март 2011

Просторно в разговоре мне твоём,
о воздух дня,
когда молчим часами и поём,
когда меня
выманивает кто-то посмотреть
на свет и синь,
как, заливая мартовский портрет,
цветёт бензин.

Я спрашивала дворника с утра,
и он сказал.
Встречаться, разговаривать пора –
полжизни за.
И в темноте – за комнатой – вовне
живёт ли кто:
он снова слышит, прислонясь к стене,
как я пальто
снимаю, возвращаясь из гостей,
от всех щедрот
вкусившая, от разных новостей
весёлых, от
смешков и недомолвок – сор и пух.
На лёгкий шум
живущий за стеною точит слух,
заводит ум.

Ему бы ветер форточку открыл
и снег принёс,
но воздух марта жаден, и не мил,
и гол до слёз,
но воздух марта всхлипывает, вслух
зовёт живых – 
и пыльных нищих, и седых старух,
и кошек их.

Куда бы спрятаться, куда бы убежать,
тряпьём каким
сухие кости завалить, в кровать
упасть больным,
сказаться немощным и запивать
таблетку, сто.
Стакан гранёный, чёрная трава,
пустырник, о!..


***


Вот и март. Гомерический грохот.
Голубые валы высоки.
Воробей, собирающий крохи,
соблюдающий пост у реки,
и река – позвонок показала.
За ребром невесомых перил
видно точку речного вокзала
и не видно, едва ты закрыл
правый глаз. Или видно другое:
скачет девочка – пятка, носок –
ни минуты, мамаша, покоя.
                Голосок:
«Твои чёрные-чёрные – ой ли? –
мыли мало – люблю я глаза…»

Посмотрели в тебя, укололи –
даже выдохнуть больше нельзя.
Даже выдохнуть – вытолкнуть воздух –
то ли весть, то ли жив, то ли свят.
Призрак речи легчайшей, бескостной.
Праздник взгляда, когда ты, назад
обернувшись, цепляешь и судишь,
ладишь заново хрупкий скелет:
о, какая ты ловкая будешь –
ветка гибкая, ласточка, свет.

Но неявен весь замысел, либо
дальше солнце смотреть не даёт.
И тогда обрывается глыба
и поёт исковерканный лёд.


***


Значит, ангина, горло в сухом снегу.
Взбили подушку, голову окунули.
Лечь и увидеть в дёгте весны слугу –
дерево машет. Платье висит на стуле.
Лечь и увидеть лунки своих ногтей,
мелкие звезды, наволочку с рисунком –
пухлое прошлое, крики чужих детей
где-то на улице – замерло море, юнга.

Эта морская фигура – зелёный ток.
Щепку прижало львиною лапой штиля.
Ляг, и увидишь, кроток и недалёк.
Как там тебя дразнили?..

Как там тебя дразнили в забытый март?
Мир угловат, и ты – угловатый пленник
быстрых ручьёв и контурных чистых карт,
оцепенелости детской и жаркой лени.
«Не отпускайте!» – слышалось вслед, когда
молча сбегал по лестнице. Было тесно
полному сердцу. Шла по пятам вода.
Доски бросали в кашицу у подъезда.

Доски качались – жизнь моя (здесь ли ты?),
не отводи глаза, предлагая руку
прямо над бездной смерти и пустоты.
Жизнь моя, свет ли вижу твой, близоруко
щурясь на солнце. Дерево машет – эй! –
мимо плывёт беззвучно, и под руками –
тонкое платье – вышивка без затей –
море и море с круглыми гребешками.


***


О, как гуляли вечером,
шумели, боже ж мой.
Тряслось пальто на плечиках,
вставали стопки в строй
неровный. В коридорную
утробу покурить
ходили с девкой вздорною,
ходили говорить.
Жеманничали, лязгали
дверями, рвали свет
и утешались плясками.
Потом пришёл сосед,
грозил призвать милицию,
картавил и потел,
но – рожи их, но лица их! –
и так перехотел.

Какая стенка, слышно как –
смотри через стекло
на вытертых и выжатых –
полжизни утекло.
Шумит, шумит и кается,
распялив красный рот, –
чьей матери икается? –
застенчивый народ.
Ломает жизнь, куражится –
не жалко пустяка –
не то она привяжется,
затянется, сладка.
Не то она надломится,
надломится сама,
и что-то там запомнится
и всех сведёт с ума.

За песнями-беседами,
взъерошен, лыс и мал,
сосед сидит с соседями,
и тапку потерял.

Ой, утро, утро раннее,
нейдёт фингал со лба –
сияние, сияние,
паршивая судьба.


***