Сказки из коляски - Tales from the Crib

Не единожды в жизни человек минует рубеж невозврата. Драма этого мига обычно от нас ускользает. Мы проживаем его в неведении, не слыша грохота захлопнутых позади дверей, не видя, что нас уже подчистую отрезало от прошлого и несет в открытое море, что курс мы уже пролагаем в никем не мереных водах. Мне, кажется, было шесть, когда это впервые стряслось со мной. Жил я с матерью и отцом, братом Симоном и няней в старом розовом фермерском доме с кольцом водяного рва, посреди пшеничных полей Эссекса. Местные фермеры, собрав урожай, в то утро сжигали жнивье. Мы поняли по тому, что мать, как обычно, отвезя отца на станцию, ворвалась в дом необычно быстро.

"Няня! Миссис Смизерс! Жнивье горит!"

Паника. Я сидел на полу прихожей, а обе имеющиеся в моей жизни женщины галопировали по дому, хлопая дверьми, закрывая окна, задвигая шторы. Шаги гремели по скрипучим половицам наверху, сотрясая дом: материны, решительные, узнаваемые детьми за милю, и топот миссис Смизерс, милой нашей горничной, втиснувшейся в подержанные выходные туфли матери с безропотностью ручного слона. Куски разговоров долетали с фасада. Взрыв материного смеха. И вдруг - тишина. Солнце сквозь шторы преображало дом в аквариум, и при такой чистюле, как моя мать, окна зашторивались на долгие дни, пока последняя чешуйка черного пепла не уплывала с горелого жнивья в небо. Я любил это. В темноте как-то плохеешь. Под бушующий ад снаружи.

Это летнее событие было одним из самых ярких, и, мы, дети, тут же бежали в поле, чтобы под ненавязчивым, неусыпным оком здешних фермеров разыскивать и спасать еще не сгоревших ежиков и полевых мышей, покидая поле лишь в сумерки, когда темнота накрывала черные горящие угли, и поля вокруг дома оборачивались огромными тигровыми коврами.

Тем утром, обживаясь в осадном положении, все мы уселись в кухне. Мама и миссис Смизерс всё толковали о бывшем жнивье, а няня приготовляла кофе и "Рябину". "Нигде не скроешься от этого проклятого пепла", - говорила мать в первый из предстоящей двухнедельной тысячи раз, а миссис Смизерс мудро кивала на манер  куклы-бульдога в заднем автомобильном окне.

Как-то врасплох меня решили вести в кино. "Что значит кино?" заныл я, в готовности к истерике подергивая губами. Никто не объяснял и не настаивал.

"Увидишь", только и был ответ.

Все мы спешно влезли в наш "Хиллман", мама к рулю, рядом я с личным рулем, прикрепленным присоской к панели, няня сзади, и покатили через ревущее по сторонам дороги пламя - черепашьим темпом, чтобы было виднее мне. Полагаю, мама не знала, что огонь взрывает бензин.

Вплоть до того, шестьдесят пятого, года, мы жили без телевизора. Все кадры, которые я видел, состояли из происходящего на моих глазах, здесь и теперь. Об остальном мире я понятия не имел и иметь не собирался. Лишь после смерти Черчилля отец пошел и купил большой неуклюжий ящик, чтобы вместе с матерью смотреть похороны; тогда я и увидал первую в жизни движущуюся картинку. Нечетко, неясно и крайне скучно, подумал я, но, обернувшись, узрел заплаканные, упоенные лица родителей и признал ошибку.  Притягательная штука этот телевизор.

Кино - кинотеатр в Брейнтри - тоже могло оказаться штукой притягательной. Хоть было оно обычной угрюмой постройкой пятидесятых с кривым кирпичным фасадом, криттолловскими окнами и убогим навесом. Припарковавшись, мы встали в долгий, протянутый вокруг здания хвост. Никому из нас это не нравилось - у мамы дел хватало всегда, а я хотел домой к моему жнивью, - и мы чуть было не сдались. Судьба, однако, раззадорилась, и за полчаса крика (маминого) и нытья (моего) мы достоялись до кассы.

