Бранкастер - Brancaster

При всех переездах, друг друга сменяющих школах, выездах праздничных и деловых единственной нерушимой координатой в моей жизни оставался дом, в котором я появился на свет, и бабушка, глядевшая за мной всякий раз, когда родители были в отъезде. В жизни моей не было ничего романтичней жилья бабушки и деда. Когда-то дом приходского священника, эта викторианская постройка из камня и кирпича увенчивалась высокой шиферной крышей над изысканным, хоть облупленным, зеленым фасадом. Одной стороной выходила она на болота, другой - на пологие норфолкские холмы. Для защиты от резких ветров Северного моря дедушка посадил тополиную рощу; там, ежевечерне лежа в коляске, я засыпал, убаюканный нескончаемым тополиным шепотом.

Родился я 29 мая 1959 года "перед чаем, который обычно пьют в четыре". Точней не припомнит никто; в свидетельстве о рождении тоже никаких наводящих данных. Принял роды наш здешний доктор, Джарвис Вудсенд. Проезжая мимо отца, красившего ворота гаража, он бодро гаркнул: "Мальчик, пять килограмм". Отец выпал со стремянки и порезался. В те старые добрые времена моей матери, вопи - не вопи, а рожать довелось без эпидуральной анестезии. Помогали ее мать да акушерка, и Джарвис Вудсенд, приглашенный на гольф к половине пятого.

Если в нашем доме чопорность была не в ходу, в дедовском время будто шло вспять: там блюли этикет эпохи Эдуарда Седьмого. Деда, семейного альфа-самца, я трепетал панически. Его не особо занимали детишки, и за обедом в гостиной нам с няней полагался отдельный от взрослых столик и тишина. Малейший шум пресекался уничтожающей репликой деда, способной довести нас до слез. Мы старательно молчали. И не мы одни: собственные дедовы дети - моя мать, дядя Дэвид и тетя Катерина, - порой раздражали деда не меньше нашего. Любил он бабушку, попугая Полли, книги, мореходство, новости, и, разумеется, рождественскую речь королевы (событие, до сих пор выстраивающее всю нашу семью по стойке смирно). Всё прочее ему только мешало. Порой у нас гостила дедова мать, прабабушка М; ее полагалось целовать перед отходом ко сну, после того как она ляжет. С трепетом ужаса и восторга я касался губами ее бородатого лица, иногда видя грудь в декольте ночной рубашки. Прабабушка М была элементом богемы в нашей сугубо военно-морской семье. Однажды она заявила: "Ру музыкален".

В присутствии деда все мы вели себя примернее некуда, и это всепроникающее почтение и трепет как-то сплачивало нашу старомодную семью. Здоровенный и нелюдимый, дед под настроение мог превращаться в хохмача. Бабушка - исключение из всех, - его не боялась. Полюбили они друг друга еще в детстве, и за всю свою жизнь я не видел любви счастливее. Идеальная пара - оба грозные, ледяные с чужими и сдержанные друг с другом, - они были очень счастливы вместе. Бабушку я любил больше всех после мамы.

Летом мы ходили на "Скитальце", синей парусной шлюпке деда. "Скиталец" стоял на якоре в болотистой бухте невдалеке от своей, крашеной в цвет побледнее, плавучей базы, небольшой гребной лодки с названием "Решето". Утреннее отплытие начиналась прямо во время завтрака (куда, как на обед, да и ужин, опаздывать было не принято): дед объявлял предсказания своего драгоценного друга-барометра. Если к полудню ожидался прилив, а ветер дул в нужном направлении с нужной силой, отплытие было делом решенным. Шквал военно-морского энтузиазма накрывал всех. Дамы стекались в кухню на помощь кухарке мисс Коттрелл; мужчины, включая меня, управлялись с сумками и шестами для "Скитальца", уключинами и веслами для "Решета", а еще с биноклями и ковриками для пикника. Нагруженный этими мореходными сокровищами, наш странноватый фамильный караван трогал в путь через западную дверь дома, по лужайке вниз к водяному садку с бабушкиными мускусными утками, через тополиную рощу, по бережку, через дамбу, отделявшую низинные норфолкские поля от моря. Дед вышагивал впереди; семья шушукалась за его спиной. ("Что-то мисс Коттрелл неважно сегодня выглядит". "У нее совсем плохо с левым коленом". "Эй, а ворота заприте кто-нибудь". "Руу! Ты последний".)

