Летучая мышь стиха

Комментарии к стихотворению "Последний страх":
http://www.stihi.ru/2011/06/03/5271

Так уж получается, что даже мне, автору, смысл мною же написанного не всегда предельно ясен и доступен. От этого возникает ощущение лёгкой неловкости и неудовлетворения и, одновременно, блаженного (хотя отнюдь не самолюбивого) снисхождения, так как изменить что-либо в структуре, пролить свет на частности стиха всё равно не представляется возможным. Ведь  совершенно точно, что стих живёт, дышит, находится в движении, множит смысловую наполненность.

И вот – я смотрю на порождённый мной организм как на "неведому зверюшку", и пытаюсь отнести её к тому или иному отряду.  Заманчивей – к отряду сирен или, хотя бы, рукокрылых. Названия эти кажутся мне довольно поэтичными, а создания – редкими и достойными внимания и тщательного изучения.

И можно "мудрствовать лукаво", но лучше отпустить сознательный анализ и присмотреться к ритмике, прислушаться к дыханию, почувствовать под ладошкой тонкое тело стиха. Здесь – как читателю, так и автору, последний же, к сожалению или к счастью, с радостью вынесет себе – создателю – оправдательный приговор: он же только учится, а значит, результаты его труда несовершенны.

Но иногда случаются крайне загадочные вещи. Загадочные на уровне космического, а не человеческого снисхождения. Так произошло с моим стихотворением "Последний страх", и потому я посчитала нужным здесь сделать акцент на его структуре и содержании.

Первые три куплета прозрачны абсолютно, даже до неприличия:

Я уже ничего не боюсь,
Моё сердце как тихая бухта,
Корабли проводившая будто,
Зная их имена наизусть.

Я уже не боюсь площадей,
Переулков и многоэтажек,
Злых зверей, обещаний и даже
Самых разугловатых людей.

Я уже не боюсь тишины,
Попаданья в такой треугольник,
Где души моей стоик нестоек,
Виноватее без вины.


В самом первом есть некоторая обречённость, довольно умиротворённая.
Во втором и в третьем, в процессе перечисления  – некая будничность и праздность.
Это, видимо, достигается посредством описательного характера куплетов. Здесь летучая мышь стиха ведёт себя вяло, почти недвижимо. Крылья её подрагивают лишь изредка, будто бы во сне, в звуковых сочетаниях "з", "р", "в", самих по себе, кстати говоря, звериных.

Но в покое, как известно, долго находиться нельзя, и вот за третьим куплетом следует четвёртый, побуждающий, вопрошающий:

…Потому ли в бесстрастной строке
Мне мерещится имя такое,
Что не прочит минуты покоя,
Соскочив с языка налегке?

– и... совершенно непонятный. Какое имя, в чьей строке? Как в бесстрастности может поселиться отсутствие покоя? И так далее, и так далее...

Назревает состояние лёгкой опасности, ибо недоговорённость всегда несёт потенциальную опасность, от этого никуда не деться – летучая мышь стиха просыпается и напрягает слух.

Пятый куплет уже раскрывает характер некоторой сумятицы и возни:

Не затем ли бесплоден пролог,
Чтоб, слетаясь на площадь к крупицам,
Всем голодным взъерошенным птицам
Верить в то, что я трепетный бог?
 
– и – последние строки апеллируют структурами, отвечающими за равновесие: посыл угадан, инстинкты самосохранения включены.

Продолжение же становится всё более размытым, несёт даже абстрактный характер:

Оттого ли я выточу звук
Из куска онемения  даже,
И острОты намеренно сглажу
В совершенный, но замкнутый круг?

В подтверждение этой абстрактности возникают трансформации и перетекания звуков и форм, и сознание всё больше тревожится близостью такой неразберихи.

И, наконец, последняя строчка, примитивнейшая по построению (уж сколько раз она, наверняка, уже была произнесена в самых банальных людских объяснениях), являет собой страх.  Не каким-то косвенным образом, а напрямую, в глаза, безжалостно прикончив размытость:

Ты последний мой страх и недуг.

"Ты последний мой страх и недуг"! Не правда ли: как просто, чудовищно просто сказано после всех предшествующих замысловатых рассуждений.

Ещё доля секунды – и летучая мышь стиха срывается с места и улетает прочь.

Остаётся признаться, что такое построение работы не было моей задумкой, я обнаружила его после повторного прочтения довольно неожиданно, в поиске оправдательного приговора себе самой. Закономерно ли, случайно – не знаю, но для меня осознание это необыкновенно, по-настоящему чудесно. Это и есть космическое снисхождение, дающее мне веру в собственные рифмы и право на их публикацию, в мой творческий, непростой, но такой захватывающий ученический путь.

июнь 2011
Мск