Поцелуй Персефоны. Глава 21. Небесный Центросибирс

«…И внизу, на земле, и наверху среди звёзд, — все одинаково далеки от потерянного рая…»
«Православие и религия будущего», «Знамения на небе», Серафим Роуз


Так работал синхрофазотрон метро, таким образом  искривлялись и завихрялись в его окрестностях пространство и время, что довольно часто я оказывался как бы на другом конце причинно-следственных перетеканий. И тогда вполне привычные персонажи пресс-конференций вдруг оказывались в той же звериной клетке зала суда, где приходилось видеть и типов(а не прототипов!), пока ещё не устраивающих выходов на люди для самопиара. Что ни говори, а наши серийные убийцы ведут себя совершенно иначе, нежели заокеанские — они отчего-то не желают звёздной славы, они не рвутся давать интервью репортёрам, они хотят наслаждаться своими звериными инстинктами наедине со своими жертвами, втайне, подальше от припекающих софитов и сверкания блицов надоедливых папарацци. Остаточный ли это рудимент былой благочинной стыдливости, оставляющий надежду на покаяние даже самого заскорузлого ублюдка-злодея,  или проявление безнадежной инволюции мировосприятия к состоянию, в котором поведением руководят лишь ощущение наличия клыков в пасти и когтей на лапах – кто знает!
 
В сущности, и металлургический магнат Семён Семёнович Корявый, и не остающийся без работы, скрывающий своё имя, ветеран-снайпер или барахольный мафиози по кличке Китаец вели себя почти так же, желая обладать своими капиталами, не демонстрируя их напоказ, но выползать из нор своего порока их заставляли либидоидные позывы стремления обладать клиентурой или электоратом. Электорат ничем не отличался от жертвы, решившейся пройти через лесопосадку, потому что он становился предметом яростного неконтролируемого вожделения. Вот почему, когда мне приходилось оказываться в залах суда, иллюзия, что всё те же персонажи моих криминальных хроник присутствуют здесь немного в других костюмах и антураже, была полной.

Нет, софиты не наезжали на голые ягодицы, сдёрнутые в поспешности штаны, эректированные, извергающие сперму отростки, прикрывавшиеся ваятелями времен классического эллинизма кленовыми листками, будто это было то самое единственное место, которое не тронула кровь дракона. Всё было пристойно. Фотографам не приходилось фиксировать ковыряние ножа в гениталиях или отрезание сосков для их заглатывания. И, тем не менее, в моём воображении вполне цивилизованные персонажи составлялись в совершенно иные комбинации. Из их благообразных лиц проступали совершенно непристойные хари героев, написанных мною для Галины и Шуры триллеров и, обнаружив, что их выследили, эти антропоморфоиды уже совершенно иначе реагировали на кинокамеры, микрофоны, диктофоны и гусиные перья, обмакиваемые в чернильницы.
А вдруг кто-то напишет, что они не человеки, а излучённые сюда переливчато-разноцветные порождения  образовавшегося поблизости от Земли, в неких надстратосферных гайморовых пазухах, плазмоидного  гноища, а того хуже — поднявшаяся из земных полостей слизь недовоплощенцев?
Но даже и этот оборот детского калейдоскопа не мог раздробить благостности центральных образов шаткого мира, удерживаемого магнитным полем подземки. Гена продолжал бренчать на шестиструнной. Света шелестела обёртками букетов. Их сынуля Эрик агукал в коляске, пока ещё не обратясь в зловещего электрогитарного шамана Эрлика. Напирая на меня накачанным животом, телохранитель магната-металлурга закупал целое ведро колких стеблей с нераспустившимися, покрытыми росинками бутонами и, ухватив его, пёр наверх. С хиленькой розочкой для Вали, Любаши, Даши я был оттесняем и морально подавлен. И единственное, что меня утешало, была живая фреска, составившаяся из Светы, Гены и их мальца. Фреска казалась такой же законченно-гармоничной, как и проплывающие в окнах снующих туда-сюда электричек мраморные панно на станции «Сибирской», и «каменные бабы», и эвенк в нартах, и рогатый олень, и летящая на Север гагара, и поющие гимн Ярилу подсолнухи. Эту панораму не могли разрушить ни топчущиеся по моим ногам бойцы Китайца, ни хмурый байкер, ни блаженный дирижёр, ни чеченский ветеран, с которыми я, бывало, сталкивался при покупке цветов. Являясь к многочисленным подружкам, я то и дело втыкал свою розу в вазу, кувшин или трёхлитровую банку рядом с увядшим цветком или букетом. Вполне возможно, что в своих сексуальных миграциях бой-френды моих пассий шли по моим следам, как буйволы прерий на водопой — всё как в детском калейдоскопе: зеркальный туннель, пересыпающиеся туда-сюда осколки, составляющиеся в узор, понятный лишь Мальчику.

