Малынские перекаты-1. Фартук деда Паникара

С самого раннего детства, лет с четырех, я обладаю своего рода обостренным чувством сословности, как и социальной значимости личности. Еще не ведая ни о каких социальных характеристиках, я каким-то интуитивным образом учитывал образование, ум, умения и социальный статус человека, сводя все это в некую единую оценку личности. Интересно, что за все годы эти оценки практически не меняются.

С трех до шести лет социальный состав моего окружения был таков: мама – прачка в детском саду; отец (со слов мамы) – успешный толковый инженер (однако хитро уходивший от алиментов); отчим – типичный комендант-надсмотрщик, мастер на все руки; дочь отчима – богемная девушка из мира театрального искусства; Анна Францевна, близкая знакомая отчима, частая гостья нашей семьи – высокообразованная пенсионерка с огромной дореволюционной библиотекой; Коля-товарищ, мамин коллега – кочегар, недавно вернувшийся с фронта; воспитательницы детсада – весьма благовоспитанные, интеллигентные дамы.

С шести до восьми лет, в 1947-49 годах, я жил в деревне. Соответственно, социальный состав окружения был по преимуществу крестьянским, с разделением труда на два вида: среднетяжелый – у женщин, тяжелый – у мужчин. На самом же деле разделение труда было значительным, но по причине малолетства и, следовательно, ограничения в перемещении, мне не удавалось наблюдать разнообразные работы. Так что из двух десятков окружавших меня взрослых почти все были крестьянами «обыкновенными», то есть, выполнявшими только типичные «нетворческие» сельскохозяйственные работы. Из их среды выделялся разве что мой дедушка, жестянщик. В итоге в свои восемь лет леса за деревьями я так и не увидел: в творческом отношении крестьянство казалось мне довольно отсталым в своем развитии.

Со второго по четвертый класс я учился в деревенской школе, расположенной в  ближайшем Подмосковье. А с четвертого класса я уже ходил в городскую школу. И вот там мне иногда случалось слышать, как какого-нибудь не шибко грамотного мальчика товарищи высокомерно обзывали презрительным словечком «дярёвня». Хотя словечком этим меня не клеймили, но мне почему-то казалось, что унижают и меня. И где-то в глубине души мне было стыдновато и обидно…

Кардинальное отношение к деревне произошло у меня после рассмотрения нравственной стороны деревенского уклада жизни, как она запечатлелась в моем детском сознании. А в двадцать лет я уже ясно осознал, что мои душевные качества (самое ценное, что есть во мне) я получил в деревне и вне ее получить не смог бы нигде! Поэтому, когда я пригласил к себе в гости в университетское общежитие (в высотном здании МГУ на Ленгорах) свою маму, разумеется, с типично сельской внешностью, ее деревенская натура меня уже не только не смущала, но, напротив, вызывала во мне гордость.

* * *

…За окном мелькали годы и десятилетия. Ветер истории забросил меня и мою семью далеко от родных мест. И лишь когда жизнь перевалила за шестой десяток, появилась острая необходимость в точном воспоминании о деревенском периоде раннего детства. Одно из воспоминаний было такое.

Деревня Малынь вытянулась вдоль крутого приречного склона. По самому краю стояли сараи, а дома находились через дорогу-улицу от них. Через три сарая от нашего был сарай деда Поликарпа, возле которого стояло странное устройство, похожее на часовой механизм, а вот колесики в нем были полуметровой величины. Из одного колеса выступала рукоятка, позволявшая механизм крутить. Через серию зубчатых передач вращение передавалось на точильный камень, который вращался уже с огромной скоростью.

Поскольку в деревне сороковых годов любой механизм был большой редкостью, огромная скорость вращения точила как магнитом тянула к себе нас, семилетних пацанов. И мы частенько незаметно подкрадывались по склону сзади сараев к точилу и в четыре детских руки быстро раскручивали камень до гудения. Заслышав опасный звук, дед Поликарп выскакивал из дверей и, что-то крича, грозил нам кулаком. Мы же, как мыши, ныряли за сарай и низами убегали к себе, успев лишь заметить, что вслед за дедом в дверях появлялась и его жена. Конечно, дед Поликарп всех возмутителей спокойствия знал в лицо, однако никогда ни к кому из наших родителей он с жалобами на нас не приходил…

Частенько я любил уходить за речку, за заливное поле, за которым находилось наводящее жуть поющее болото (лишь недавно я узнал, что это пели несметные полчища тритонов). Как сейчас помню один из таких утренних походов. Словно в таинственных приближающихся миражах из далекой, за полкилометра, деревни, до меня доносилась богатейшая гамма звуков: бодрые, заливистые крики петухов; стук киянки моего дедушки, делавшего ведра для всех жителей деревни; жужжание точильного камня деда Поликарпа, точившего ножи для колхозных сенокосилок; неспешное, с достоинством, общение жителей между собой…

Во всех отношениях деревенская жизнь казалась мне раем. Однако для моей идиллической картины мне очень не хватало одного: чувства того, что по уровню социально-интеллектуального развития деревня находится отнюдь не на примитивном уровне. Изредка я приезжал в деревню на каникулы, и понемногу стали накапливаться факты, подкрепляющие мое желание.

Так, мой дедушка был не просто жестянщиком, а авторитетнейшим во всей округе кровельщиком. Однажды (я учился в классе четвертом) он приезжал к нам в подмосковное Пушкино и предложил мне и моим товарищам несколько математических головоломок (странно, что этот его поступок я оценил лишь к старости).

