Поцелуй Персефоны. Глава 18. Замок

Глава 18. Замок

«А эта башня наверху — единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а может, и главная башня Замка — представляла собой однообразное круглое строение, кое-где, словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце — в этом было что-то безумное…»
Франц Кафка, «Замок»
 
Поэт обходил Княгиню стороной. Он не желал попасть в чингисхановы орды осаждающих её замок сонетотворцев. Как только он представлял её в виде махонького, писающегося в пелёночку комочка в руках счастливого писателя-почвенника Трофима Кузьмича Кондакова, он впадал в созерцание ужаса перевоплощений. Как периодически впадающий в козлогласование борец с порнографией и насилием на страницах периодических изданий Кондаков не походил на фотографию, запечатлевшую его с доченькой на руках среди кущ кипарисов, вазонов с цветами и пальм Дома творчества на черноморском побережье, так горделивая обитательница облачных замков даже отдалённо не напоминала грызуна погремушек, школьницу с чёлкой над зелёными глазами, студентку филфака МГУ, читающую Верлена и Камю в подлиннике. Бродившая весенними вечерами по Арбату и Красной площади, с тех пор, как к ней стал являться лунный твербуль, она обратилась в существо, подобное хрустальной вазе. Иногда, правда, из неё, как Афина Паллада — из головы Зевса, выходила сияющая ослепительным светом лунная догиня. И тогда её второе, божественное, я не ведало пощады. Беда тому, кто попадал на зубок Ане! Казалось, время, проведённое этим существом в Столице Нашей Родины было отпущено лишь для того, чтобы, вобрав в сердце иглы высоток, колкие рубиновые звёзды, шершавые купола Василия Блаженного, жалить ими всякого. Даже хитиновые доспехи вылупившегося из партшколовского тёпленького месива Дунькина не выдерживали. Но терпел прототип капитана оснащённого  бортовым компьютером звездолётовского корабля-утюга, по команде кибер-мозга пуляющего по несущимся из космических глубин астероидам из лазерных пушек, вдохновитель создания образа свирепого боцмана с кожаной нашлёпкой на глазу, увалень партбюровских ристалищ в запасе.
И все – таки настали времена, когда вполне спилберговских кондиций чудовище начало давать сбои, заговариваться и в обход заложенной в его микро-чипы программы покушаться на экипаж. В прежних программных файлах завелись вредоносные вирусы, началась перезагрузка -итогом стали разлад и неразбериха в капитанской рубке. Но кто же посягнет на рукоять сетевого рубильника, чтобы остановить циркуляцию токов в обезумевшей электронике, погасить лампочки на пульте, парализовать электомоторчики механических приводов? Чтобы дерзнуть на такое, надо было набраться духу.
После того, как выпал из  похожего на паровой молот внутреннего устройства Главн-Главныча плоский, как сердце сказочного Железного Дровосека, партбилет, Дунькин обнаружил жгучий интерес и к попкам на последней полосе, и к трупам изнасилованных — на первой. Через те самые попки он намеревался, как на кнопки, давить на коллективное бессознательное читателей. Эта его скрытая до поры сущность выперла наружу, подобно прячущемуся под специальной складкой в животе мутанта уродцу в фильме, где громила Шварцнеггер путешествует в колонию на Марсе. Вот этим-то скрытым от посторонних нутром Дунькина когда ещё было понято: партийно-хозяйственный навоз нуждается в рафинадной облатке — и он был непрошибаем падучими и инфлуэнциями склонных к достоевщинке дам, производящих эти самые кристаллические сладости для присыпки дурно пахнущего и отвратительного на вкус. Ну а уж когда «Городские слухи» расправили крылышки — и, выбравшись из идеологических миазмов прошлого, отправились в свободный полёт, — тем более. Тут-то и началось  паломничество пишущих во всех мыслимых и немыслимых жанрах. Пилигримы устремлялись к дымящемуся алтарю нашей кумирни – и тут их встречала восседающая на шатком стуле Княгиня. Это только на первый взгляд все от  письменного стола, телефона, до компа с мышкой на коврике и вороха распечаток  выглядело столь же банально, как в любом роящемся суетливым людом офисе. Зрячий мог увидеть, как сквозь грубо-материальные очертания проступают и трон с резной, украшенной  Гамаюнами и Сиринами спинкой, подлокотниками с драконьими головами, и
златотканую парчу одеяния, и корону, блистающую драгоценными каменьями, и сжимаемый унизанной перстнями миниатюрной, но сильной ручкой княжеский жезл. Далеко простирались княжеские владения – дремучи были их леса, извивисты дороги и тропы. И над всем этим возвышался замок, затхлый ров под стогнами которого был завален выбеленными временем костьми.   
  Поэта пугала и удивляла эпическая воинственность битвы, закипающей у стен башни, в которую Княгиню заточили напророчествовавшие ей судьбу властительницы дум сказитель-баюн Феофан Трухлявый, поэтесса-сибирятница Нонна Прикусина и эпический прозаик Клим Чалдонов, умеющие сказать слово в простоте. На них Анна Кондакова ссылалась всегда, напоминая нерадивым читателям (да и писателям, а уж подёнщикам газетчины — тем паче) о том, кто изваял шедевр песенного творчества «Есть по Шуйскому тракту дорога, много ездило там фраеров». И кто из поэтов-переводчиков алтайского эпоса на основе легенд Змеиногорска создал бардовскую походную песенку, позже переделанную в гимн рерихистов:
«Росу в том ущелье Ача собирала,
по топким урманам струился рассвет,
мы вновь отлетаем в пределы астрала,
и бубном шаманка камлает нам в след…»

