Most - 5

M O S T  -  5, Елена Васильева
чёрный ящик (самописец) литературного объединения

     Изначально, собирая литераторов, я не выдвигал никакого эстетического концепта типа символизма-акмеизма-футуризма или более поздних мета-метафоризма-постмодернизма как платформы, на которой происходит объединение. Наша платформа куда более прозаическая и в то же время реальная, надёжная – земля дальневосточная, точнее полуостров Муравьёва-Амурского, самый плодоносный в культурном отношении её участок – Владивосток. Я называл литературное объединение молодёжным, но опять же формально. Явились непризнанные литераторы всех поколений и литературных ориентаций.
     На этот раз гостем собрания была Елена Васильева. В процессе ритуального обряда приглашения и сомнений автора в необходимости такой встречи выяснилось, что поэт пребывает в депрессии. Писать так, как писала раньше, она не хочет, а как писать по-другому, она ещё не решила. «Вот и чудненько – встряхнёшься!» – настаивал я.
     Елена Васильева работает на местном малобюджетном ТВ, которое, похоже, как вампир выпивает из цветущей красивой женщины все соки. В своё время Лена училась на геофизическом факультете местного университета, потом в аспирантуре – и вот журналистика. Она автор двух книг стихов «Зона молчания» 1995, «возьми освободи» 2008. Активный участник литературного объединения «Серая Лошадь», являвшегося своеобразным альтернативным Союзом писателей 90-х годов. Прежние гости Владимир Тыцких, бывший секретарь правления СП России, и ныне действующий председатель Союза российских писателей Галина Якунина являлись витринами официальной литературы, куда следовало заглянуть без гнева и печали. И вот теперь – обратная стороны Луны, бывшая поклонница «Пинк флойд» – Елена Васильева. 
     Ни один из трёх поэтов «не мой». И больше всех «не мой» для меня была до последнего времени Елена Васильева. В буквальном смысле слова ничего мне не говорящей – НЕМОЙ. Я приобрёл её книжку «приди освободи» (вот так с маленькой буквы, без знаков препинания) на её творческой встрече в городе-спутнике Артёме  пару лет назад, прочёл по диагонали и больше не открывал. Послесловие поэта-теолога Юрия Кабанкова, полное такого же «умозрения» как и стихи Васильевой не добавили желания  вчитаться.
    
*  *  *
зал ожиданий летающих пассажиров
она будет ждать тебя каждым ближайшим рейсом

сколько раз опустилось солнце на лётном поле
сколько раз продавцы желаний ходили мимо

однажды нетрезвый гамлет водил на крышу
однажды слезам поверил судья верховный

когда стало ясно, что ты.
когда стало ясно, что ей
никто не хотел дослушать, зачем всё это
зачем этот зал ожиданий ближайших рейсов

даже себе не в силах сказать, что знает
не в силах поверить тому, что так бывает

летящие дни, поющие сны, вещие письма
ей всё равно
             --------

Вот такая  рОковая композиция с припевом «когда стало ясно, что ты…», ломающим ритм плавного запева, с повисающим в воздухе вопросом «зачем этот зал ожиданий ближайших рейсов». И конец этой песни не там, где «ей всё равно», а там где кончается припев – «зачем этот зал ожиданий ближайших рейсов».
В этом тексте (его трудно назвать стихотворением), на мой взгляд, есть что-то нерусское, англоязычное по духу.

*   *   *
это правда мне не было места в твоём трамвае
я пластом как камбала лежать не умею
сколько раз тебе говорила ну здравствуй милый
здравствуй ястреб мой ясно солнышко здравствуй горе

хватит мучить меня то приход то холод лютый
всё сажусь в самолёт без паспорта улетаю
где ты видел меня сумасшедшее где ты видел
по расчётам на пол-оборота сильней чем нужно

вот сегодня возьму свои крылья и прочь отсюда
хватит мужества хватит ночи одной хватит

             будешь близко ястреб
             помни мои руки
             правда милый мой
             выше слов и её
             не скажешь
         -------------------

Укороченные строки даже визуально смотрятся как припев. Припев композиции в духе британского рока. И некоторая смысловая нелогичность воспринимается как издержки буквального перевода на русский. И повторы – куда от них денешься в песне?
Судите сами, могло ли такое понравиться мне, пишущему для глаза, сознательно избегающего всякой музыкальности, озабоченного национальным и социальным?

