О кубанском парне

          Светлой памяти моего отца

В станице Степной Краснодарского края
Он рос сиротою в кубанских степях.
И, горькие слёзы тайком вытирая,
Терпел он обиды, зубами скрипя.
Кому он был нужен? Обуза - и только.
Его, как котёнка, пинали ногой:
"Иди-ка подальше. Своих - видишь сколько?"
И брёл он с не детской,  щемящей тоской.

Шло время.
Шестнадцать годков миновало.
Работал как все: от зари до темна.
Но вдруг будто что-то внутри оборвалось -
На землю родную ворвалась война.
Она опалила цветущие степи
Чадящим огнём смертоносных костров.
Ручьями текла и сливалася в реки
Людей неповинных горячая кровь.
Как правило, горе одно не приходит,
Оно за собою другое влечёт.
А счастье... Кто скажет, ну где оно бродит,
Отсутствовать долго ли будет ещё?..

Фашист был лоснящийся рыжий верзила,
Вошёл не стучавшись, не вытерши ног.
"Шнель, шнель, виходи!" - И подталкивал с силой
Старшего брата.
А брат занемог,
Лежал, обессиленный тяжкой болезнью.
Фашисту ведь этого не объяснишь.
"Бистро, шнель, виходи!" -
Объяснять бесполезно...
Что делать?
О, Боже, куда ж ты глядишь?!
И шагнул он навстречу верзиле-фашисту:
"Я за брата пойду. Брат мой...кранкен...больной..."
Немец тупо твердит слово русское: "Бистро!"
И проститься не дал с Клавой, милой сестрой.
Это Клава его, словно мать, приласкала,
С ней одною он был откровенен вполне.
Мысль о ней звонким счастьем его окрыляла
И погибнуть ему не дала на войне.
Их везли очень долго в товарных вагонах.
Зарешёчены окна колючкой стальной.
И сквозь окна летели предсмертные стоны,
И витали над степью сожжённой войной...

Дверь открылася настежь и речь, словно гавканье,
Вдруг заставила вздрогнуть притихших парней.
Парни проданы в рабство фашистскими гадами.
Многим больше не видеть Кубани своей.
Был и он среди них, Жоркой матерью названный,
Щуплый с виду, но крепкий душой, как гранит.
Его били, топтали копытами грязными,
Но не просто кубанского парня сломить...

Время шло и фашистскую вшивую гадину
Наш солдат добивал беспощадной рукой,
Но навеки на сердце останется ссадина
И бороздка от жгучей слезинки мужской.
Он стоял, как хмельной, напоённый свободою,
В окруженьи до боли родных ему лиц
И впервые не вытер слезу свою гордую,
И впервые стоял, не потупившись вниз.

Дул январь, заметая пушистыми хлопьями
Раны матери нашей, родимой земли.
Клава шла сквозь пургу.
Леденящими копьями
Струи ветра морозные насквозь прожгли.
И замёрзла б она, если б вдруг в отдалении
Не мелькнула неясная, тёмная тень.
Сердце ёкнуло, вышло из оцепенения:
Человек или зверь? Кто идёт сквозь метель?
Ближе, ближе, ещё...Клава в Бога не верила,
Только вдруг окрестилась дрожащей рукой.
"Жорка, брат мой родной! Это ты?! Боже праведный...
Где ты был? Почему не писал, дорогой?
Значит, долго нам жить, если смерть мы осилили,
Коль плевали в глаза ей и шли напролом.
Ты остался такой же, виски только сивые
И в мальчишечьем голосе есть перелом..."
И они обнимались, от радости плакали,
Их уже не тревожила больше метель.
Слёзы счастья на землю промёрзшую капали
И как будто-бы ветер уже не свистел...

       К 70-летнему юбилею

Дата эта - круглая,
Дата эта - веская,
Есть о чём задуматься,
Вспомнить есть о чём.
Как талант Божественный -
Простота житейская
Верной была спутницей на пути твоём.
С детских лет трудился ты,
Верил в счастье дальнее,
Полной мерой взвешивал
Горе и нужду,
Но не падал духом ты
И душой кристальною
Добрым был и ласковым,
Не таил вражду.
В детстве счастья мало знал -
Ни отца, ни матери.
Юность тоже страшною
Обожгло войной.
Лихолетья кончились
И пошёл трудиться ты
Рядовым колхозником
На простор степной.
День ещё не начался -
А работа спорится.
Ночь уже на улице -
Ты домой идёшь.
Выходной - не спрашивай.
Труд - главнее главного!
Если ж загрустится вдруг -
Песню запоёшь.
Так за годом год летел
Незаметно, буднично...
Дети, внуки, правнуки
Славно подросли...
В них-то и увидел ты
Яблочком на блюдечке
Счастье лучезарное
В голубой дали.
За твои прошедшие,
Славные, нелёгкие,
Грустные, весёлые
Годы жития
Первый тост за здравие
Впредь на годы долгие
Поднимает радостно
Вся твоя семья.

     24.01.1995 г.