Выходя из областного суда, я двигался мимо могучей кумирни здания совнархоза, в то время как в спину мне во все глаза бдящих окон смотрела школа контрразведки, которую когда-то окончил ветеран чеченского блицкрига. Отражаясь в витринах «Мюзикленда», я видел свой силуэт — нечто вроде движущегося футляра для развешанных на стенах гитар — этой Гениной голубой мечты. Сюда-то он и приходил, чтобы повитать в облаках несбыточных фантазий. Бывало, и Дунькин появлялся здесь, чтобы в очередной раз облажаться, ухватив пальчонками-сардельками сначала «лесенку», потом «щипчики», зардеться девическим румянцем и, вернув гитару на место, ретироваться. Грёза детства — обзавестись струнным инструментом, чтобы покорять сердца дивчин в ситцевых платьицах — так и оставалась неосуществлённой, порождая в гулком, заваленном хламом сарае подсознания шевеление летучих мышей под стропилами, шебуршание крыс по углам, агрессивное жужжание ос в надутых насекомой злостью серых бумажных гнёздах. Тянуло Дунькина от этих сарайных недр в чертоги концертных залов и сцен, поэтому однажды он изобрел себе родословную, выдвинув гипотезу насчёт того, что истинная его фамилия не Дунькин, а Дункан и он — нигде не зарегистрированный отпрыск танцовщицы Айседоры и Сергея Есенина.
За стекляшкой «Мюзикленда» следовала довольно безликая стена домов с врезками вычурных крылечек, банк, куда возил за зарплатой на «Волге» нашу бухгалтершу Марту Скавронову Коля Анчаров, бывший обком профсоюзов и прилепившийся возле его угла мини-монмартр, где уличные художники торговали берёзой и ёлкой над речушкой, элегическим кладбищем под луною, церковью-лебедью, глядящейся в пруд. Случались и довольно аппетитно выглядящие, напоминающие о фуршетах в «Пресс-студии», натюрморты и ню. Здесь второй своей жизнью жил редакционный Андрей Рублев — полставочник Андрюха Копейкин. На этом углу у Андрюхи Копейкина я купил его великолепный этюд «Цветы, гитара и обнажённая» — на полотне женское тело уподоблялось теплотою красок цветам, а очертаниями — инструменту испанских идальго, с помощью которого рыцари склоняли серенадами к греху обольстительных дуэний, наставляли рога их мужьям и гибли, наколотые на острия шпаг ревнивцев (случалось и наоборот — ревнивцев нанизывали  на булавки шпажонок и, трепыхнувшись, рогоносцы отходили в астрал или проваливались в адище Уирцраора).

— Ты чего это опять понаписал? Ты же на пресс-конференции был! Речь об отечественной металлургии. А ты — про каких-то антропоидов! При чём тут инопланетяне?! Между прочим, Семён Семёнович Корявый готов нас спонсировать, а ты! Знаешь ли ты, что у нас денег на бумагу нет?! Зачем ты десять раз повторил его фамилию? И без того ясно, что он Кор-рявый! — тряс перед моим лицом вымученным мною опусом зав. отделом. — А из «картинок с натуры» ты чё сделал? Ведь у тебя всё было как надо. И вдруг пошли библейские реминисценции. Ты слышал, что говорил главный на последней летучке про тебя и Сергея Таврова? Что вы исписались и не способны исполнять элементарную работу…