Так мать приобрела роковые билеты и, того не подозревая, сквозь шатучие двери ввела меня в мою дальнейшую жизнь. Куда и делся Брейнтри, - мы вдруг очутились в огромной, волшебной, полутемной пещере. Эта величайшая комната мира завершалась парой огромнейших штор, огромнее я не видел. Я уже любил шторы, но эти были что-то другое. Мы шли центральным проходом за капельдинершей с фонарем. Что же это за кресла, и как в них садиться?

"Совсем как на унитаз, душенька", сказала мать.

Сев меж нею и няней, я взял по одной их руке в каждую мою и понемногу привык к полутьме и своему прыгающему сердцу. Снизу вверх в полумраке вырисовывались бельэтаж, балкон, и в нескольких милях над головами - усталая луна люстры, огромной, корявой, полузажженной, как на спиритическом сеансе. Пахло сигаретами и сырой смесью мочи и хлорки от туалетов. И сексом. Хоть я не знал еще, что это. Нездоровый туман окутывал те провинциальные кинотеатры. Там полагалось обрабатывать щелку любимой девушки пальцем.

Слово "щелка" большие ребята - "шпана" - кричали сверху брейнтрийским девчатам в очереди за мороженым в партере.

"Покажи щелку, Карен!". Девчата кокетливо хихикали.

"Что такое щелка, мама?" - спросил я как-то за утренним кофепитием.

"Думаю, мизинец ноги", произнесла мать туманно. Миссис Смизерс и няня едва не подавились. Я тут же смекнул, что мама, бедняга, отнюдь не попала в точку.

Но все это было по вечерам. Утренний сеанс видал вещи похуже. Уже тогда, меж детишек в сопровождении мам и нянь, там и сям вкраплялось чудаковатое старое ископаемое, неподвижное, ящерообразное в детсадовской возне партера. ("Детка, садись подальше от мистера Барнарда из "Милленс и Доусон", хорошо?", мог услыхать от своих какой-нибудь ребенок. Но, по сути, тогда это мало кого заботило). Детские крики и смех отражались от стен полупустого зала. Шло нескончаемое движение - в туалеты, к мороженщице; кой-кого зарвавшегося уже волокли вон. И шум и движение разом стихли, как только усталая луна притушила свет, и маленькие яркие бра на стенах в несколько мигов угасли до тусклых углей. Все как один повернулись к огромным, волнами, огромнее нашего дома, шторам. Край их ярко алел в нижнем свете, будто из пустой оркестровой ямы вот-вот покажется солнце.

Что было за ними? Откуда? Шторы не шевелились, а фильм начался, - казалось, он вырывается из-под них. И тут они беззвучно раздвинулись, и Мэри Поппинс ворвалась в зал и мое сердце.

Девяносто следующих минут были самыми шоковыми, вдохновенными, смешными, печальными, мучительными, изнурительными и тревожными за всю мою жизнь. Сперва, когда ветром сдуло всех нянь, я был в панике. Секунду я разглядывал свою няню, и вся ее жизнь и работа предстали совсем в ином свете. Опасное занятие, подумал я. А после Мэри Поппинс с такой легкостью слетела с неба в экран, и что-то навечно переменилось. Может быть, потому, что обликом и манерами Джули Эндрюс походила на мать? Может быть. Или потому, что я уже до смерти любил няню? Я узнавал себя во всем этом спит споте. Джули выражала чувства совсем как мы, аристократы. Сдержанно, но проникновенно, практично, но тепло. Мистер Бэнкс был моим папой. Правда, я не хотел, чтобы ради меня он терял работу. Джейн и Майклом был я - уже с половины фильма. Мозг мой усваивал все это со страшной скоростью. Все, все решительно было моим. Новые горизонты распахивались вокруг. Может быть, можно запрыгнуть в пол. Может быть, можно избавиться от игрушек и бед волшебными словами "спит спот". Всё это чистая правда - ведь правдой было всё остальное. Поскольку всякий раз, посещая лондонскую квартиру, мы проезжали собор Святого Павла, я решил, что фильм смастерили под меня лично, - нет, это было уж слишком. Мозг мой перенапрягся. И когда Мэри Поппинс улетела, не попрощавшись, я так обезумел с горя, что меня пришлось удалить из зала, и последнюю песню - "Запустим воздушного змея" - я пропустил.

