Часть вторая. Лики Змея. Гл. 12. Клоны...

Глава 12. Клоны серебристого облака

«Все остальные особенности символики «второго рождения» также оказываются изменёнными: пещера вновь становится «гробницей», но уже не в силу своего «подземного» положения, а потому, что весь проявляемый Космос представляет собой теперь своего рода «гробницу», из которой человеку предстоит в «третьем рождении» выйти…»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон

Галина ждала меня в «Ливерпульской четвёрке».
— Ты видел, чё в газетах творится! Отец Святополк анафематствует! Его поддерживает прозаик-почвенник Трофим Кузьмич Кондаков и поэтесса Тамара Клунина. Они подали в суд за распространение порнографии. Иск принят…
— Знаю. Я уже взял у отца Святополка интервью, в котором он говорит, что в средние века таких, как ты, зажаривали на костре…
— Класс! — прижалась ко мне руководительница нашего проекта. — Ненасытин умоляет меня на коленях. Уговаривает забыть инцидент с рукописью «Девушки и миллионера». Просит вернуть… Как там у тебя — файлы, целы?
— Угу! — цедил я пиво, воображая, что мы возлежим на зелёной лужайке у ручья с выводящим шотландские баллады соловьём на ветке, и размышлял над тем, сколь неисповедимы пути писательской славы. Вот тебе чернилка, гусиные перья и пергамент! Вот тебе осёл и келарь!
— Анчоусов решил двигать свой альтернативный проект! Шура будет писать бестселлер с продолжением. Дюма — мать его! — поведал я о коварных планах конкурентов.

Я, конечно же, умолчал, что Шура нанял и меня, что глава из «Лунных волков», зачитанная Анчоусовым, состряпана мной, и впредь я буду пахать на двух мастеров бестселлеров одновременно. Собственно, было сразу ясно — Шура не потянет: вместо того, чтобы впрячься в долгосрочный графоманский марафон, зам. по связям с мэрией Александр Туркин слишком часто спускался в буфет. Он сбил себе дыхалку уже на третьей главе — и, залучив меня в свой кабинет, выдал мне план-конспект всех трёх частей и право на переосмысление сюжетных линий, частных и ключевых деталей в обмен на обещание оппонировать вышестоящему начальству в случае каких-либо осложнений по работе. А они (хоть это были только первые струйки и комочки начавшей сходить лавины) отчего-то накатывали волнами — и я в любой момент мог оказаться смытым за борт. Прежде чем начинать варку супа из топора, я заглянул в выданную мне распечатку. «Тупой, блин, следак ведет расследование заказняка. В городе сплошное, нах, мочилово. Заказывают мэра. Мусора мечутся, как крысы. Ужастики в морге и на кладбище перемежаются глюками обкуренного. Злодей-учёный манипулирует всем через череп шамана…» Не густо, подумал я. Но лучше, чем ничего.
— Не горюй, Шуре за тобой не угнаться! — щекотала Галина кончикам языка мочку моего уха. — К тому же мы подключим к проекту еще кое-кого… Клиент платит! — обвилась затейница виноградной лозою вокруг моей античной шеи, подсовывая анчоусов в пакетике. Глядя на эту мелкую рыбёшку, я невольно проводил параллели.

Битлы в рамочках на стенках пели, прячась за решётками от готовой растерзать их на сувениры публики (почему-то они, а не бродячий герой моих репортажей, киллер, оказались усаженными в клетку), сходили с трапа самолёта, принимали алмазные кресты из рук английской королевы. Мелодия «Мишел» напомнила о стюардессе, затоптанной толпой…
— Мы заработаем кучу денег и закатимся на Багамы, — зажмурилась Галина. И мне показалось, что это лицо той самой стюардессы, по которой прокопытило стадо оголтелых фанатов, блаженный лик укокошенной на жертвенном алтаре девушки, незабвенный образ задыхающейся в дыму костра ведуньи, трагическая мордашка зечки-беглянки, подстреленной вохровцем, страшная маска-личина синеющей в петле сподвижницы-диссидентки…
— А! Ребята! — ожила жертва сатанинского ритуала. — Давайте сюда!
Витя, Олег, Лёня и Костя, материализовавшись, подобно посланникам из галактических бездн, тут же превратили нашу скромную посиделку в шумную мушкетёрскую пирушку.
Мне отводилась роль капитана Де Тревиля и менеджера «битлов» Брайона Эпштейна одновременно. Галина собрала этот квартет неспроста. Силами поэта Вити Тугова, драматурга Олега Гумерова, прозаика Лени Глушкевича и юмориста Кости Глотова она намеревалась создать настоящую фабрику грёз. Так была учреждена таинственная корпорация литературных негров ВОЛКИ;. Это название пришло несколько позже, в ходе наших постмодернистических игрищ, но зато как же оно соответствовало сути истины: встал на волчью тропу — скалься по-волчьи;.
— Ну, приступим! — заговорщицким тоном произнесла Галина и, покопавшись в сумочке, выложила на стол пачку купюр. — Это аванс! По пять штук на каждого…
 Витя тряхнул хипповой гривой, Олег блеснул зрачками за очками, Лёня демонически расхохотался, Костя призадумался…