И я снова лез по вантам в свою бочку на шаткой, готовой вот-вот надломится мачте. Вместо того чтобы переписывать заметку, я открывал разворот «Городских слухов» и читал: «Монстр вонзил зубы в шею жертвы…» Потом заходил на сайт www.pirat@ru и погружался в перипетии морских сражений и кровавых подпалубных разборок. Особенно было интересно улавливать соответствия созданных Сухоусовым персонажей их реальным прототипам. Долговязый Билл - был он сам, Чёрный Пёс — главный редактор, Хитрая Лиса — зав. моего отдела. Кривоглазый — зав. отделом по связям с мэрией Шура Туркин. Налагая один поверх другого романы двух редакционных писак (одним из них, увы, был сам я), словно ингредиенты многослойного гамбургера, можно было угадать очертания совершающего плавание по бурному морю информации плавсредства с парусами, снастями и, похожими на ацтекских богов, типографскими машинами в трюме. В местами плохо узнаваемом романе о монстрах (Шура всё властнее вмешивался в текст, да и Анчоусов, запершись в кабинете с полосами, правил, подпуская порнушки, похоже, таким образом борясь с рудиментами своей партноменклатурной стыдливости) я мог опознать себя среди высасываемых жертв, в тексте о пиратах — в захваченном факире.
Это место особенно поразило меня сходством с некоторыми главами у Эрнеста Ренана, которых Флинт явно не читал, но мог каким-то образом высосать из моей памяти или перефлюидить из моей заметки с пресс-конференции, где о том хоть и не было ни слова, но писал я её с неотвязными мыслями о временах Марка Аврелия. По крайней мере, ощущение того, что мы пассажиры одного корабля при обнаружении этого фрагмента в его компьютерном романе прямо-таки пронзило пущенной из арбалета стрелой. Флинт описал и одежду факира, и чернильницу-раковину, и путешествие несчастного мага на утлой посудине — и вот события приближались к тому, что колдуна должны были вздёрнуть на рее за то, что он мешает продвижению парусника по верному курсу.
Боря Сухоусов уже слепил из обработанной его слюной жвачки куколку мага, обрядил его в пластилиновую чалму, соорудил из нитки петельку — и на днях все замы должны были собраться, чтобы за бутылочкой текилы приговорить пленника к повешению. После свершения этого ритуала Анчоусов обещал тут же дать в «Городских слухах» Борин роман с продолжением. Да и широко читаемый и глубоко любимый народом Пафнутий Мыченок уже побывал у главного, польстив его самолюбию, и был поставлен на очередь к печатанию его сери-ала. Как отказать человеку, окончившему семилетку с папой (Мыченок был ровесником Анчоусова-старшего)? Но пока назревал скандал с создаваемыми под брэндом «Александр Дымов» бестселлерами. Блуждающие по улицам, ночующие на чердаках, шляющиеся по параллельным мирам и под крышками канализационных клоак киллеры и монстры начинали воплощаться. В земноводноподобном воплощении канализационных коллекторов Вадиме Климовиче Улиткине узнавался мэр города Фёдор Игнатьич Гузкин. В главаре кровососущих оборотней — великолепный мафиози Кидальник (обычная замена «д» на «т» не спасала — всё равно было ясно, кто это) по прозвищу Китаец. Ну а уж с серийным насильником и вообще получилось невыносимое: любого добропорядочного мужа с женой и ребёночком можно было заподозрить в лунатизме и склонности поедать вырезанные женские гениталии.

Мои писания сбывались. Произведённые мною на свет слова меняли картину окружающего мира до неузнаваемости. Я впервые в жизни задал сам себе фундаментальный вопрос: кто же я — репортёр, Наблюдатель или всё ещё выслушивающий в наушники шум приближающейся торпеды гидроакустик? В момент обострения моих армейско-флотских воспоминаний, я задумывался: кто знает, может быть, все эти видения и голоса — гарантия того, что я не ошибусь в тот момент, когда угрожающая катастрофой металлическая барракуда станет рыть обтекаемым рылом океаническую пучину? Известно же, что Земля-корабль. И что, если всё со мной происходящее — предвестие приближения из космоса астероида, какой-нибудь шальной кометы или ещё чего, начинённого мыслящей слизью?
Вдруг ожило дремавшее в панцире под ватными одеялами накачанное лекарствами чудовище — читатель. Ластоногая рептилия клюнула — и забилась в трале. Её головы шипели, урчали, булькали. К Анчоусову явился ветеран ВОВ и, положив перед ним на стол свежий номер, принялся читать на правах подписчика.
— Он впился в соски её грудей и, откусив, проглотил их! — вскинул болезный брежневские брови и полез в карман за нитроглицерином.

Для чего уж мы с Серёгой отправились золотым осенним утром на электричке, запасшись колготками и старыми босоножками Галины Синицыной и одноименной (но, к счастью, разнофамильной) Серёгиной жены, не знаю. Наверное, всему виной — произнесённый на летучке монолог Анчоусова по поводу падения тиража, подкреплённый филиппиками насчёт нашей творческой никчёмности и дремучей бездарности. Как бы там ни было, но прежде чем нарезать с пней опят, мы вдоль всей лесополосы раскидали обильно смоченные экстрактом свинины, кое- где сдобренные её обрезками бельё и обувь наших женщин. Наскрипеть пенсионерским голосом по телефону — где и чего обнаружено — в многочисленные редакции и правоохранительные органы было делом привычным. И вслед за романом, сработанным литературными неграми Александра Дымова, СМИ опять запестрели сообщениями о выходящем на охоту в лесопосадки серийном маньяке.
— Пока остановим печатание следующего романа с продолжением «Кровавый след», — бледнел Анчоусов и прятал глаза. — Звонил генерал милиции Аслан Садыков. Общественность обеспокоена… Нас обвиняют в подстрекательстве этого чертова маньяка… А ведь тираж скаканул! Тут нам ещё и Мыченок плагиат шьет, но пока мы сошлись с ним на том, что напечатаем с продолжением его «Тайну старого колодезя»;. Дрянь, конечно. Примитивщина. Но не так возбуждает читателя…