Дело в том, что Мэри Поппинс улетала, когда дети с папой как раз отправились в парк. Тут я завопил: "Джейн! Майкл! Скорее назад на Вишневую улицу!" Легкий мамин шлепок не сдержал меня - ведь зонт с головой попугая, казалось, прочел мои мысли. "Они даже не попрощались," - проскрежетал он.

"Им же никто не сказал, что ты улетаешь!" - снова завопил я, уже истерически.

"Закрой рот", - произнесли мама с няней, но я не мог. Встав, я орал во всю мощь своего горла и легких. Меня выволакивали из кино, а я все орал, дрыгая ногами.

Путь домой я проделал молча; вялый мой взгляд провожал горящие угли полей. Все заманивали меня обратно, в мою привычную бурную ипостась, но поделать ничего не могли. Я был опрокинут, разбит. И не способен думать.

Произошла перемена. Я чувствовал ее и не мог ее выразить. Теперь понимаю: то, что случилось, было рождением. Родилось мое огромное безумное я. До этого вечера я жил не задумываясь: день сменял ночь, зима весну, а гнев - радость. Я проживал каждый миг безразрывно. Вопросов не было. Система тянулась цельным куском, без швов. Но теперь я вышел в поисках личности, и что-то в моем подвале перемкнуло. Горячая вода шла оттуда, откуда полагалось идти холодной.

Мать пожелала выбросить старую твидовую юбку, солнце-клеш. С этого началось мое безумство номер один. Я готовился в дочери Мэри Поппинс, и юбка была важным подспорьем. Я спас ее из мусорного ведра и вскоре уже не снимал. Мой новый "Я" шлифовал себя в нашем манеже, посреди которого стояли качели. Я часами просиживал на них в моей красной твидовой юбке и черных парусиновых туфлях без шнурков, напевая под нос хиты с моей новой мэрипоппинсовской пластинки. Никто особо не волновался. Тем не менее, нечто уже началось. Теперь я сделался завсегдатаем брейнтрийского "Эмбасси". "Мэри Поппинс" я видел раз двадцать, и как только мать твердо решила наконец это пресечь, Джули отозвалась на мои отчаянные мысленные призывы своей новой лентой "Звуки музыки".

По зимним субботам отец обычно охотился; лихорадкой соучастия заражался весь дом. Мать носилась туда-сюда подобно курице, только что лишившейся головы. Сготовить завтрак. Втиснуть папу в брюки и сапоги. Поднять всех прочих с постели. В доме, казалось, разгулялся смерч. Конюхи - мистер Кинг, а впоследствии мистер Бейкер, - принимались седлать лошадей. Брат прицеплял к машине фургон для их перевозки. Я сидел, мурлыча мэрипоппинсовские хиты и размышляя, что бы придумать, чтоб не тащиться за мамой и миссис Баркер, лучшей ее подругой. Легко сказать. Ни от одной охоты мне отвертеться не удалось. Всегда кончалось стуком отцовских сапог по спускающимся в холл ступеням, и сигнальной сиреной матери: Руууу! Выходим.

Охотились все наши знакомые; при встрече взрослые пили шерри-бренди прямо в седле. Вокруг так и кишели собаки. Кое-кто из женщин сидел по-дамски; из мужчин многие были одеты в розовую куртку, цилиндр и белый сток (длинный кусок накрахмаленной ткани, обернутый вокруг шеи и завязанный способом, непостижимым уму моего отца). Мама и миссис Баркер были единственными не задействованными в охоте матерями, потому они в своих платках и сапожках стояли так, а мы с сыновьями Баркера, хмуро маяча на заднем сиденье машины, садистски воспроизводили их разговорцы ("Джулия, милочка, дивный крабовый мусс. Нет, ты не можешь отказать мне в рецепте". "Ах, Сара, побольше геля для волос и все отлично загустевает")

Егерь трубил в рог, и охота начиналась; мама и миссис Баркер резво устремлялись к машине, и мы трогались вслед всадникам. Затравить лису не удавалось почти никогда. Мы нескончаемо ехали по дорожкам и тропам только чтоб поглядеть кавалькаду. Не обходилось и без трагедий. Миссис Моушен не удержалась на лошади, протащившей ее по земле добрую сотню ярдов; из комы она так и не вышла. Событие это я помню отчетливо. Неподвижное тело - черный холмик на дальнем конце поля, и мы все, бегущие туда. Бывший среди зрителей доктор сделал ей укол; этот укол ее и убил.