Выходя в норфолкские болота, ты ощущал себя в совершенно ином мире; голоса наши уносились соленым ветром в огромное серое небо. Ветер хлестал по лицу и ревел в уши, когда ты вставал к нему грудью. Порывы ветра сменялись штилем и жутковатой тишью; становились слышны скрипучий писк кулика-перевозчика в вышине, да рокот прилива в болоте снизу. Болота расстилались до самого горизонта. Тропинка змеилась по ним ко "Скитальцу", в обход куч морской травы и критмума, где лежали лодки - вытолкнутые морем киты, гротескно раскинутые приливом, то уткнувшись в морскую траву, то по-крокодильи погрязнув в тине. Старый брошенный черный буксир выделялся своим дымоходом с конической крышкой, напоминая дом Пегготти из "Давида Копперфильда". Собравшись у "Решета", мы садились в него по двое-трое и перебирались на "Скиталец": мужчины, разумеется, первыми, чтобы принять на шлюпку женщин с детьми и пищей.

Наконец, вся команда была в сборе, и мы занимали места. Детей упаковывали в спасательные жилеты; дед в соломенной шляпе, сидя, капитанствовал у штурвала, ставя такого-то и такого-то к фоку, и отправляя такого-то отдать швартовы и поднять якорь (и главное - чтобы все было четко). Паруса шумно хлопали, наполняясь ветром, и мы отчаливали, делая повороты по бухте, двигаясь к выходу в океан. "Скиталец" ходко шел по ветру, берег летел на нас, дед кричал: "Готовьсь!", и все нагибались. Двое у фока пружинисто ждали, наконец дед давал команду - "Лево руля!" - стрела поворачивалась, фок хлопал, и в последнюю минуту "Скиталец", сделав изящный поворот, направлялся в открытое море.

Я обычно ежился на полу, прячась от ветра, и исподтишка разглядывал лица взрослых, обрамленные громадой белого паруса на фоне неба; взрослые сидели прямо на ветру, беседовали, смеялись. Дядя Дэвид, классический примерный сын, был красавцем огромного роста, чернобровым, черноволосым; деду он подчинялся почти по-военному. Ничего особо блестящего родители с детства ему не сулили, как и робчайшей моей тетке Катерине. Даже женитьбы. То ли дело моя мать, слывшая в семействе оторвой: ее прозывали Шпилька. Сестер кое-как воспитали монахини в монастыре Ле Уазо где-то на севере Англии. Обе девочки, новообращенные католички, называли друг друга "дитя моё".

Зачастую мы брали курс на остров Птичий, уголок дикой природы, куда по отливу можно было дойти пешком. Там мы устраивали пикник, укрывшись от ветра в дюнах; дети пили горячий бовриловский бульон и играли с сетями для ловли креветок, а взрослые обсуждали загадочные неясности вроде девальвации или Черчилля.

Но более мореплавания - наводившего на меня ужас, - я любил дни, когда мне позволяли побыть дома с няней, мисс Коттрелл и мистером Рэнсомом, экономом. Стоило отплытию отгреметь, напряжение улетучивалось, словно дом, вздохнув, затихал. В такие дни в доме царил я. Моим любимым насиженным местом был чердак, где старые чемоданы, полные морских регалий деда, громоздились друг на друге, соседствуя с кучами глянцевых журналов годов сороковых и пятидесятых. Я наряжался и часами листал "Загородную жизнь" или "Поле, журнал землевладельцев и охотников" с фотографиями бесполых великосветских девиц на выданье и старинных домов на продажу. Хранился там и комплект елочных игрушек, в старой газетной бумаге, в коробке; я осторожно разворачивал их и часами разглядывал свое непохожее отражение в розовых и серебристых шарах.

Комната, где я родился, была большой, серой, с видом на дорогу. Располагалась комната в конце дома. Там помещался огромный, викторианских времен платяной шкаф, в который я проникал и мог там играть бесконечно. Я обожал тишину. Из тьмы полузакрытого шкафа я слушал звуки. Шум сливного бачка в дальнем туалете; сток воды из ванны по старым медным трубам; вяхирей на ветвях за окном; шорох бабушкиной машины по гравию. Волшебство. В тонкий просвет неплотно прикрытой дверцы иначе виделся мир: прекрасным становилось всё, вплоть до пыли, плавающей в лучах солнца из окон.

