К. Ковальджи и А. Кузьменков о Монахове

Вымысел правды

Родился 1 мая 1955 года в городе Изюме Харьковской области. В 1972 году окончил школу, затем работал в районной газете и был призван на службу в армию. После увольнения в запас работал в печати Иркутской области. В 1977 году поступил, в 1983 году заочно окончил Иркутский государственный университет, получив профессию журналиста. С 1982 по 2002 год работал собственным корреспондентом областной газеты «Восточно-Сибирская правда» в Братске, главным редактором программы новостей в ТРК «МЫ». Сейчас возглавляет пресс-службу ООО «ФФ». Член союза российских писателей. Автор 13 сборников стихотворений и прозы, в числе которых «Второе пришествие бытия», «Путешественник», «Человек человеку – рифма», «Эпоха снегопада», «Негосударственный человек. Этюды неконструктивной созерцательности», «Заросли бесконечного», «Вымысел правды». Публиковался в журналах «Литературная учёба», «Мансарда», «Арион», «Футурум АРТ», «Крещатик», «Сибирь», «Ренессанс», «Юность», «Дети РА». В 1998 году стал дипломантом конкурса русского хайку, который проводили «АиФ» и посольство Японии в нашей стране. За публикации философских эссе в журнале «Юность» в 2006 году награждён премией имени Владимира Максимова.
Поэзия – в сердце, в России
Владимир Монахов горячо настаивает, что Россия без поэзии немыслима. Совершенно с ним согласен, хотя скептиков – пруд пруди. Ещё я с радостью вижу, что у нас поэзия, количественно сосредоточенная в столицах, качественно то тут, то там ярко вспыхивает во всех уголках Отечества: и на так называемом постсоветском пространстве, и за его пределами. Русская поэзия обнаруживается везде – вот это истинная экспансия!
Не знаю, как чувствует себя швейцарский поэт, тесно окружённый горами, зато какой простор у Владимира Монахова! Из Братска во все стороны, без конца и края – Россия. Не от того ли у него такое свободное дыхание, такой размах. Мне довелось (с лёгкой руки Анатолия Кобенкова) побывать в его краях, познакомиться с этим богатырского сложения человеком, чуть не сказал – сибирским медведем, – узнать его стихи, услышать, как он их читает перед театральным залом, как чутко и благодарно его принимает аудитория. С тех пор наши дружеские контакты (теперешние, электронные) не прерывались. И вот, наконец, его новая книга, его послание urbi et orbi – городу и миру.
Это сильная книга, порой дерзкая. Хотя автор как-то под настроение сказал: «А я в поэзии – тишина! Кто-то слышит меня, читатели мои?»
Слышит, слышат. Боль откликается на боль, а наше время такое, что поэт (какая там тишина!) громко спорит с Богом, чуть ли не богохульствует, уж больно много крови, страдания, несправедливости на измученной прошлым веком земле. И в начале нового…
 
Дым Отечества сладкий
Подменил терроризма дым,
Который идёт из трубки
Равнодушного Бога.
 
Но вызов, брошенный небесам, – не безбожье. Это жажда веры, смятение перед тайной непостижимого. И напряжение души, усилие духа вознаграждаются проблесками откровения:
 
мертвы поодиночке МЫ
и только с нами Бог – бессмертный!
Более того: «Земля – это место с видом на Господа Бога».
 И – «Я – Бога частица».
 
В наше время, когда, к сожалению, мелкотемье, пустозвонство, кривлянье заполонило стихотворные страницы сотен изданий – от гламурных до самодельных (уж не говорю об Интернете!), серьёзность, глубина, требовательность Владимира Монахова производят, повторяю, сильное впечатление. Он не ищет в поэзии красоты и музыкальности, а во всеоружии художественных образов и философских афоризмов стучится во врата, за которыми скрыты смыслы существования. Он взыскует истины. С ним не соскучишься.
Вспоминается Багрицкий, верней – слова его героя, Дзержинского, обращённые к поэту:
 
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
…Но если он скажет: – «Солги!» – солги.
Но если он скажет: «Убей!» – убей.
 
Что из этого получилось – знаем. Но поэт на то и поэт, чтобы именно поэтическим словом припечатать трагический результат революционной «справедливости». Монахов – отвечает:
 
Я с рождения был трубачом –
Ноты знал до последнего вдоха,
Но стоит у меня за плечом
С перерезанным горлом эпоха.
 