Из нас двоих брат взялся за охоту первым. Он терпеть ее не мог, но взялся ради отца. Я как мог дал понять, что ради кого бы то ни было охотиться не собираюсь, но меня брали так, не спрашивая. Сидел я на стервозной пони по кличке Хрустяшка. Стоило мне отвлечься, как голова ее поворачивалась и зубы прищемляли мне ногу. Я тихо ее ненавидел. Поприятней была братнина кобыла Нетти, тяжелая на подъем старушка, спокойная, как телега. После долгих ударов пятками по бокам она наконец шевелилась и шла в размеренный, не лишенный приятности галоп. Хрустяшка же оказалась параноидальной злоумышленницей, и в первый же мой выезд вынесла меня вперед всей охоты. Нарушив золотое правило: егерьмейстера с собаками не обгонять. Я изо всех сил дергал поводья; Хрустяшка не сбавляла темпа. Она играла по своим правилам, явно стремясь сделать из меня посмешище. На скаку краем глаза я примечал неодобрительные румяные лица местных джентльменов и слышал  разносторонние комментарии:
"Лошадь держи, идиот хренов"
"Понесло Эвереттовского сынка"
"Пятки ниже, носки выше"
Легко сказать, думал я, несомый стервяшкой Хрустяшкой в обгон егерьмейстера и собак прямо к воротам повыше нее ростом. План ее был прост: подскакав к воротам галопом, с размаху застыть. Дальше я полечу один и переломлю шею не хуже бедной миссис Моушен. Ходу назад не было: оставалось перейти в атаку и показать, кто главнее. Я бросил поводья, что есть силы наподдав пятками, и мы вознеслись над воротами к изумлению всех, включая нас. Это была победа. Но я пережил унижение и, поклявшись в жизни не касаться Хрустяшки, спрыгнул с нее и потопал в поля.

После этого я пережил еще две или три охоты. В последней из них мы наконец затравили лису. Беднягу порвали собаки, а после стряслось кое-что похуже. Не желая того, я стал жертвой дикарского ритуала. По традиции, всякий охотник-новичок проходил крещение кровью своей первой добычи.

"Эверетт-младший. Ко мне," - сказал егерьмейстер егерю, и слово пошло по рядам. Делать было нечего. Ударами пяток расшевелив старушку Нетти, я мрачно проехал сквозь строй охотников. Меня провожали добрыми улыбками сатанистов из фильма "Ребенок Розмари".

"Сойди, сынок", сказал егерь. Кто-то достал спасенную от собачьих зубов лисью лапу. Ободранную и кровоточащую, ее поднесли егерю, и он обмазал этой лапой мое лицо. Всё. Все засмеялись, кто-то похлопал в ладоши, кто-то еще по моей шапке. Егерьмейстер произнес поздравления. Самое ужасное, что я испытал восторг. Настоящий мачо. Свой среди своих. Папа просиял мне из-под цилиндра. Мистер Кинг подмигнул одним глазом. Мать с миссис Баркер издали помахали руками. Я чувствовал себя значимым человеком. Тысячную долю секунды. Потом кровь попала мне в глаз, и я одурел. Никогда мое настроение не менялось так быстро - неожиданно для себя я уже отплевывался и визжал, не в состоянии выдать ни одного связного слова. Я весь был в крови. Я ощущал ее вкус. Я был в настоящем кровавом тумане. Будь моя воля, я бы вырубился. Я не вырубился. Я привычно покинул бедную огорошенную Нетти, исполнив очередной трагический уход. В охоте я уже не участвовал никогда.