К  струящей из стрельчатого оконца зеленовато-голубой свет, пронзающей насквозь наш кабинет башне, устремлялись полчища сарацинов стиха и бедных идальго рифмы;. Столкновения противоборствующих эстетических направлений Княгиня наблюдала из-под облаков, полуприкрыв ланиты веером. Набирающее обороты издательство для лохов наладило конвейер производства микро-цветаевых, микробоподобных есениных, соразмерных вирусам волошат. К однотумбовому столу Княгини, как к водопойной колоде после долгих борений со зноем песков, выходили пилигримы с рукописями и готовыми фолиантами. Обезвоженные. Бормочущие потрескавшимися губами имена литературных тотемов. Они жаждали признания. Раскалённых манящим солнцем славы, их уже невозможно было утолить крошечной заметкой в подвале на десятой полосе, где они перечислялись, подобно подвидам отряда беспозвоночных. Наш хорошо налаженный производственный процесс нарушали стихотворцы, прозаики, драматурги. Рифмовали домохозяйки, народные целители, есаул и хорунжий. Приятная картавинка блуждала по телефонным проводам, массируя ушные раковины.
А как мелодично звенели колокольчики Папагено, когда Княгиня смеялась! Заслышав тот клавесинный звон, покойники оживали. Уставясь в  экраны мониторов и не подавая вида, что пристально следим за происходящим, боковым зрением мы наблюдали, как очередной ходок  наезжал на Анну Кондакову своей недовоплощённой харизмой. Один для издания сборничка зарифмованных строчек продал дачу, другой — моторную лодку, третий сбагрил по дешёвке гараж. Четвёртый заложил квартиру, дабы напечатать роман про затяжные похороны некой изнасилованной Клавдии (явственная реминисценция моих репортажей из лесопосадок), этот роман мы потом читали, покатываясь со смеху всем отделом. А колокольцы Папагено в голосе Княгини всё не смолкали, вызывая к жизни новых и новых фантомов.