Часам к четырем все уже возвращались, хлопая дверьми и включая воду. По обрывкам бесед я смекал, удался ли рейс; вскоре мама или няня окликали меня. При звуке их голоса я дрожал от счастья. "Ру! Где ты?" Я не двигался. Их шаги слышались ближе, ближе. Зная все мои укрытия, они переходили от одного тайника к другому, голоса и шаги наплывали, отступали и наплывали снова, и наконец дверь комнаты, где я родился, отворялась. Я забивался в самую глубь шкафа, затаив дыхание. Но еще миг - и эта дверь тоже отворялась, родные нянины руки, протягиваясь, доставали меня из-за какого-нибудь пронафталиненного бабушкиного бального платья. И мы шли в гостиную пить чай.

http://www.stihi.ru/2011/05/11/5128
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2
--------------------------------------

Brancaster

Through all the moves, the new schools, the holidays and my parents' business trips, the one constant in my life was the house I was born in, and my grandmother who looked after me there whenever my parents went away. My grandparents' house was the most romantic thing in my world. It was a Victorian rectory of flint and brick with steep slate roofs over ornate peeling green gables. It stood between the marshes and the gently rolling Norfolk hills. My grandfather planted a poplar wood to protect us from the rough winds off the North Sea and it was under those endlessly whispering trees that I was lulled to sleep every afternoon in my pram.

I was born on 29 May 1959 "sometime before tea". No one can remember exactly when, and my birth certificate holds no clue. I was delivered by our local doctor, Jarvis Woodsend. My father was painting the garage doors as Dr.Woodsend drove past and cheerfully called out, "It's a boy, all eleven pounds of him." My father fell off the ladder and cut himself. Those were the days. No epidural for my poor screaming mother. Just her mother, the midwife and Jarvis Woodsend, who had an appointment to play golf at half past four.

If things were quite relaxed in our house, at my grandparents' the clock was turned back and we lived by the standards of the Edwardian age. My grandfather was the alpha male of our family and I was terrified of him. He was not particularly interested in little children and in the dining room at "the old rec" we sat with Nanny at a table apart from the grown-ups and talked in low voices if we had any sense. If we got too noisy my grandfather would make some crushing remark that could reduce us to tears, so we mostly kept quiet. But in a way, we were all in the same boat because he found his own children - my mother, Uncle David and Aunt Katherine - equally irritating at times. He loved my grandmother, his parrot Polly, books, sailing, the news and of course the Queen on Christmas Day. (That event still brings my entire family to a standstill). For Grandpa, everything else was a distraction. Sometimes his mother, Great-Granny M, would come and stay, and we would have to go and kiss her goodnight in bed. It was frightening and exciting to kiss her bearded face and sometimes you could see her breast peeping through her nightdress. She was the bohemian in our strict naval family. One day Great-Granny M made an announcement: "Roo is musical."

We were all on our best behaviour when Grandpa was around, and our mutual fear and respect for him made for a kind of camaraderie in our old-fashioned family. He was a huge man, exremely antisocial, but also very funny when he wanted to be. Everyone was in awe of him, except my grandmother. They had been in love since they were children, and theirs was one of the most successful relationships I have ever seen. They were perfectly matched, both equally formidable, quite frosty to the outside world, and quite reserved with each other, but they were very happy together. And after my mother, Granny was the person I loved most in the world.

In the summer months we would go sailing in my grandfather's blue sailing boat, the Wayfarer. She was moored in a creek on the marsh next to her little pale blue tender, a rowing boat named Sieve. A sailing morning would begin with my grandfather announcing at breakfast (a meal, like all others, where you had better not be late) the predictions of his treasured best friend, the barometer. If high tide was at about noon and if the wind was of a favourable direction and strength, it would probably mean that we would be sailing. A flurry of militarised activity would ensue. The women disappeared to the kitchen to help Miss Cottrell, the cook, while the men, which included me, would set about organising the sail bags and batons for the Wayfarer, the rowlocks and oars for Sieve, and the binoculars and rugs for our picnic. Laden down with this seafaring treasure, our strange family caravan left by the west door of the house, across the lawn that sloped down towards the water garden where Granny kept her Muscovy ducks, through the poplar wood, over the bank and across the dyke that separated the low Norfolk farmlands from the sea. My grandfather strode ahead while the family chatted behind him. ("I thought Miss Cottrell looked a bit under the weather, this morning." "She's having a terrible problem with her left knee." "Will someone remember to close that gate?" "Roo? You're the last."