Приглашая Елену, я исходил из того, что такие стихи могли понравиться более молодым участникам нашего собрания. Особенно настоятельно я просил прийти на  встречу Валерию Федоренко и Варвару Степанову, привечаемых в Союзе российских поэтов. 
Появились же новые лица, прозаики Денис Штаев, 20-летний студент МГУ ( Морской, не подумайте московский университет) и двадцатидевятилетний менеджер со вторым философским образованием Павел Барилко.
Полной неожиданностью было для меня появление поэта из моей молодости Александра Новикова, бесследно пропавшего для меня после 1987 года, когда во Владивостоке проходил приморский региональный семинар молодых писателей. Тогда Александр воспринимался мною как лидер неформалов, почему-то дружно меня невзлюбивших. Новиков явился в сопровождении композитора Паленного, пишущего симфонии. Со мной приехала Рая Мороз, член Союза писателей России, кореянка, легенда приморской поэзии
Приехал Саша Белый, автор эссе об Елене Васильевой. Эссе накануне было разослано участникам. Наконец-то пришёл Игорь Карнаухов, наш злой критик. По тому, как он входил и садился, я понял, что острая приправа к нашему скучному блюду наконец-то приспела.
Елена Васильева долго приноравливалась к обстановке, но постепенно освоившись, читала от текста к тексту всё лучше. После нескольких стихотворений я задавал вопрос.
Спросил об учителях, поэтических ориентирах. Лена, как всегда, оригинальничала, почему-то назвала библейского Давида. Сразу же оживился Игорь Карнаухов, усомнившийся в реальности такого персонажа. Их словесная пикировка продолжалась недолго, но наэлектризовала эфир мгновенно. Пришлось уточнить, спросить о русских поэтах.
     Первым был назван Арсений Тарковский. После некоторой паузы уже менее уверенно прозвучали имена Мандельштама и Бродского.
     Потом, уже ближе к концу вечера Лена вернулась к теме учителей и объявила своим учителем Алексея Денисова, первого лидера «Серой Лошади», ныне затерявшегося в Москве. Что интересно, Денисов чуть младше Елены Васильевой. Разгулявшаяся девушка явно эпатировала. Она стала читать его стихи из альманаха, где Денисов манкирует рифмой и прочими атрибутами регулярного стиха. Судя по прочитанному, он и вправду повлиял на стиль Васильевой.
В прошлом году Денисов объявился ненадолго во Владивостоке, выступил со стихами в музее Арсеньева. Музейные бабушки ещё долго возмущались потом, жаловались мне. Им не понравилось, что молодой московский поэт матерился со сцены, используя мат как созвучия вместо рифмы.
Я спросил о разделении литературы на провинциальную и столичную, помятуя недавнее высказывание Светланы Василенко о том, что московские писатели пишут в 21 веке, а на периферии ещё в 19.   Я ожидал уже традиционного для  Владивостока ответа, вброшенного как-то в нашу творческую среду редактором «Рубежа» Александром Колесовым, что больших провинциалов, чем москвичи, в цивилизованном мире не существует, однако услышал какую-то невнятицу о том, что у московских писателей больше ответственности перед временем и людьми, а провинциалы пишут для Бога.
Зачем тогда публиковать, если для Бога? – резонно возмутился Игорь Карнаухов. Получается, что и Елена пишет «для Бога», не московская же она, хотя и недавно, что называется, проездом из Москвы и Парижу.
В общем, перешли к обсуждению стихов, так как Елена заявила, что устала читать.
Света Капинос, член СРП, сидела на первой парте с фотоаппаратом, ей и пришлось говорить первой.
Она-то меня и удивила больше всех.
Света заявила, что стихи Елены в отличие от искренних, горячих, но в чём-то несовершенных  стихов Светы Чернышовой «холодно совершенны» (?!). Написаны безукоризненно, безупречно. Вот так вот! А я, дурак, считал, что Свете Капинос такие стихи должны не понравиться. Они же антогонисты по сути, многодетная мать "парижских окраин", не боящаяся чёрной работы Света и богемистая, следящая за своим имиджем Елена.    
Лидер культурного подполья Василий Мрачный заявил, что стиль Елены Васильевой, любящей выспреннюю метафору, сродни стилю Вадима Шершеневича и прочих имажинистов. (Что значит курс филфака – а ведь и вправду есть родство!  Вася, нужно восстанавливаться в университете и через «не могу» доучиваться). Стихи на него произвели впечатление. Похоже, что он не комплименты говорит, что ему действительно стихи понравились.
Саша Новиков, от которого можно было ожидать задиристых высказываний, стал солидным мужчиной, видным архитектором и не позволил себе эпатажа, был комплиментарно краток. Хорошие стихи.
     Игорь Карнаухов, вопреки моим ожиданиям, в конце встречи стал джентльменом, красиво хвалил. А вот автора эссе Александра Белых он небрежно порвал, заявив, что эссе никакого отношения к Васильевой не имеет. Оно не о Васильевой больше говорит, а об авторе.
    Я забыл дать слово Белых. Он обиделся. Пришлось по дороге домой отпаивать его лучшим лекарством поэтов - виски Джек Дэниэлз.
   
