Мы двое суток уходили от погони

Мы двое суток уходили от погони,
и смерть нас снова стороною обошла,
спасли и в этот раз нас преданные кони,
но пуля – дура все ж мне спину обожгла.

Упал я наземь, и меня подельник бросил,
усмешку злую, чуть прищурясь, оброня,
и умирать меня оставил на откосе,
забрав добычу, востру саблю и коня.

Затем и пояс снял, глаза трусливо пряча,
и убедившись в том, что я уж не жилец,
стегнул нагайкой он коней еще горячих,
и даже пули не оставил мне подлец.

О том, что он меня за что-то ненавидит,
мне говорили, но я верить не хотел,
да и понять не мог, чем я его обидел?
Ведь я был старше и всегда его жалел.

Делил я поровну с ним радости и беды,
и мне казалось, что его дороже нет,
а оказалось, что ему мои победы
жить не давали и мешали тридцать лет.

И он уехал, ну, а я лежать остался,
и черный ворон надо мною закружил,
но, стиснув зубы, я отчаянно пытался
не умереть, цепляясь верой за жизнь.

И я пополз через овраги, буреломы,
и смерть мою и в этот раз отсрочил Бог,
и, чудом выжив, я дополз-таки до дома,
и полумертвым завалился не порог,

Меня, увидев, мать моя запричитала,
с трудом втащила обессиленного в дом,
и, уложив в постель, молитву прочитала
и обо мне, и об обидчике моем.

Услышав это, с силой сжав ладонью стертой
ладони матери, я взвыл в полубреду,
что эту сволочь я достану даже мертвым,
что он в живых остался на свою беду.

А у нее глаза от ужаса  раскрылись -
он был ей дорог, как и я, а мать – есть мать.
И злость с обидой, что в душе моей скопились,
пришлось в который раз душить в себе опять.

Коль сам Господь не в силах сладить с этой твердью,
нам остается только стискивать сердца
и видеть, как за материнским милосердьем
трусливо прячется душонка подлеца.

Наверно, это все и правильно, и должно,
и нужно сильным быть, чтоб многое прощать,
быть может, с подлостью смириться и возможно,
но оправдать её не в силах даже мать.