You were in another world once you stepped out onto the Norfolk marshes; our voices blew away on the salty wind into the huge grey sky. It blustered in your face and roared past your ears if you stood against it. When it stopped there was an eerie silence broken by the screech of a sandpiper high above and the gurgling of the incoming tide through the marsh below. The marshes stretched out as far as the eye could see. A track snaked through them towards the Wayfarer, past banks of sea grass and samphire, where boats lay, beached whales ludicrously dumped by the tide, sometimes tilted against a bank, sometimes sunk into the mud like alligators. There was an old black abandoned tugboat that had a chimney with a conical hat. It could have been Peggotty's house from David Copperfield. We would arrive at Sieve and in groups of twos and threes would be shunted to the Wayfarer: men first, of course, to get the boat ready, women and children second with the food.

Eventually, everything was "shipshape" and we would all take our positions. Children would be laced into life jackets, while my grandfather sat at the helm in his straw hat giving orders, a grown-up at each side to man the foresail, and someone to release us from our mooring and pull up the anchor. Precision was the order of the day. The sails would flap noisily as they discovered the wind and we'd be off, tacking through the creeks, until we reached the ocean. As the "Wayfarer" took the wind and we careered towards the oncoming bank, my grandfater would shout, "Ready about!" and we'd all duck down. The two grown-ups at the front were coiled springs on the foresail, waiting for my grandfather's word, and when, finally, he gave it - "Leo!" - the boom would swing, the foresail flap, and at the last minute the "Wayfarer" would elegantly turn and head out for the open sea.

I always crouched on the floor out of the wind, and would spy on the faces of my family framed by the towering white sail against the sky, sitting up straight in the wind, chatting, laughing. Uncle David, a dutiful son in the old tradition, was a huge handsome man with jet-black hair and thick eyebrows; his relationship with my grandfather was almost military. He was not particularly encouraged as a young man, and neither was my Aunt Katherine, who was very shy. Never to be married. And my mother, Spikey, was the bully of the family. The sisters had been vaguely educated by nuns at Les Oiseaux convent somewhere in the North of England. Both girls converted to Catholicism and addressed one another as "my child".

Our destination was often Bird Island, a wildlife sanctuary that you could walk to at low tide. We would have our picnic there, huddled away from the wind in the dunes; the children would drink hot Bovril and play with shrimping nets, and the grown-ups would talk about mysterious incomprehensible things like Churchill and devaluation.

But what I liked more than sailing, which actually at the time I dreaded, was to have permission to stay at home with Nanny and Miss Cottrell and Mrs.Ransom, the housekeeper. After the sailing party clattered out, a kind of tension evaporated like a huge sigh and the house was quiet. On these days I had the run of the place. I particularly loved sitting in the attics where old trunks full of my grandfather's naval regalia were piled up next to thousands of magazines from the forties and fifties. I would dress up and spend hours leafing through "Country Life" and "The Field" with their pictures of sexless debutantes and their antique houses for sale. The Christmas decorations were also kept in a box in the attic, stored in old newspaper; I would carefully unwrap them and stare for hours at my distorted reflection in the round silver and pink balls.

I had been born in a big grey room at the end of the house that looked out over the drive. It had a huge old Victorian wardrobe, and I would get inside it and play there for hours on end. I loved silence. Sitting there in the darkness of the half-closed cupboard, listening to the noises of the house. A far-off loo flushing; bathwater gushing down the old copper drains; the wood pigeons in the trees outside; my grandmother's car crunching across the gravel. It felt magical. Watching the world through the crack in the wardrobe door, everything was beautiful, even the dust that floated through the shafts of sunlight from the windows.

At teatime the family would return, banging around and running baths. From the snippets of conversation I could gather what kind of a day they'd had and soon Mummy or Nanny would call. I would tingle with pleasure at the sound of their voices. "Roo? Where are you?" But I wouldn't move. Then I'd hear them coming. They knew all my haunts and so they would go from one hiding place to another, a tide of footsteps and voices coming and going and then coming again, until finally the door of the room where I was born would open. I would shrink to the back of the wardrobe and hold my breath, but soon that door would open too, Nanny's familiar arms would reach in and pull me out from behind one of my grandmother's mothballed ballgowns, and we would go down together to the drawing room for tea.

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007