Годовщина. Часть вторая

...Есть у Революции начало. Нет у Революции конца...
Из песни 



 Дворец культуры «Химик» сиял всеми возможными и невозможными  цветами самой немыслимой радуги. Открытый накануне очередной Годовщины, принимал он сегодня почётных гостей – героев эпохи и оставшихся в живых  человеческих свойств и достоинств.

   Ждали Горячо Любимого и Годовщину. Ждали в коридорах – с водкой, по-тихому, из горлА; ждали звонко, с тостами, коньяком и шампанским – в буфетах; ждали с портвейном «777» и «Беломором» - за кулисами и подчёркнуто молча, подозрительно насухую, - в красном бархате кресел под гигантской хрустальной люстрой.

   Ждал многочисленный многострадальный хор имени Пятницкого – под  «Жигулёвское» с красной рыбкой, рассредоточившись по всему Дворцу.

   В гримёрной ждали влёгкую, под «Ркацители», одинаковые полуголые танцовщицы из «Лезгинки», наклеивающие одинаковые ресницы и косы на одинаковые лица и головы.  Лишь названия дней недели на их одинаковых трусах вносили разнообразие в единоликий чернобровый коллектив.

   Коридор гудел у столов выездной торговли, сметая блоки «ВТ» и «Космоса», банки шпротного паштета и болгарского «Глобуса», апельсиновые дольки и сгущённое молоко, палки ароматной копчёной колбасы и растворимый кофе. Из туалета плыл ароматный дым «Партагаса» кубинских товарищей.

   В фойе люди в штатском деловито осматривали входящих и своё отражение в многочисленных зеркалах. «Чайки» лоснились у входа, новенькие ВАЗы со всех сторон облепили одинокий, невесть откуда взявшийся коричневый «Мерседес». Народ прибывал.  Дворец заполнялся.

   В дальнем углу зала второй час подряд играли в кости Ум, Честь и Совесть. Играли сосредоточенно и молча, изредка поблёскивая золотыми оправами очков и свежо благоухая «Мартелем».
   В первом ряду вальяжно расположился толстяк Добродушие. Возле него в облаке дорогущего «КлимА» в импортной гипюровой блузке, закинув ногу на ногу, элегантно дремала Революционная Строгость. За нею суетился седой живчик – адмирал Решительность.  Изредка доставал он из кармана кителя плоскую серебряную фляжку со спиртным, запускал в неё усы, бодро крякал и недоумённо оглядывал прозрачную гипюровую спину Строгости в поисках застёжки бюстгальтера.
   Вера с Надеждой, в одинаковых кримпленовых брючных костюмах и в париках, шуршали пакетами, проверяя ухваченный дефицит.  Рядом Любовь с яркими щеками, покрытыми толстым слоем тонального крема «Жэ Мэ», блистая золотой челюстью, заигрывала с полысевшим и располневшим Энтузиазмом.
   В зал вошла и села с краю Международная Солидарность. Модные сапоги-чулки на гигантской платформе подчёркивали неприличную длину стройных ног. Поймав на себе похотливый взгляд венгерского товарища, Солидарность подмигнула ему и погрузилась в расчёты курса рубля к форинту. К девушке подсел Интернационализм, в золотых цепях, туго охватывающих мощную жилистую шею. «Фууу, успел, начинать бы»,- буркнул он и, отдуваясь пивным духом,  украдкой положил свою лапищу на вызывающе-капроновую коленку. Солидарность руки не убрала, лишь незаметно покосилась на венгерского товарища, тут же пославшего ей воздушный поцелуй.
    В правительственных ложах дремали почётные  Ядар, Вивков, Хусек, Таушеску, Денцебал, Нокехер… Космонавт Гречко в парадном скафандре читал «Советский спорт»…
В ложе второго яруса расположился Блат – известный московский мот и ловелас, облачённый с ног до головы в фантастическую джинсовую чрезмерность. Блат вёл светскую беседу с сидящей рядом Тупостью о своих новых махровых носках ярко-алого цвета. Тупость, увешанная бриллиантами молодая девица с гигантским шиньоном на голове, вяло поддерживала диалог.  Колыхались едва заметно подёрнутые инеем шторы седьмой ложи третьего яруса. Тонко струился дымок, растворяясь в мягко гаснущем в зале свете…

   Сначала на сцену выплыла женщина исполинских размеров. В русском национальном костюме, с косой, уложенной колосьями на гордой голове, проплыла она к гигантскому красному креслу и растеклась в нём. Это была Юбилейная Годовщина. Казалось, что шквал аплодисментов снесёт и стены зала, и сцену,  и кресло, и саму Годовщину…  Но когда рядом с нею появился Горячо Любимый, поднялся такой рёв восторга, что космонавт Гречко пустил слезу, заново пережив грохот старта своей ракеты. Решительность резко провёл рукой по гладкой спине Строгости и ошалело откинулся в кресле: «Нет!» - «Да спереди она, дурень, это ж «Анжелика»,- крикнула, подмигнув адмиралу, Строгость, в исступлении хлопая ладонями.

   Горячо Любимый потёр бровь, откашлялся и монотонным голосом завёл речь про «красную нить», про «все как один», про «ещё сильнее сплотиться вокруг»… Около часа в полной тишине зал терпеливо внимал докладчику. Наконец тот остановился и произнёс: «Так, одну бумагу отчитал». Потом рассеянно огляделся и под новый шквал аплодисментов, шаркая, направился в своё кресло президиума.
   Потом были выступления гостей и почётных гостей, снова аплодисменты, снова выступления и прения после них, были песни, пляски, овации и даже цыганский хор.

   Наконец под звуки песни «Современный рабочий» из-за кулис на сцену тяжеловесно выехал гигантский макет Спасской Башни и космодрома  с «Востоком-1» Юрия Гагарина наготове. С первым ударом Курантов, шипя и гремя, в дыму и пламени  ракета отделилась от мачты и, на секунду зависнув в воздухе, пронеслась над головами обомлевших гостей под потолок и с грохотом исчезла в его бесконечности... За первым «Востоком» тут же стартовал второй, затем третий…  Хор имени Пятницкого грянул «Калинку»…  Космонавт Гречко довольно охнул... А Куранты всё били и били... И вот уже «Восходы», «Союзы» и даже один «Аполлон» помчались вслед за гагаринским кораблём с нарастающим воем, лязгом, скрежетом… Гигантская рокочущая огненная воронка космической круговерти виток за витком медленно начала втягивать, вбирать в себя зал вместе с его люстрой, креслами, делегатами и гостями, подобно столбу исполинского смерча... С последним ударом Курантов зал опустел и затих…

   Потягиваясь и похрустывая затёкшими суставами, из своего угла вышли Ум, Честь и Совесть…  «Дааа, удалась сегодня партия в покер, явно удалась…», - произнёс,   откашлявшись, Ум и добавил, глядя на опустевшее кресло Годовщины: «А это Ка Дэ». - «Си Ди», - поправил, сытно рыгнув, Честь. «Мож, база данных какая... Пригодится…» - пробормотал Совесть, пряча компакт-диск в дипломат.

   В соседнем холле гремела «Sunny».  Шаркала между кресел шваброй уборщица, бормоча своё про «ходют-топчут». Таял иней  на шторах седьмой ложи третьего яруса, а к погасшей хрустальной красавице люстре уплывали пять переплетённых колец сладкого дыма.