В ретроспективе, однако, те небезвредные досуги выглядят не травматично, а романтично: ни дать ни взять сцены из повести девятнадцатого века. Предрассветные сборы около старых домов графства, скрытых туманом и моросью так, что видны только красные пятна охотничьих курток, силуэты лошадей и мокрый фронтон какого-нибудь особняка времен Елизаветы. Богато убранные лошади, топая, взмахивают подвязанными хвостами: невидимые, слышные. Кричали ли охотники "Ату!"? Не помню. Помню запах и разговоры. Дамы с вуалями, склонившись, подтягивают подпруги, умудряясь тут же поддерживать бокал и беседу, болтая и флиртуя с мужчинами, пьющими из фляг, уперев руки в бедра. В эротичных верховых позах заключались сделки и велись политические прения - учитывая, что эпоха предполагала перебои с электроэнергией и "Вильсона, чтоб его".

Охота была игрой небезопасной. Приобщая к ней детей, ты понимал, что рискуешь. Природные составляющие пробовали нас на прочность. Но это и было здорово. Такого вкуса к жизни и подвигам не привьют ни компьютер, ни игровая приставка - принадлежности мира, где безопасность прежде всего. Приходилось брать быка за рога, этому-то тебя и учили. Ты выехал на охоту, твоя лошадь понесла. Вся твоя жизнь держится в твоих руках. Ты падаешь, она кончается. А если нет, тогда...

Тогда охота могла завершиться совсем рядом, и мы неспешно возвращались домой сквозь сумерки, по тихим деревенским дорогам, где только копыта топали да фазан порой с треском продирался в кустах изгороди. В придорожных домиках мерцал свет, и все мы уже предвкушали плотный ужин у домашнего камелька. Печеные бобы; яйца, вареные без скорлупы в кипятке, тосты, мармайт; отец, вознаграждаемый порцией виски, пока мы дружно тянем с него сапоги, - и в конце концов исчезающий в ванне, полной соленой воды.

http://www.stihi.ru/2011/05/04/5170
--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2
--------------------------------------
Tales from the crib

At several times in life one comes to a point of no return. The drama of this moment often escapes us. We walk into it unconcerned, not hearing all the closing doors slam behind us, not aware that suddenly we are cut adrift from the past and are loose on the high seas, charting a new course through undiscovered waters. I must have been six when it first happened to me. I was living with my mother and father, my brother Simon and our nanny in an old pink farmhouse with a moat, surrounded by the cornfields of Essex. The local farmers had finished the harvest and that morning they were burning the stubble. We knew because my mother came charging into the house, after dropping my father off at the station.

"Nanny! Mrs Smithers! They're burning the stubble!"

Mayhem. I sat on the hall floor as the two women in my life careered around the house slamming doors, closing windows, drawing curtains. Footsteps pounded across the creaky floorboards above, shaking the whole house: my mother's purposeful gait, identifiable to her children a mile off, and Mrs.Smithers', our darling cleaning lady, like a gentle elephant squeezed into my mother's hand-me-down court shoes. Snatches of conversation could be heard from the gables - a peal of laughter from my mother. And then silence. The sun battling through the curtains made the house feel like an aquarium during the burning of the stubble and, since my mother was a stickler for cleanliness, they could stay closed for days until the last fleck of black ash floated off through the sky. I loved it. Darkness made you feel naughty. And outside the inferno raged around us.

It was one of the highlights of our summer and we children were out there, under the gentle scrutiny of the local farmers from beginning to end, looking for hedgehogs and field mice to save from the fire and only leaving till dusk fell on the black glowing embers and the fields around our house had turned into giant tiger-skin rugs.

Meanwhile, inside the house that morning we settled down to the agreeable state of siege, and all sat in the kitchen as Mummy and Mrs.Smithers reminisced about former "stubbles", and Nanny made coffee and Ribena. "That dratted ash can get through anything", my mother could say a thousand times during the course of the next two weeks and Mrs.Smithers would keep on nodding sagely like a toy bulldog on the back seat of a car.

So it came as quite a surprise that it was decided I should be taken to the cinema. "What's the cinema?" I whined, lips a-quiver, ready for a tantrum. But there was no arguing, and no explanation.

"You'll see!" was the only answer.

So pretty soon we all bundled into our Hillman, Mummy at the wheel, me beside her with my own steering wheel, suction-stuck to the dashboard, and Nanny in the back, as we drove at a snail's pace through the howling flames down the chase that led to our house so that I could at least have a good look. I don't think Mummy knew that flames made petrol explode.