    Готовясь к встрече с Еленой Васильевой я всё воскресенье провёл в штудиях. Вспомнил молодость, учительский мандраж не вполне готового к уроку преподавателя.
    Насилие над собой оказалось очень полезным. Я открыл для себя поэта Елену Васильеву. Фигуру сколь противоречивую, столь и интересную. Это истоки её из рока и андеграунда. А вообще-то она типичный русский поэт-актуал начала 21 века. Элементы коллективно выработанного стиля рождённых в шестидесятых-семидесятых видны невооружённым глазом. Отсутствие знаков препинания внешняя, но очень знаковая вещь. Она говорит о том, что выработанная интонация не может адекватно обслуживаться запятыми и тире, поэтому от них отказываются. Свои люди и без знаков интонацию прочувствуют, а чужие и со знаками ничего поймут. Нарочитые стилистические нарушения согласования, управления и примыкания в синтаксисе - наиболее заметные приметы стиля. Они говорят об эмоциональном надломе поколения, которое для краткости пропускает часть текста. Лена остановилась в том пункте, где уже говорят на английском, но ещё не перешли на албанский.         
             
Елена Васильева


* * *

Вообрази:
если бы я ехала на велосипеде,
и встретила тебя, идущего из гастронома
с батоном и треугольными пакетами молока,
я обязательно отдала бы тебе руль,
а сама бы села на раму
(потому что я не люблю дамские велосипеды;
на них садятся вяло и нехотя,
как бы демонстрируя претензию
на легкость бытия).

У меня был велик для мальчиков,
и особое довольствие приносило одно движение:
когда левая ступня уже устроилась на педали,
и, опираясь на неё, ты приводишь колёса в движение,
а правое бедро поднимается горизонтально,
и нога, распрямляясь в колене, делает футбольный удар
по невидимому мячу,
который движется медленно,
как будто дело происходит в воде,
а потом, стоя на педалях, ты разгоняешься до хорошей скорости,
чтобы волосы обдавало ветром,
и при торможении с заносом
тормоз слегка визжал,
и на асфальте оставались следы твоего протектора…

Несмотря на это,
я обязательно отдала бы тебе руль,
чтобы почувствовать
горячее дыхание на своей шее,
и как взлетающие то и дело локоны трогают твоё лицо,
и это волнует обоих,
и на сердце  садится цветная бабочка,
которая всё время шевелит крыльями,
а в твоём голосе появляется едва заметная дрожь,
и это делает тебя совсем беззащитным.

Вообрази, мы привозим тебя домой…





* * *

Сегодня утром меня разбудили чайки.
Пойду на работу пешком и отдамся ветру.
«На воле! – кричу я внутри, - я уже на воле!»
Но Джонатан Ливингстон, похоже, меня не слышит.

Вчера  я была седьмой среди пассажиров.
Меня уронил восьмой и не поднял третий,
Поддых наступил девятый, и я упала
В колодец со сточными водами, в сточный колодец.

«Зачем эта женщина здесь? – запищали крысы, -
плывёт оловянным солдатиком, с деревянным,
стеклянным лицом, машинным покрыта маслом,
и плачет так мерзко, и так тяжело вздыхает?»