Галинин план был прост. Лёня придумывает сюжеты, Олег снабжает их диалогами, Витя накачивает текстуху образами и метафорами, Костя подпускает юморку, моя же роль сводилась к соединению, общей координации, выравниванию стиля, заглаживанию швов. Галине оставалась функция контролирующего органа и создателя имиджа на обложке. Словом, в этом квартете мне достался смокинг битловского продюсера Брайона Эпштейна, а Галине — трон английской королевы. Впрочем, в отличие от «серебряных жуков» наш квартет должен был скромно оставаться в закулисье Галининой монаршей славы.

Позже мне почему-то казалось: тем вечером в «Ливерпульской четвёрке» произошло нечто не укладывающееся в догматы здравомыслия. Будто бы со стороны входа в метро, на который таращились витринные окна кафе, в двери забегаловки  вплыло серебристое облако, и вот из него-то и нарисовалась «группа товарищей» — патлатый рифмоплёт, драматург-очкарик, лысый, как бильярдный шар, зануда-прозаик и язвительный скелет в кепке — Костя. Вполне возможно, два последних были алкоголической персонификацией бильярдного шара и кия, потому как в углу «Ливерпульской четвёрки» стоял крытый зелёным сукном бильярдный стол, вокруг которого в росклубах сигаретного дыма топталось богемное отребье вперемежку с братвой. Длинный и сухопарый Костя вполне мог сойти за кий, а Леня бывал зелен с перепоя, как сукно на столе с сетчатыми мешочками под глазами, вполне пригодными служить верёвчатыми корзиночками по углам и бокам бильярдного стола. Как бы там ни было, но уже на следующий день, усевшись за компьютер, я получил от своих адресатов куски текстов, которые мне предстояло соединять, сшивать, чистить, отутюживать, чтобы Галина Синицына могла обзаводиться новой рукописью хотя бы раз в неделю.

«Труп у входа в кафе «Лепестки». Купола православного храма. Киллер, засевший на чердаке. Следователь-лох. Сцена с переодеванием. Сатанинская секта, совершающая зловещие ритуалы в подземке. Светящиеся феномены», — отрабатывая задаток, слал мне канву Прозаик.
«— Ты думаешь, из этого чердачного окна можно было угодить в голову Уткина? — набычился Зудов.
— А ты полагаешь, нет?
— Нужно заключение баллистической экспертизы…
— А ты вспомни про рассказы ветеранов уголовного розыска, искавших на улицах города сбежавшую из зоопарка рысь, чьи раны от когтей обнаруживались на телах, а потом оказалось, что злодей прикрепил к перчатке лезвия-безопаски — и резал ими почем зря…
— Как не помнить!
— Так, может быть, и тут какая-нибудь загадка!» — вкладывал Драматург голоса в уста созданных Прозаиком персонажей.
«Я уже в перекрестье прицела, в меня смотрит холодный зрачок, я уже в его власти всецело, да и снайпер не новичок», — сообщал, разминаясь на рифмах, о своих муках творчества Поэт.
«Сюжет должен представлять собою многослойную мистификацию. Для привлечения молодежной аудитории необходимо использовать побольше словечек вроде «стопудово!», «по типу», «прикинь!», «как бы», «инет» (вар. — «минет»)… Неплохо будет, если убитый по ходу действия оживёт. Сыщик должен быть дурашлив, глуп, иметь жену и собаку, любить охоту и рыбалку и просто обязан вспоминать про кулинарные таланты жёнушки в самые неподходящие моменты», — нудел Юморист.
Дезинтегрировавшийся в чертогах «Ливерпульской четвёрки» на четыре части, Галинин проект, пройдя через компьютерные сети электронной почты, опять сливался в серебристое шаровидное облако. Сияющий сгусток окутывал меня плотным коконом — и мои пальцы начинали бешено бегать по клавиатуре. На поверхность дисплея выскакивали буквы и слова.

