Кинологический этюд aka Сумма жизни

Завоет собака от злости –
какие-то странные кости
лежат перед ней на земле.
Она их кусает напрасно,
и ей непосредственно ясно –
до боли, – что кости не те.
Хозяина что-то не видно.
Дом пуст. Вечер тянется длинно.
Длинней, чем когда-либо было…
Где золото солнца? Темно.
Темней чем обычно. И зябко.
Какая-то странная сила
шевелит покинутой тряпкой;
вздыхая, висит полотно
на остове пугала. Вроде,
не в том направлении бродит
над почвой гуляющий ветер.
И так это всё не смешно,
а жутко. И страх бьётся в теле,
меж рёбер… Да что, в самом деле,
такого тут произошло?
Хозяина нет? Предположим:
лежит и подняться не может
от счастья над пылью земной.
А пугало? Ветер качает, –
собака себе замечает,
но тут же сама отвечает:
нет, страшно мне всё равно.
А кости белеют во мраке,
и не объяснишь ведь собаке,
что это – всего лишь кино.
Конечно, не то, что там где-то
Снимает мифический Бергман,
допустим, какой-нибудь Герман,
Луис, например, Бунюэль.
Здесь кинематограф покруче:
по небу бегущие тучи;
навоза душистые кучи;
тягучий пространственный хмель;
огромное небо над полем –
готовое вспыхнуть раздолье,
готовое прыгнуть раздолье…
А звёзды – неужто глаза?!
Сжимайся, собака, сжимайся,
пугайся, собака, пугайся,
пытайся, собака, пытайся
понять, что твой разум сказал.

Собака, однако, не внемлет;
она то вскипает, то дремлет,
то, лязгая цепью, взлетает,
то кости в сомненьях грызёт.
Завоет и вдруг затухает,
ничто её не утешает,
ей самая суть угрожает,
её сумма жизни гнетёт.