Until that year, 1965, we did not possess a television. The only images I saw were happening than and there in front of my very eyes. I had no concept of a world outside, and no desire to find one. When Churchill died my father went out and bought a large cumbersome set so that he and my mother could watch the funeral, and that was the first moving picture I ever saw. Grainy, incomprehensible and utterly boring, I thought, but than I turned around to see the tear-stained, enraptured faces of my parents and must have reconsidered. This television could get a lot of attention.

The Braintree cinema would be getting a lot of attention, too. It was unremarkable, one of those dismal buildings from the fifties with a curved brick front, Crittall windows and a shabby marquee. We parked the car and joined a long line that stretched around the cinema. None of us much liked queuing - my mum always had a million things to do, and I wanted to get home to the stubble - and we nearly decided to leave. But fate was hell-bent and after half an hour of ranting (Mummy) and whining (me) we arrived at the box office.

And so my mother bought the fateful tickets and unknowingly guided me through a pair of swing doors into the rest of my life. Goodbye, Braintree! Suddenly we were in a magical, half-lit cavern of gigantic proportions. It must be the hugest room in the world and at the end were the biggest pair of curtains I had ever seen. I loved curtains already, but these were something else. We were guided down the central aisle by a Braintree matron with a torch. What were all these chairs, and how did you sit on them?

"It's just like a loo seat, darling", said my mother.

I sat down between Nanny and her, took one of their hands in each of mine and slowly accustomed myself to the light and my racing heart. Looking up through the gloom was a circle, a balcony and, hanging miles over our heads like a tired moon, a huge crusty chandelier half lit as if for a seance. The place smelt of cigarettes and damp with the odd breeze from the toilets of urine and disinfectant. And sex. Even if I didn't know what that was yet, an insalubrious mist hung over the provincial cinemas of yesteryear. This was the place you got to finger your girlfriend's quim.

"Quim" was a word the big "yobbos" shouted from the circle at the Braintree girls as they waited in line for ice creams down in the stalls.

"Show us your quim, Karen!" they'd shout, and the girls would giggle coquettishly.

"What's a quim, Mommy?" I asked one morning during coffee.

"Your little toe, I think," said my mother vaguely. Mrs.Smithers and Nanny nearly choked. I realised right then that poor Mommy was not very much in touch.

But all that was for the evening show. Something much worse could happen at the matinee. Even that day, sprinkled among the little children with their mums and nans, was the odd old fossil, motionless and lizard-like in the playground fray of the stalls. ("Don't sit too close to Mr.Barnard from Millens&Dawson, there's a good boy", one might be told. But no one cared much in those days.) The kids' giggles and screams bounced off the walls of the half-filled theatre. There was endless movement. To the toilets, to the ice cream lady, and finally some child would go too far and be dragged out. All that noise and movement stopped suddenly as the lights dimmed from the tired moon above and the little sconces on the walls jerkily faded to dull embers, and we all turned as one towards this huge billowing curtain that was bigger than our house. It was lit from below and was a bright crimson at the bottom as if the sun were about to rise from the empty orchestra pit.

What was behind it? Where was it all coming from? The film's certificate was projected while the curtain was still closed. It seemed as if it were bursting through from the other side, and then those huge curtains silently swished open and Mary Poppins sprang across the footlights and into my heart.

The next 90 minutes were the most shocking, inspiring, funny, tragic, exhausting, draining and troubling of my entire life. First of all, when all the nannies blew away, I was terrified. Looking at Nanny for a second, her life and role suddenly came into a new perspective. This could be a dangerous job, I thought. And then when Mary Poppins flew effortlessly down into the film something changed for ever. Was it that Julie Andrews looked and behaved somewhat like my mother? Maybe. Or was it because I already loved my own nanny to death? Of course, I could definitely identify with the spit spot of it all. Julie's way of showing emotion was our way. Controlled but with feeling, practical but with warmth. As for Mr Banks, he was my dad. But I didn't want him to lose his job because of me. Yes - by halfway through the film I was Jane and Michael. I was learning at a fearful rate. I could identify with everything in the film. New horizons suddenly appeared. Maybe one could jump into the pavement. Maybe one could make toys and troubles disappear with the magic words "spit spot". It had to be true, because everything else sort of was. After all, we drove past St.Paul's Cathedral every time we went up to our London flat, so I suppose I must have felt that the film had been tailored specifically for me, but soon it all became too much. My brain was overloaded. When Mary Poppins left without saying goodbye, I was so distraught that I had to be taken out of the theatre and missed "Let's Go Fly A Kite".