«Присев на корточки, Антон Зудов ещё раз осмотрел рану. Пуля угодила чуть повыше изумлённо вскинутой левой брови. Выстрел был произведён недавно. Возможно, убийца ещё не успел далеко уйти. «Вполне вероятно, что он прячется сейчас в толпе зевак», — подумал Зудов. Над головами толпящегося люда были видны увенчанные крестами золотой церковный купол, колокольня, кучевое облако, чёрные иксы летящих птиц. Что бы это всё значило? Пока кроме раны, проделанной пулей, какие ему приходилось видеть в Чечне после того, как кого-нибудь срезала снайперша из «белых колготок» или неуловимый горец, не было ничего, за что можно было бы уцепиться. Никаких улик. Сейчас опера шарятся по чердакам, изучают содержимое мусорных контейнеров, исследуют канализационные коллекторы. Но где ж его отыскать, этого стрелка? Может быть, это вон тот мордоворот, выруливающий на джипе на перекрёсток? А может, вон тот паренёк в тренерках? А что, если это вон та маскирующаяся под богомолку брюнетка?
Зудов невольно вспомнил о такой же жгуче-брюнетистой жене Клавдии и спаниеле Портосе. Мушкетёрской кличкой окрестила крепколапого легавого пса она, мастерица тортов «Наполеонов». В искусстве приготовления этих кондитерских изделий она была столь же велика, как гениальный корсиканец в боевой стратегии. Осматривая отверстие во лбу, обрамлённое чем-то вроде кремовых наплывов, Зудов вспомнил о том, что Клавдия любила посыпать тортик грецкими орехами и ванильной крошкой. Пытаясь что-то вынюхать, он даже на какое-то мгновение представил себя спаниелем с ушами-лопухами, отвислыми брылями и грустным взглядом карих глаз. Ещё не выветрившийся до конца запах пороха (братва пыталась отстреливаться, но безуспешно) напомнил о последней осенней охоте на зеркальных старицах речушки Ини. Опера поднесли завёрнутую в целлофан винтовку. «Значит, будем смотреть пальчики, если он стрелял не в перчатках!» — подумал Зудов. Исходящий от винтовки запах вернул его к зыбкому зеркалу воды, зелени камышей, телорезов и болотной ряски. Шум крыльев взлетающего селезня. Маячащая перед глазами мушка на конце воронёных стволов. Грохот. Кувыркающаяся тушка. Шлепок о воду. Ушастик Портос, с разбега бросающийся в зеркальную склень. «Попал! Попал!» — доносился из-за спины ликующий возглас Клавдии. Антон Зудов глянул на распластавший «крылья» крест над куполом собора. «А ведь вот так же и в этого мафиози стреляли! И где теперь то, что было им? Может, витает над колокольней? Блуждает светящимся шаром возле икон, притворяясь пламенем свечки? Или провалилось в тартарары? И теперь, как сказано в Писании, бездна поглотит его?» Зудов старался уходить от этих вопросов, всякий раз напоминая себе, что работа — это только работа…»

Вывалившись из редакционного тарантаса, мы с фотокором Димой Шустровым принялись пробиваться сквозь кольцо зевак.
— А! Это ты! — кивнул Антон Зубов, прототип романного героя, отличающийся от реального сменой буквы «б» на «д». — Пропустите их! Они аккредитованы…
— Ну и чего тут? — вынул я блокнот и стило (никто не знал, что на самом деле это пергамент и гусиное перо).
— Похоже, из того вон чердачного окна стреляли. Вон, видишь — винтарь опера в машину грузят… Так что — не иначе — заказное.
— И кто мог заказать? — косился я на всё ещё возлежащего у наших ног спортсменистого паренька с дыркой в башке, из которой уже натекло — и буроватая лужица подступалась к моему башмаку.
— Будем отрабатывать знакомых, родню. Он коммерцией занимался. Посмотрим, нет ли долгов…
— Это што вы тут! Интервью даете? Фотографируете? — громыхнуло у моего уха. И на фоне златых куполов образовалась человеко-птица семейства врановых в демисезонном пальто и шляпе.
— Я думал! — вытянулся во фрунт Зубов. — Сообщение для прессы не помешает…
— А вы не подумали о тайне следствия, младший советник юстиции Зубов?! Какого хрена тут посторонние топчутся? Собака след взять не может!

Милиционер, похожий на клоуна из маячащего по ту сторону людского частокола цирка, подносил к носу овчарки вынутую из целлофанового пакета винтовку, та нюхала, жалобно поскуливала, заискивающе виляла хвостом, напоминая о Дунькине в присутствии Анчоусова.
Мы с Шустровым отступали к окутанной серебристым сгустком драндулетине и тут же оказывались в редакционных теснинах. Плазмоидное облако утончалось, уплощалось и, обратившись в газетную бумагу, на которой проступали и церковный купол, и труп у колеса иномарки, и выблеванный мною текст, растекалось по городу, просачиваясь в почтовые ящики гулких подъездов, вползая в руки сонных пассажиров электрички. Я сидел в чреве Змея Подземелья, стиснутый с одной стороны ветераном ВОВ с мармеладом орденских планок на пиджаке, с другой — молодкой с покетбуком в руках. Дед вникал в детали баллистической экспертизы. Молодуха воображала себя возлежащей на жертвенном алтаре, потому как на обложке красовалась Галина Синицына, над которой склонился хмырь в накидке с надвинутым на глаза капюшоном. Намерения жреца были более чем прозрачны: напряжённый кулак стискивал рукоять ритуального ножа. Перевернув газетную страницу, дед уткнулся в отрывок «Лунных волков». Его объяло серебристое облако — и до того зыбящийся перед глазами типографский шрифт стёк с листа и, расплавляя стены вагона, превратился в оскаленного, отлитого из лунного серебра зверя.

