнесенный безмолвным взрывом, подобно гигантскому фейерверку, ниспадавшему с неба под прибытие наше, в конце концов, на Лестер-сквер.

И всякий раз, ступеньками спускаясь во преисподнюю "Подземки", я вспоминал Амплфортское рождество семьдесят третьего - нашу пьесу - и улыбался. Ноэль Ковард, "Бодрый дух". Я в серых трико и ночной кружевной рубашке - Эльвира, покойная призрачная жена. Руки протянуты. Бок о бок - Вадхам, - вторая покойная жена, Рут. Волосы Вадхама усыпаны пудрой: призрачный эффект налицо - стоит тряхнуть головой, и дымка уподобляется истинному привидению. К восторгу зала и моей зависти. Барнс в роли мадам Аркати и Ноэль 2 в роли Эдит, горничной, склонившись к столу, читают от нас заклинания. Заклинания, наконец, действуют, и мы с Вадхамом улетаем обратно в загробный мир. Но, прежде чем раствориться в застекленной двери, я заунывно вещаю моему бывшему, еще не покойному мужу о предсмертной моей измене. "Чарльз! Я несколько раз посетила "Четыре Сотни" в компании Джорджа Фробишера. И, надо сказать, получила невероятное наслаждение."

http://www.stihi.ru/2011/06/29/5327
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Clubs and drugs

There was a raid on a tiny bar near the World's End called the Gigolo. Suddenly the lights went on, the music cut out and the police were everywhere. Everyone ran for the exit. Nobody wanted to be booked or spend the night in jail. Police and queers collided; a poor fey queen was flattened against the wall, leaving a dirty protest of foundation and mascara streaked against the frosted mirrors, as the rest of us managed to squeeze through the mayhem and out into the street where more policemen were waiting to take pot-shots. One guy was tackled to the ground, his drink still in his hand, then it went flying into the air and the ice and lemon landed on a policeman's foot.

"Watch it, poof!" I hear the copper say as I ran to the corner of The Vale and stopped to catch my breath and watch. It was my first raid, as exhilarating as it was frightening. A paddy wagon and two police cars flashed and screamed. You'd have thought a bomb had exploded, instead of a few queens having a grope, but this game of tag with the law was the queer reality of the day. I waited on the corner contemplating my next move as a silver-haired man in a smart black overcoat came striding down the road from the club. As others were rounded up and shoved into the paddy wagon, this man's very demeanor of entitlement seemed to forbid the long arm of the law from reaching out. He stopped by a rather beaten-up Triumph Vitesse which he unlocked; utterly unruffled, he got in, wound down the window and leant out. "Perhaps you'll find what you're looking for at the Sombrero," he said (the Sombrero was a famous discotheque in Kensington). I willingly jumped in. We drove in silence for a moment, past the police cars and the club. People were still being hauled from within. The paddy wagon pulled out sharply in front of us; the white-haired man punched the horn and muttered under his breath. "What a business!" he said dryly.
"My name's James, by the way."
"Thank God we weren't caught," I said.
"Yes," he replied suavely. "It would have been rather boring."
I later discovered that James occupied a rather lofty diplomatic position.

At the Sombrero, news of the raid had already arrived, and we were given free drinks by a barman who seemed to know James quite well. Other refugees staggered in and soon it turned into quite a party. Anecdotes were swapped; stories were embroidered as we all walked hand in hand into the gay mythology of the times. The Gigolo raid became a date like 1066; subsequent stories would begin with, "I remember, because it was the day Tina Sparkle was arrested at the Gigolo."

It never opened its doors again, and the owner spent several months inside on its account. But James and I become friends. He lived in a tall thin house in Belgravia. It transpired that we had more in common than we thought. He used to escort my aunt to debutante balls. At weekends Belgravia stopped dead in its tracks. Its large glacial houses were shuttered and bolted. The streets emptied of cars in a mass exodus to the country. Hardly a soul was abroad. The silence had the claustrophobic tinge of a Sunday even when it was Saturday. Only deviants and inverts stayed behind. Walking down a deserted Elizabeth Street with James on a Saturday afternoon, one would come across some ducal figure emerging from a chalky mansion on the corner of one of the big squares.

"Afternoon, James."
"Good afternoon, Jeremy."
"Are you doing anything this evening?"
"I thought Rupert and I might go to our club."
"Oh, lucky Rupert! I'm afraid Darren is insisting we go to that rubber thing at Mile End. I'm rather dreading it."