The kids in the movie went off with their dad to the park and Mary Poppins decided to leave. That was where I started shouting, "Jane! Michael! Quick! Go back to Cherry Tree Lane". A light slap from my mother was no deterrent, especially as the parrot umbrella seemed to be reading my thoughts. "They didn't even say goodbye," it squawked at Mary Poppins.

"Nobody told them you were leaving!" I screamed back, by this time hysterical.

"Shut up," said Mummy and Nanny, but I could not. I stood up and bellowed my heart and lungs out, and was dragged,
kicking and screaming, from the cinema.

I was silent on the way home, listlessly looking at the glowing embers of the fields as we drove towards our house. Everyone tried to coax me back into my usual boisterous self, but there was nothing to be done. I was too upset to think.

Something had changed. I could feel it, but I couldn't express it. Actually, looking back, what had happened was that a giant and deranged ego had been born. Until that afternoon I had lived without question from day to night, from winter to spring, from anger to joy. I seamlessly inhabited every moment. There were no questions. But now I was on the game, looking for a personality, and my plumbing was all wrong. The hot was coming from where the cold should have been.

My mother was discarding an old tweed skirt (a pi r squared). It was my first act of madness. I was going to be Mary Poppins' daughter and the skirt was how I would pull it off. I rescued it from the dustbin and before long I was wearing it all the time. The place where I practised being the new "me" was our climbing frame, which had a swing in the middle. I would sit on that swing in my red tweed skirt and black slip-on plimsolls, for hours on end, humming the hits I was learning from my new Mary Poppins LP. Nobody paid much attention. But something had started. From then on I became a regular at the Braintree Embassy. I must have seen Mary Poppins twenty times, and no sooner had my mother put her foot down and banned me from seeing it again, than Julie responded to my desperate telepathic messages to her and came out with The Sound Of Music.

On Saturdays in the winter months my father would go hunting, and our whole household was galvanised into a fever pitch to help. My mother would run around like a chicken with its head cut off. Cooking breakfast. Squeezing my dad into his breeches and boots. Getting the rest of us up. She was a regular tornado, storming around the house. Mr.King and later Mr.Baker, our grooms, would begin to saddle up the horses. My brother would back up the car and attach the horsebox, and I would sit there humming show tunes wondering what I could do to get out of following the hunt with my mum and her best friend Mrs.Barker. Wishful thinking. It was never going to happen. Finally the noise of my father's boots clunking across the hall downstairs signalled my mother's shrill alarm call. "Roo! Come on. We're off."

Everyone we knew hunted; at the meet the grown-ups drank cherry brandy on their horses. The hounds seethed around. Some of the women still rode side-saddle; many of the men wore pink coats, top hats and white stocks. (A stock was a long starched piece of fabric that wound around the neck and was tied in a certain way that always eluded my father.) My mum and Mrs.Baker were the only mothers who did not hunt, and they stood around in their headscarves and wellies, while the Barker boys and I sat sullenly in the back of the car, cruelly imitating our mothers' inane chatter. ("Julia, darling, your crab mousse was divine. You must give me the recipe." "Oh, Sara, just put in a lot of Elnette to stiffen it.")

Then the huntsman would blow his horn and they would be off; Mrs.Barker and Mummy would canter towards the car and we'd set off after the hunt. They hardly ever caught a fox. We would drive for miles down little lanes and farm tracks just to be there when the hunt galloped by. Sometimes there was drama. Mrs.Motion was thrown off her horse and dragged for a hundred yards; she never came out of her coma. I remember it vividly. Her inert body - a black hump at the end of a field; and all of us running towards her. A doctor who was watching the hunt gave her an injection, which proved to be lethal. She should never have had one.