Мне близок Монахов, но чувствуется и разница поколений. Я, старший, не так трагически воспринимаю действительность, потому что за моей спиной – самая кровавая из войн. По сравнению с ней сегодняшние беды бледнеют… Любопытно, что в одном из лирических стихотворений Владимир Монахов пишет: «Но лучше всего вернуться в 1952 год, / Когда папа и мама не знакомы…»
Я бы так никогда не написал. Просто потому, что в том году был ещё жив Сталин (а это автор, естественно, «не помнит»!)…
 
Владимир Монахов мне близок и как человек, и как поэт. Мне близки его искания в области верлибра – они плодотворны, хотя свободный стих ещё по-настоящему не «прописан» в русской поэзии и частенько соскальзывает в прозу. Мне близок не только его лиризм, но смелое вторжение в разреженный горный воздух философской мысли.
Поэзия должны быть глуповата? Не всегда. В том порукой сам Пушкин.
Кстати, вот вам афоризм Монахова – чуть ли не лозунг:
 
«Самый патриотический поступок русских –
это сохранить в себе Пушкина».
 
Но вернёмся к сегодняшней ситуации в поэзии. К поэту. Я готов ему рукоплескать, когда он с гордой уверенностью пишет:
 
ПОЭТ! Ты нерентабелен лишь до той поры,
Пока вокруг тебя, как подле Иисуса Христа,
Не соберутся двенадцать читателей,
Живущих в городе, куда ты пришёл
Почитать и послушать СТИХИ!
 
Золотые слова.
Закончу тем, с чего начал: с литературоцентричности нашей страны. Пусть это сейчас выглядит не так, но вера движет горами, и Владимир Монахов вправе провозглашать:
 
В эпоху глобализации
Поэты выносят Россию вперёд стихами…
 
Давайте только такую борьбу цивилизаций признавать и благодарить поэта – талантливого знаменосца такой «армии».
 
Кирилл Ковальджи
Из книги «Время повзрослело»

Краткий курс танатологии
«45»: 1 мая у нашего друга, члена редколлегии-45 Владимира Монахова – День рождения, с чем мы его искренне и поздравляем! Желая долгой-долгой жизни, несмотря на сакральный тон эссе – ведь эта публикация посвящёна вечным темам бытия-небытия, пронзающим творчество поэта…
Кстати, обратите внимание на новую подборку именинника: одностишия, однако. В них и оптимистичных нот достаточно!

1.
 

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Пушкин


«Смерть! где твоё жало?» – ликовал апостол Павел. Как выяснилось, преждевременно. Жало смерти намертво застряло в филейных частях человечества. Оттого берега Стикса – излюбленное пастбище виршеписцев. Адамович резюмировал: «Нельзя быть поэтом, не помня о смерти. Если бы не было смерти, о чём поэзия? К чему поэзия? Так, для забавы, для мимолетной услады». Владимир Монахов поэт, – а положение, воля ваша, обязывает…
Впрочем, стихи для него, по собственному же признанию, – лишь гностический инструмент. Монахов может сколь угодно долго возводить свою поэтическую генеалогию к экспериментаторам Серебряного века. На самом-то деле он родом из Золотого века, от колена любомудров – Веневитинова, Тютчева, Шевырёва. Это их традиция – вооружать мысль рифмами и укладывать философские постулаты в прокрустово ложе ямбов и дактилей. Платон утверждал: тот, кто подлинно предан философии, занят лишь одним – умиранием и смертью. Монахов не исключение.
А кроме того, ВМ – сын своей страны. Пушкин не зря призвал в союзники Петрарку: «La, sotto i giorni nubliosi e brevi, / Nasce una gente a cui l’morir non dole» . За подтверждением далеко ходить не нужно. Вот, не угодно ли, навскидку: «Где стол был яств, там гроб стоит» (Державин), «Кровавая меня могила ждёт» (Лермонтов), «Мы не от старости умрём, – / от старых ран умрём» (Гудзенко), «Наши мёртвые нас не оставят в беде» (Высоцкий). Разумеется, Монахов не остался в стороне: «Стоит у меня за плечом / С перерезанным горлом эпоха», – такого всуе не говорят. Комментарии, сами понимаете, излишни.
Таковы три источника и три составные части монаховской танатологии.


Свёз на кладбище
Последнюю родню.
Сижу за рюмкой водки:
Моя очередь стать
Разведчиком смерти.

 

Врёт г-н сочинитель: разведчиком смерти он был всегда.

 

2.

 

И смерть и жизнь – родные бездны;
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.

Мережковский

 

Монаховская строка «трупный ход бытия» выглядит оксюмороном, литературной игрой. Но лишь при первом прочтении. Ибо современные философы утверждают: грядёт, а то и уже настала, эпоха синтеза тезисов и антитезисов. Безотрадное, скажу вам, время: синтез религии и атеизма есть ханжество, синтез добродетели и порока – лицемерие. А про синтез жизни и смерти и подумать-то тошно. Тем не менее, у стихотворцев хватает смелости и на это.
ВМ, казалось бы, намечает для себя границы жизни и смерти, формально разделяя «Книгу бытия» и «Книгу небытия»:

 

На земле и под землёй люди.
Граница между ними –
Надгробный камень…

 

Однако такое деление – чистой воды видимость:

 

Мир болен!
Но мир болен всегда!
Градусник вопроса под мышкой
человечества показывает
температуру апокалипсиса.