On Saturday evenings we met for drinks in his house. If it was summer we sat on the roof terrace under the branches of a huge plane tree, the only living souls in the patchwork quilt of little gardens. In my fantasy James was a secret agent. He drank Pernod, wore jeans and a tweed jacket, jodhpur boots and a scarf around his neck. He was extremely educated, but the impressive thing about him was that he seemed equally at ease in the House of Lords or a Dockland dive bar. In a way, this was typical of the gay scene of the times. While the country was still locked in the rigours of the class system, the gay scene - by nature of its illegality - was not. Apart from the sex (forbidden outside the four walls of a private residence), this was the great thing about it. Convicts chatted with barristers, plumbers made appointments with earls. The present-day star system of hookers, porno stars and bodies beautiful had not been pioneered. People were quite generous with each other, none more so than James. We saw Lindsay Kemp as Salome together; we became joint members of the Embassy Club in Bond Street. I met Derek Jarman through him, and when I wanted to buy a biker jacket and leather trousers, it was James who lent me the money.

The night of the royal wedding found us sitting on his terrace. It was a beautiful summer evening with a warm breeze that tasted of iron and chestnut trees, but even inside the fortress of a quiet Belgravia garden you could feel the restless crowds moving around the city. There were parties on every street corner, fireworks soaring above the rooftops, pubs overflowing onto the streets. Nobody was indoors.

It is not in the queer DNA to take part in public events and national celebrations so we decided instead to visit a louche club in Leicester Square called the Subway. It had once been the famous Four Hundred, immortalised by Evelyn Waugh and Noel Coward, the smartest nightclub in London for thirty years between the wars. It was christened in the twenties by the Bright Young Things, who manically danced there before "sitting the next one out" at the surrounding tables to watch the slow collapse of the Empire, the destruction of the great aristocratic mansions and finally the Blitz, all playing out in front of them on the dance floor. From a tender romantic kiss as the band played "A Nightingale Sang in Berkeley Square" to the desperate embrace of "We'll Meet Again!" those walls held it all. Now men fucked each other as Gloria Gaynor sang "I Will Survive." Many of them wouldn't.

We squeezed into James' Vitesse, but the nearer we got to Buckingham Palace, the more crowded the streets became and soon we had to abandon the car and walk. It felt as if the whole of England was out that evening in an expression of nationalistic unity not since the end of the war. Suddenly maypoles were erected on village greens, oxen were roasted on giant spits and it was Merrie England all over again, or at least a kind of Disney version. Wives of Bath with hands on their haunches threw back their heads and laughed. Snaggle-toothed vicars downed beer and danced. All those children's stories that had been branded onto our collective subconscious had turned flesh: the fairy princess; the frog prince; the kingdom saved from evil; happily ever after...

The Mall was packed with rosy drunken English faces, eagerly watching the balcony of the floodlit palace. Above them on high white flagpoles flapped the symbols and insignias that had suppressed them for centuries. It was the beginning of a new age, but not the one anyone had in mind. With that night the last thread of our medieval past snapped. Of course, the apple was poisoned and someone had cast a spell. The princess would short-circuit. The kingdom would be sold. And for us, the poor queers skulking around the perimeter that night, flapping in the breeze with the Union Jack and George and the Dragon, was another flag, a lethal marker only visible under a microscope. It was already unfurled in the old Four Hundred, silently exploding like the massive firework display that rained down from the sky as we finally arrived in Leicester Square.

And every time I walked down the stairs into the inferno of the Subway, I thought of the Ampleforth Christmas show in 1973 and smiled. "Blithe Spirit" by Noel Coward. I am wearing grey tights and a negligee as Elvira the dead wife. My arms are outstretched. Wadham is beside me as Ruth, another dead wife. He had flour in his hair to make him look ghostly. There is a cloud of ectoplasm every time he shakes his head. It is very effective and I am quite jealous. Barnes is Madame Arcati and Noel Two as Edith the maid. They are huddled around a table incanting. Finally we have been exorcised, and Wadham and me begin to float into the ether. As we disappear through the french windows, in a sing-song voice I tell my still-living ex-husband about one final infidelity. "Charles! I went to the Four Hundred several times with George Frobisher. And I must say, I enjoyed myself enormously."

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007