Мне было уныло в подземной трубе вонючей.
Совсем не хотелось плавать среди миазмов.
Хотелось совсем другого, совсем другого,
но кто ж меня там бы слушал, вот только крысы.

Не помню, как добралась я уже до моря –
Там стало мне легче, и, вынырнув на поверхность,
увидела я: раскрасивые белые яхты
качаются в волнах, от стоков неподалёку.

Не хочется вспоминать, как меня ловили,
потом поливали из шланга, поили спиртом…
как страшно меня преследовал этот запах -
смердящий запах простой человечной жизни.

Я больше не стану ездить по их маршруту.
Я буду летать пешком, - вот мой новый принцип.
И сущие пустяки – выхлопные газы.
О, чайкам в городе лучше, чем рыбам и крысам.




* * *
                Стояла между нами, как на страже
Слоистая и твёрдая вода.
                А. Тарковский
 
Кому задать единственный вопрос:
откуда, мой бесценный, я Вас знаю?.. -
и якорные цепи с ног спадают,
и выпадает
из руки перо.
 
Вот несколько разысканных причин:
вон там кусочки пола с зеркалами,
где мы лицом к лицу стояли с Вами –
одна из женщин,
первый из мужчин.
 
Вот эта плоскость моря с кораблём,
где я была Вам белым горизонтом,
как бы письмом в долину Ахеронта,
чтоб ждали нас нескоро,
но вдвоём.
 
Вот и разлука, жертвенный оброк
учителям, и голова на блюде
хорошим заблуждающимся людям
губами спекшимися
произносит: рок.
 
И это так, как не преодолеть
здесь гравитации, пока не всплыл наружу,
пока свои тебя не обнаружат,
не окрылят
и не заставят петь…
 
И песня недоказанной души,
и красота, мерцавшая в сосуде, -
теперь везде. Нас больше не осудят.
Любовь сильней.
Она и разрешит.


СТРАСТИ ПО ИОСИФУ

Как безумное зеркало повторяя
марафонский забег вдоль прозрачной стенки,
отделившей адский прогноз от рая,
забираю вправо – одна вторая
часть пути знакома моим коленкам;
лоб, и тот узнал, что земля – сырая.

По хай-вею жизни бежать не в жилу:
нужно меньше сердца и больше крови.
А она, морская, взыскует силу
тишины ночной, теплоты коровьей,
и не спросит, где же тебя носило…
отдавая финиш судьбе на милость.

Боже Ньютона, дай же Энштейну счастья.
Притяженье рук изнуряет кости
и ломает голос как стон на части.
Только потому стоит лечь на простынь,
что одна любовь есть контекст закона,
что одна она искривляет плоскость.

Иногда в тумане забрезжит утро
голубое  с розовым, реже - с красным,
и подумаешь вдруг: не псалом так сутра,
лишь бы не услышать, что жизнь напрасна,
лишь бы не увидеть, как пьют с утра
злые поэты и добрые доктора.

…И поскольку в сказанном выше не больше проку,
чем в корзине старья, где-то (в тридевятом
царстве) всё же считая себя пророком,
констатируешь, что речешь невнятно,
непонятно – чудовищем или чудом -
надцатого мартобря, с любовью из Ниоткуда…


ОГНИ СВ. АВГУСТИНА

Назову его: Николай Угодник,
Скажу о нём: Ларс фон Триер –
Близко летали голуби,
Из клювов меня кормили.

Парами летали по небу,
Медленно неестественно,
Серые были кованы,
Сизые – девственны.

Караваны  леших вокруг бродили
(Кесарю – кесарево).
Сизые воздухом напоили,
Серые – песнями.

И сломилась я перед тонкой веткой,
Перед камня жаркой дремотой,
И была моя суть раздетой
И тень кроткой.

Что ж, Аврора, приснились тебе на мачте
Огоньки святые, фиолетовые?..
Сизые никогда не плачут,
Серые - не советуют.

…И проходит время как день и ночь,
и душа в чулане своём поёт,
и приносят в клювиках сын и дочь
в линеечку радугу, в клеточку самолёт…


Эти стихи из лучших у Елены Васильевой (по её мнению).