Я был лишь кованым гвоздём...

Знаете, это забавно. Сидишь ты, такой, с чашкой слишком крепкого чая в своей лондонской квартире, смотришь на вечно моросящий за окном дождь, листаешь Стихиру, и думаешь о вещах грандиозных: о постколониальной идентичности, о бремени истории, о том, почему в супермаркете нет твоего любимого сорта печенья. И тут натыкаешься на этот текст. Стихотворение о гвозде. Нет, не так. Стихотворение о том самом Гвозде.

И первое, о чём думаешь — какая наглость. Какая прекрасная, блестящая наглость. Взять самый центральный, самый перегруженный смыслами нарратив западной цивилизации — Страсти Христовы — и дать слово не просто второстепенному персонажу, а вещи. Неодушевлённому предмету. Гвоздю, который «неприметен», «блеск потерял, темнел, ржавел».

Это нетривиальный ход, моментально сбивающий спесь с любого читателя, воспитанного на великих произведениях. Мы привыкли сочувствовать Христу, осуждать Пилата, презирать Иуду. Мы разыгрываем эту драму в головах с уже готовыми ролями. Но автор здесь поступает как настоящий вор-взломщик культуры: он пробирается в самый охраняемый зал музея нашей коллективной памяти и меняет одну деталь в знаменитой картине. И картина вдруг становится о другом.

Вот он, этот гвоздь. Его жизнь до «попадания в Историю» — это гимн банальности. Кузнец, наковальня, шесть отметин (прекрасная, кстати, деталь, превращающая его из абстракции в конкретику). Он не ждал своего звёздного часа. Он просто ржавел. В этом есть что-то до смешного универсальное. Разве не так большинство из нас и существует в ожидании какого-то смысла, пока дожди редкие омывают нашу собственную, частную ржавчину?

А потом приходит солдат. Не герой, не демон, а функционер. Винтик в другой, военной машине. И он совершает над гвоздём акт насилия, который является одновременно и актом величайшего возвышения. Удар молотка — это боль, «сдавлен крик», «слёзы» — но это и есть момент творения. Момент, когда кусок кованого металла перестаёт быть собой и становится символом, артефактом, реликвией. Ирония в том, что его функциональность — «разрывая длань Христа» — и есть акт его символического рождения.

И последняя строчка — это такой удар обухом по голове. «Попал в Историю навечно». Звучит как триумф, да? Но подождите. Что такое эта «История» для гвоздя? Это не слава. Это вечное пребывание в агонии, в «бесчеловечном» акте. Его бессмертие — это бессмертие орудия пытки. Он навсегда застыл в момент причинения невыразимой боли. В этом есть что-то глубоко тревожное о самой природе памяти и славы. Мы хотим остаться в истории, но какой ценой и в каком качестве?

Это текст-парадокс. Он одновременно и кощунственный, и глубоко благочестивый. Он снижает пафос евангельской драмы до уровня кузнечного цеха и в то же время возвышает обыденность до уровня мифа. Он заставляет задуматься, а не все ли мы такие гвозди? Орудия в чужих руках, вбиваемые в свои кресты обстоятельствами, политикой, историей, жаждущие обрести смысл в этом насильственном акте, даже если этот смысл будет построен на нашей собственной ржавой, неприметной боли.

Блестяще. Просто блестяще. Теперь я пойду допивать свой холодный чай и думать о том, в какую именно историю вбивают меня. И не слишком ли я ржавею, пока жду своего солдата с молотком.

Пы. Сы. У меня нет квартиры в Лондонграде.

Дмитрий Куваев   16.10.2025 19:31   •   Заявить о нарушении