А через два дома от нас, как оказалось, жил хоть и незаметный, но настоящий поэт! Да и писал он не любовные стишки, а философско-гражданские стихотворения! (К сожалению, в свои пятнадцать лет я еще не был способен осознать значение этого факта.)

И почему-то я упускал из виду тот факт, что в деревне была кузница, в которой работали три человека…

Так понемногу-понемногу мой взгляд на деревню как на запущенный угол цивилизации стал меняться. Однако годы, да еще и эмиграция, ограничили мою документальную базу по послевоенной малынской жизни лишь моими собственными воспоминаниями.

И вот недавно в этой базе появился интересный и качественный источник. Через сайт «Одноклассники.ру» я вышел на группу «Малынь!!!», в которой быстро развернулось экспрессивное общение с Ольгой Макаровой (в девичестве Болякиной). Оказалось, что она – родная сестра девочки, с которой в 1955-56 годах мы, в компании других деревенских детей, по вечерам пасли коров в придорожной полосе. Дальше – больше! Ольга оказалась внучкой того самого деда Поликарпа, которому мы пацанами досаждали своим мелким хулиганством. А в довершение всего выяснилось, что я являюсь четвероюродным братом двум другим внукам деда Поликарпа, которого все домашние звали Паникаром – видимо, за свой творчески-экспрессивный характер!

А когда Ольга выслала мне фотографию Поликарпа 1956 года, на глаза навернулись слезы. И было отчего! С фото глядело лицо красивого и умного человека. И нищенское одеяние никак не могло унизить эти его качества, несмотря на то, что крестьян государство рассматривало как дойную корову, которую дОлжно только доить и ничего не давать взамен. (Напомню: при крепостном праве беспощадная эксплуатация крестьян помещиками была равна десятине – десятой части крестьянского урожая, отдаваемого помещику; в самом же «справедливом государстве в мире» степень эксплуатации возросла в девять раз: государство отбирало у крестьян девять десятых урожая).

Слезы мои были также вызваны длинным, до колен, фартуком, пропитанным «кровью и потом». Точно такой же фартук был и у моего дедушки: весь в заплатах и с несметным числом пятен красной и зеленой масляной краски, которой он красил крыши и ведра. Эти фартуки были зеркалом души и судьбы любого ремесленника…

Все сельские труженики почему-то вызывали во мне бесконечное сочувствие и уважение. Кроме всего прочего, советская власть, лишив крестьян паспортов, запретила им поездки в город и тем самым существенно ограничила их права на высшее образование и культурное развитие.

Но верхом бесстыдства, казалось бы, «самого гуманного» в ту эпоху государства, был тот факт, что крестьяне были лишены права на пенсию! Это право крестьяне получили лишь при Хрущеве. При этом, насколько помню, размер пенсий составлял 12-22 рубля в месяц! [Напомню, что цены того времени в рублях (за 1 кг продуктов) были таковы: черный хлеб – 0,14, сахарный песок – 0,94, колбаса отдельная – 2,20, картошка – 0,10, лук – 0,40, гречка – 0,56…]

В итоге, главный пункт своей программы большевики выполнили: крестьянство как класс, воспроизводящее «частнособственнические инстинкты», было уничтожено! 

Но печальней всего то, что, оберегая своих детей от знания страшного прошлого, наши предки уносили с собой в могилу правду о том, что со страной и ее народом сделали кремлевские оккупанты.

Ну а мы – те, на знамени которых были написаны уже никому не нужные слова «земля, мир, радость и любовь», – «мы похоронены где-то под Нарвой…». Получилось, что у самой, казалось бы, духовно богатой и человеколюбивой цивилизации нет ни защитников, ни последователей. Писателей-деревенщиков раз два и обчелся, а уж об исследователях деревенской философии я вообще ничего не слышал. И потому любая информация, имеющая отношение к крестьянской культуре типа малынской, – бальзам для моей истосковавшейся по полноценному обществу и полноценной жизни души.

Сегодня вряд ли найдется человек, который не постеснялся бы надеть на себя фартук Паникара. Для меня же он один из священных символов той, малынской жизни, кусочек которой мне удалось увидеть и пережить. Этот фартук является документальным свидетельством того, что дед Поликарп и мой дед Николай были Соседями, где Сосед – понятие отнюдь не пространственное, а скорее нравственное. В послевоенной Малыни Сосед в то же время был и Друг. Конечно, люди соперничали, но соперничали красиво: не подсиживали соперника, а старались показать превосходство своего умения в работе…

Ольга, внучка деда Поликарпа поведала мне, что, когда косари колхозной бригады возвращалась с покоса, они на ночь развешивали свои косы на лозине, что росла возле сарая деда Поликарпа. А к утру дед Поликарп все косы отбивал, точил и возвращал на свои места на дереве. Не могу, однако, понять, как он справлялся со своей работой, ведь электричества в деревне не было?..

Дед Поликарп Дюков по прозвищу Смекалка и дед Николай Сорокин ушли из жизни почти в одно время, закрыв тем самым последнюю страницу удивительной Малынской цивилизации. Осколками разбитого стекла разбросаны по земле их внуки, уже тоже преклонного возраста. Скоро не останется никого, кто мог бы рассказать правнукам о милой и бесхитростной послевоенной жизни небольшого села с обезглавленной церковью. А жаль!