кататония

Она поднималась каждое утро в шесть двадцать пять, сначала по будильнику, через некоторое время уже просто не могла спать и просыпалась за минуту-две до звонка. Не было времени лежать в постели, да и мысли придавливали своим весом, что казалось, тебя вдавливает в кровать, засасывает как зыбучие пески. Сон давно перестал быть чем-то спасительным, но она научилась спать и ничего не видеть в ночные шесть-семь часов, только давать возможность отдыхать телу. Это тоже был ритуал – просыпаться и засыпать в одно и то же время. Ее жизнь состояла из ритуалов, из соблюдения порядка. Строгий алгоритм действий создавал видимость спокойствия и отсутствия волнений, хотя ее жизнь сложно было назвать «спокойной». Строгий алгоритм действий вызывал уверенность в новом дне. Что ничего не изменится.
Когда она заходила к нему в комнату, он уже лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок, почти не моргая. Она всё же не могла понять, как ему не больно не моргать. Но он лежал на спине, положив руки поверх одеяла, в той же самой позе, в какой она его оставила вчера. В комнате было полутемно, в любое время суток, но она старалась почаще открывать окна и проветривать. Окно выходило на Литейный, но она давно уже не смотрела из этого окна на улицу. Светло-голубые стены без картин и каких-либо других украшательств создавали полусонную атмосферу, но она никогда не чувствовала себя запертой или задыхающейся здесь. Врачи советовали именно этот цвет для стен. А ему было всё равно в комнате со стенами какого цвета он находится.
Она приходила к нему и всегда разговаривала. Первое время ей казалось, что она говорит сама с собой, и от этого воскового молчания было страшно до мурашек. После, она привыкла и к этому.
Она рассказывала ему о том, что ей снилось. Ей давно ничего не снилось, но она умела придумывать сны. В странах ее снов небо меняло цвет, как редкий камень александрит; она знала все дороги и могла провести его по любой с закрытыми глазами. Она пересказывала ему когда-то прочитанные книги и увиденные фильмы. Она умела хорошо рассказывать. Давно ничего не читая для себя, она научилась придумывать новые сюжеты известным писателям. «А вот если бы Чарльз Диккенс…»
В ее рассказах не было насилия, и не было обреченного конца. Она не знала, слушал ли он ее, но она думала, что слушал. Эти сказки хотя бы успокаивали ее саму. Это тоже был алгоритм.
Она подвозила инвалидную коляску и после определенных действий, которые поначалу вызывали трудности, сажала его и везла в ванную. Он не выказывал сопротивления, сидел смирно, просто спрятавшись в своем теле, как улитка в раковине. Она могла делать с этим телом что угодно. Он был послушен, как кукла. И так же бесчувственен.
После, она кормила его через соломинку пюре или другой полужидкой пищей. Твердое он отказывался есть уже неделю. Она не знала почему, но не хотела обращаться к врачам за новым холодным отчетом о том, что всё стало еще хуже. Пока у него был пусть и слабый, но глотательный рефлекс, она могла о нем заботиться. Она не хотела, чтобы его забрали и оставили в больнице умирать. Ей же не для кого тогда будет придумывать сказки.
Он ел, не торопясь, но она всегда была свободна к девяти утра. И без пятнадцати девять, после того как быстро мыла посуду, она оставляла его в комнате перед большим трюмо красного дерева. Он смотрел в зеркало, не мигая, на свое отражение. Так он мог провести целый день, но она никогда не оставляла его больше чем на два часа.
Она приходила и разговаривала с ним, кормила, смазывала кремом пролежни, или только стояла у него за спиной, положив ладони на его плечи, стояла и смотрела молча на его мертвое отражение в зеркале.
Их жизнь была очень тихой, замороженной, но она не хотела другой жизни.

После того, как с ним случилась авария, и он стал таким, какой он есть сейчас, она бросила курить и стала носить только темно-бордовое или темно-зеленое. Длинные юбки в пол зимой и летом, только ткань менялась по времени года. Обувь она выбирала с максимальной степенью бесшумности при движении и всегда без каблука. Она понимала, что заставила себя постареть – в свои-то двадцать девять лет. Но старости она не ощущала. Просто застыла во времени, как и он.

Мать звонила часто, но со временем всё реже. Сначала спрашивала, на черта он ей такой сдался, квохтала и скулила «на что ты будешь жить?». Ей было на что жить, она занималась литературным переводом с немецкого и французского, это приносило немного денег, но им двоим и не требовалось много. Квартира была большая, совмещенная из двух трехкомнатных. Отец, пока был жив, очень любил эту квартиру, она почти ничего не меняла, но в три дальние комнаты пускала жильцов, давая тем почти полную свободу. Жильцы были знакомые, она раньше имела много друзей. Эти люди тоже были друзьями. Она научилась быть бесшумной, минуя их, и почти не встречаясь. Ей были не нужны чужие сочувствующие взгляды, с занозящей промозглостью что-то переворачивающие у нее внутри, из-за чего ей долго приходилось приводить свой внутренний паззл в порядок.
Она думала, что жила хорошо. Пока он был рядом, она жила хорошо. Это самое главное.

Потом ей срочно понадобилось уехать. Она всеми правдами и неправдами пыталась избежать этой поездки, но так ничего и не смогла изменить. Всю последнюю неделю она заходила к нему по утрам, и невысказанная вина, что она его оставляет, съедала ее изнутри. Ее истории стали грустнее, но это было единственным сигналом о конечности их жизни. Она уже сказала ему, что его отвезут в больницу. На неопределенный срок. Она ведь предполагала, что ей не позволят его забрать снова. Она знала это наперед. Его запрут в одиночной палате, будут колоть какими-то странными лекарствами или назначат электрошоковую терапию. Она не хотела об этом думать. "Не думать не думать не думать" стало мантрой, очередным побегом от неизбежного.
Во вторник днем его должны были забрать. Вечером у нее был поезд в Москву. Она понимала, что эти дни – самые страшные в ее жизни. Она понимала, но ничего не чувствовала. Ей казалось, что она стала такой же, как он: застыла душой, но ее тело хотя бы было в порядке, она могла двигать руками и ногами, производить какие-то необходимые действия, разгибать и сгибать суставы, ощущать, как напрягаются мышцы и сухожилия. Ее тело было живым, она сама была живой. Но верила, что и он тоже жив, никогда не переставала верить.
Она в последний раз подвезла его к трюмо и встала за его спиной. Прикоснулась пальцами к  его вискам, сжала их, ей хотелось, чтобы он почувствовал боль, чтобы он хоть что-то почувствовал. У них больше не было времени. Некуда было убегать. Она молчала и даже мысленно уже ни о чем не молила. Он не изменился в лице, ни единым движением не выдал, что что-то ощущал. Всё также безучастно смотрел в зеркало. Она опустила руки на его плечи. Медленно провела ладонями вверх по короткостриженным волосам. Закрыла ладонями глаза. Пару минут они так и находились в тишине, не двигаясь. Затем она почувствовала, как он поднял руки и накрыл своими ладонями ее. Медленно опустил их к губам и поцеловал каждую ее ладонь.