 

Поэтическая традиция видит в гибели панацею от земных тягот, этак по-шекспировски: «Устал я жить и смерть зову, скорбя». Но в случае Монахова рецепт не срабатывает, ибо жизнь и смерть у него – даже не синтез, а симбиоз:

 

В могилу комья мёрзлые легли
Прощальной и тяжёлой русской пробы.
А мёртвый думал в глубине земли:
«Жизнь весело стучит по крышке гроба!»

 

Или:

 

Даже у мёртвого на уме
Один-единственный вопрос:
Земельный!

 

Парадокс: жизнь – смертельная болезнь, но и смерть – не выздоровление. В какой-то миг спасением от этой пагубы кажется любовь:




Спасает каждый жизнь внутри себя,
Другого до беспамятства любя.
И если ты любил или любим,
То даже в смерти быть тебе живым!
Спасает каждый жизнь вокруг себя,
Иного в бескорыстии любя,
А если не любил иль не любим,
То даже в жизни не был ты живым.

 

Но фрейдовская контроверза Эроса и Танатоса до неприличия поверхностна. «Афродита и Гадес – одно: это знали ещё древние», – грустно заметил С. Булгаков.

 

Пальцы мужчины скользят
За резинку девичьих трусов,
Спелая мякоть персика
Раскрывается под рукою…
Лишь утром узнают влюблённые,
Что их ночная тусов-
Ка совпала с третьей
Мировою войною…

 

Ну да, Бог есть любовь… Однако Бог у атеиста Монахова всегда вынесен за скобки, редуцирован до метафоры, – а потому смертен:

 

Бог рождён в смерти.
Смерть рождена в жизни.
Жизнь рождена в Боге.
А Бог не жил!
И этого надо бояться.

 

«Аз есмь воскресение и жизнь», – говорится в Евангелии. Но в XIX веке Ницше выдал Господу свидетельство о смерти. С тех пор мы, по слову Монахова, живём с трупом Бога в душе. Занятие, надо сказать, не самое приятное. В ХХ веке Фромм выписал тот же мандат человеку. Оптимизма это, сами понимаете, не добавляет:




Как страшно, как жутко


Быть живым среди мёртвых!

 

3.

 

Жизнь и смерть –
Два моря на земле –
Ненавистны были мне всегда.
О горе, где схлынет их прилив,
Я мечтаю, чтоб уйти от них.

«Манъёсю»

 

Мысль, развившись до своего логического предела, способна убить. Вейнингер, не выдержав тяжести собственных открытий, застрелился. Толстой убирал с глаз долой веревку и ружьё. Однако лирический герой Монахова жаждет отнюдь не смерти, – это не выход. Ему нужна «стерильная вечность», бытие вне рождения-и-смерти, – то, что в буддийской философии принято именовать Татхатой:

 

Хочется вернуться в 1 мая 1955 года.


Все ещё живы и рады моему рождению,


А мне ещё некуда спешить


И незачем доказывать себя другим…





<…>


Но лучше всего вернуться в 1952 год,


Когда папа и мама не знакомы…

 

Точно так же Робер Деснос проклинал таксиста, в чьей машине познакомились его родители. Точно так же Екклезиаст пуще живых и мертвых ублажил тех, кто ещё не существовал. Сентенцию про 1952 год можно назвать общим местом. А можно выразиться по-платоновски: ;;;;;  сиречь субстанциальная идея. Эйдос существует вне времени и пространства; причастность к нему – единственная форма вечности, доступная человеку: вплести свой голос в общий хор, не теряя при этом себя. Или, как выразился наш герой, «одной строчкой увековечиться в мире»…

 

4.

 

И новый Дант склоняется к листу…

Бродский

 

Что занесём в графу «итого»? В прозаической преамбуле к «Мёртвой книге мёртвых» говорится: «Я не знаю точно, я всего лишь мыслю, чтобы преодолеть в себе незнание». Потому не рассчитывайте на moralit;, это исключено. Монахов думает – тяжело, натужно: так землекоп снимает пласт сырого суглинка. Даосы, учителя ВМ, утверждали, что истинный путь нельзя пройти до конца. И неизвестно, на что ещё наткнется монаховский заступ, когда, по словам автора:

 

свет на всех один,


а тьма у каждого своя.

 

Так что точку в танатологических изысканиях нашего героя, – уж простите мне дурного свойства трюизм, – способна поставить лишь смерть. Впрочем, подозреваю, что скорее всего это будет многоточие…

---

Там, где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно (итал.) – эпиграф к VI главе «Онегина».

 

Александр Кузьменков