«…Константину Эдуардовичу не всё было понятно в его превращениях. Не сказать, чтобы и прежде он не замечал за собою ничего подобного. В студенческие годы, когда он учился на истфаке Томского университета, с ним случались приступы лунатизма. Порой его заставали крадущимся с закрытыми глазами по карнизу общежития на Ленина, 49. Так на него действовало полнолуние. Тогда же, переходя как-то по тропке университетской рощи от одного корпуса к другому, он, как ему показалось, учуял взволновавший его запах — и, уединившись в кустах черёмухи, расстегнул ширинку, встал на четвереньки и сделал под кустом метку. На следующее утро на том самом месте обнаружили изнасилованную и растерзанную каким-то зверем девушку и томик стихов рядом (хранительница университетского гербария утверждала, что сто лет назад именно здесь был сорван до сих пор источающий запахи цветок Венерина башмачка). А Константину той ночью снился странный сон. Ему пригрезилось, будто он — каменный истукан под елью, установленный здесь для азиатского колорита. Взошла полная луна — и в её свете Селенин увидел, что и арки входа в главный корпус, и античные колонны над ними, и фронтон — всё отлито из лучистого металла. Под воздействием этого расплавляющего света Константин Селенин почувствовал, как он перетекает в подвижную фигуру волка с оскаленной пастью. На тропе появилась девушка с задумчивым лицом библиотечной затворницы, с прижатым к груди томиком стихов. Словно молясь, она подняла лицо к луне. Прежде чем прыгнуть, он и в самом деле почуял что-то неизъяснимо пахучее. Что-то вроде едва уловимого запаха цветка. Этот запах преследовал Константина с тех пор, как заглянул он в папку столетнего гербария. Этот цветок ему снился. Селенина одолевали видения: лунными ночами он прокрадывается в университетский гербарий, украденным у старухи-хранительницы ключом отворяет скрипучие двери шкафа и, вынув из коробки шуршащие листы, достает заветный цветок, смотрит на него и не может налюбоваться.
Венерин башмачок испускал таинственный свет, от этого растворяющего предметы сияния истаивали стены, и Константин оказывался голым на поляне в кругу приплясывающих нагих сокурсниц.
С тех самых пор Селенин стал подозревать: а не страдает ли он тяжелой формой раздвоения личности? Однако признаться кому-либо в этом значило оказаться под прицелом придирчивой медкомиссии, что грозило серьёзными последствиями, вплоть до отчисления из университета. Но Константин жаждал знаний, испытывая неизъяснимое наслаждение от перелистывания книг, прикосновений к их страницам, корешкам и обложкам. Этот тончайший аромат запаха старого клея и пыли, казалось, пьянил больше, чем вино во время студенческих пирушек, которыми он тоже не пренебрегал и даже, напротив, порою злоупотреблял. Запах являвшегося ему во сне цветка был концентратом всех этих ароматов и благовоний. И всё же с учебой у Константина не было никаких проблем. Наоборот. После сомнамбулических ночей и блужданий в полуснах-полуяви память работала с удесятерённой силой. Косте достаточно было бросить взгляд на страницу, чтобы она отпечатывалась в памяти вплоть до запятой.

После сообщений в газетах о нападениях, совершаемых в пригородных лесополосах, парках и скверах серийного насильника-маньяка, профессор Селенин задумался о другом: а только ли на него и практикантку-Клавдию повлияло то, что они оцарапались о зубы черепа алтайского шамана, которого Константин Эдуардович назвал Хозяином Луны? Ведь кроме него с этим черепом возились все участники экспедиции, а потом просили йод, вату и бинт из аптечки, ходили по лагерю с перемотанными пальцами, будто кем-то покусанные. Селенин всерьёз задумался об алтайских легендах, повествующих о путешествиях по подземному миру, где обитал владыка земных недр Эрлик. Темой диссертации Константина Эдуардовича стали поверья народов мира, так или иначе связанные с оборотничеством. Викинги верили в то, что в моменты воинственного экстаза они могут перевоплощаться в волков. Индейцы-ирокезы — в койотов. Бедуины — в шакалов. Аборигены Австралии — в сумчатых собак. Но когда странные состояния приходили к Константину Эдуардовичу, он чувствовал себя всеми этими животными сразу. В моменты полных трансформаций из человека в зверя его опять манил всё тот же дурманящий аромат Венерина башмачка…»