My brother was the first to start hunting. He hated it, but did it to please my father. I had no intention of pleasing anyone and made this as clear as I could, but I was made to go as well. I had a bitchy pony named Crisp. She used to lean round and nip me if I wasn't concentrating, and there was little love lost between us. I much preferred my brother's mare Netty, who was a lumbering old thing totally unrufled by anything. You could kick and kick and she wouldn't budge, but then slowly she would lurch into a stately canter that was not unpleasant. Crisp, on the other hand, was a plotting maniacal freak, and on my first time out ran away with me, overtaking the entire hunt. One of the golden rules of hunting is: no one rides in front of the Master and the hounds. No matter how hard I yanked on the reins, Crisp charged on. She was playing the game her way, determined to show me up. I could see out of the corner of my eye the ruddy disapproving faces of the local gentry as I sped past and could hear their various comments:
"Control your pony, you bloody little idiot!"
"Young Everett's being run away with!"
"Heels down, toes up!"
All very well, I thought, as I galloped past the Master and the hounds straight towards a gate that was taller than the little bitch Crisp herself. I knew just what was going on in her head. She was going to gallop as fast as she could and then stop dead when she got to the gate, throwing me over without her, and breaking my neck like poor Mrs.Motion. There was no going back. It was time to drop the resistance and show her who was boss, so I let the reins go, kicked the shit out of her and we sailed over the gate to our mutual astonishment and that of the rest of the hunt. It should have been a moment of victory. But I felt humiliated and, vowing never to touch Crisp again, I jumped down and stomped off across the fields.

I only had two or three more hunting experiences. On the last one we finally caught a fox. The poor thing was torn apart by the hounds and then something even worse happened. I was the unwilling victim of a tribal initiation. Another tradition: any new hunter had to be "bloodied" after they had witnessed their first kill.

"Young Everett. Come to the front," said the Master to the huntsman and the word was passed back. There was nothing for it. I kicked old Netty into action and sullenly rode past the rest of the hunters who were all smiling at me benigny like the devil worshippers in "Rosemary's Baby".

"Dismount, boy," said the huntsman. Someone had cut off the fox's paw before it was torn to shreds. Raw and oozing, it was presented to the huntsman who then smeared it all over my face. Everyone laughed; there were a few claps, a couple of pats on my hat, congratulations from the Master - and the awful thing was that I felt really fabulous. Totally macho. Fitting in with the gang. My dad beamed at me from under his top hat. Mr.King gave me a wink. My mother and Mrs.Barker waved from a distance. I felt like one take-charge kind of guy. For a millisecond. Then some of the blood got into my eye and I freaked. Never had a mood swing happened so fast - it even took me by surprise and suddenly I was spluttering and shrieking, but words would not come out. The blood was everywhere. I could taste it. I was litterally seeing red. If I could have, I would definitely have blacked out, but instead (as usual) I abandoned poor bemused Netty and made another of my early dramatic exits. I never hunted again.

Looking back, however, those traumatic times seem like the romantic scenes from a nineteeth-century novel. The morning meets in front of the old houses around the county, mostly shrouded in mist and drizzle so that all you could see were the reds of the hunting coats, the silhouettes of the horses and the dripping gables of some Elizabethan manor. The hunting horses always beautifully turned out, clattering down driveways, waving their bandaged tails; you could hear them even if you couldn't see them. Did people shout "Tally-ho?" I don't remember. I remember the smell. The chatter. The women with their veils, leaning over to tighten their horses' girths and somehow managing to hold a glass and a conversation at the same time - chatting and flirting with the men who drank from their flasks with their hands on their hips. There were a lot of affairs conducted from the raunchy position of the saddle and a lot of political talk; because this was the era of power cuts and "Bloody Wilson!"

It could be a dangerous game, the hunt. When you put your kids into it you knew there were certain risks. We were to be tested against the elements. But that was good. It gave one a zest for life and adventure that you cannot get from a Gameboy or computer in a world where everything comes second to safety. You had to take the bull by the horns and that was what they taught you when you went out hunting and you galloped off out of control. You held your whole life in that moment and if you fell - then that was that. Buf if you didn't...

Sometimes if the meet was near by we would hack home in the dusk down country lanes where the only noise would be our horses' hooves and the odd pheasant crashing through the hedgerows. Lights twinkled out from the cottages by the road and we all thought anxiously about high tea in front of the fire at home. Baked beans and poached eggs; toast and Marmite; whisky for my father as we all helped to pull off his boots before he disappeared to soak in a salt-filled bath.

• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007