...  Поэту казалось, что к ногам Княгини ложатся уже целые дачные, гаражные кооперативы и лодочные станции.Но всё это было цветочками по сравнению с пришествием в редакцию «Городских слухов» хранителя детективного жанра Пафнутия Мыченка, про которого писали, что когда-то он работал бухгалтером и с тех пор имел привычку, садясь за письменный стол, надевать чёрные нарукавники. Мыченок явился в самый разгар рабочего дня, придавил тощим задом расшатанный стул, натянул на неутомимые руки знаменитые нарукавники и обратился к Анне Кондаковой доверительно по той простой причине, что исповедовал почвеннические взгляды, был старинным другом Аниного папы и даже имел сопредельный с ним участок в садоводческом кооперативе.
— Анечка! — обратился Бухгалтер (так он был прозван в ненапечатанном романе «Террариум») к Княгине, предварительно кашлянув в кулак. — Я хотел обратиться прямиком к редактору, но решил начать с тебя. Всё-таки я помню тебя во-о-от такой, носил тебя на руках, качал на коленке. Меня… (Я напрягся, предполагая, что он сейчас скажет «менял подгузники», но не тут-то было — Мыченок принадлежал к поколению, в котором прочно засел Внутренний Цензор.) Меня беспокоят плагиаторские поползновения Александра Туркина…
Я навострил уши. После того, как Вера Неупокоева указала мне на параллельные места между детективной историей Пафнутия Мыченка «Пропавшая во ржи» и моими репортажами о расчленённой девочке, я так и не удосужился прочесть ни одного из шедевров местного последователя славных дел Конан-Дойля. Я был стопроцентно убеждён и в том, что и мои подельники по подпольному литературному цеху не удостоили вниманием творений классика областного масштаба, поэтому мне вдвойне интересно было, каким же образом мог образоваться плагиат?
— Понимаете, Анечка, — разглаживал детективщик ладонью те самые штаны на том самом колене, которые, возможно, обпрудила когда-то Анюта, — почти во всех романах Александра Туркина появляется некий учёный, управляющий событиями путём возложения рук на череп шамана. Так вот у меня в «Дьявольской пади» тоже… Эту историю я услышал от одного колхозника, когда работал учётчиком в деревне Кусково, я ведь оттуда родом.
Теперь уж нет деревеньки — одни холмики от домов остались, а могилки и вовсе заросли бурьяном. А одноухий дед Кузьма; (тут я почему-то вспомнил про лакомство, отведанное Верой Неупокоевой во время турпоездки в страну, где американцев называют «грязными гринго», носят сомбреро и пьют кактусовую водку), местный балагур и пьяница, рассказывал, как в годы коллективизации один энкавэдэшник заставлял писать доносы на соседей весьма оригинальным способом. Колхозная контора находилась в разломанной и переоборудованной церкви. Так вот кабинет того энкавэдэшника находился аккурат; в раскуроченном алтаре бывшего храма. И когда следователю надо было получить донос, он возлагал руки на бюст Дзержинского и произносил тарабарские заклинания. И что самое странное — этот гипноз действовал! Колхозники как лунатики хватали первую подвернувшуюся бумажонку, газетёнку или ещё что — и писали, случалось, за неимением бумаги и чернил выцарапывали доносы на обратной стороне икон, на полотенцах нитками вышивали, на запрятанных в сундуки царских купюрах и даже на портретах Ленина и Сталина, за что сами шли в Нарым. Когда очухивались — ничего не помнили. Много чего рассказывал дед Кузьма. Он с тех пор, как ему в детстве во сне крысы ухо отгрызли, стал слышать, не взирая на стены и расстояния. Сидя в своей избе, знал, о чём говорят в конторе. О том энкавэдэшнике, Чатторе Газринове (я вдвойне навострил пока что ещё целёхонькие уши, ужаснувшись совпадению имён), говорили, что он сын алтайского шамана. Я-то, понятно, раньше не мог всего этого описать, поэтому мой следователь Зыбов из «Дьявольской пади» возлагает руки на изъятый у белогвардейца бюстик древнегреческого философа-идеалиста Сократа, но сюжет-то тот же! И то, как деревенские мальчишки в окно подглядывали, и как по деревне, светясь, катились стекающие с кровли изувеченной церкви светящиеся шары, чтобы, войдя в колхозников, заставлять их писать кляузы, тоже цензура бы не пропустила… Атеизм ведь свирепствовал! Так вот, не могла бы ты, Анюта, передать Александру Туркину, что нехорошо красть чужие сюжеты. Я ведь и сам могу — роман с продолжением. И даже, — кашлянул он в кулак, — с постельными сценами… Теперь всё можно! Я их и раньше писал — для вдохновения эти сцены в стожках и на сеновалах. Но потом эротику приходилось вымарывать… И чего Ненасытин на этой Синицыной зациклился, а ваша газета — на Туркине-Дымове! У меня-то как-никак международное признание, — вскинул он крылья филина над яминами глазниц, где догорали огоньки лампочек Ильича, — а он только начинает свой путь в литературе. Всё-таки меня уже перевели на казахский, монгольский, узбекский, белорусский, украинский и эфиопский, а ему ещё только предстоит… Я бы и сам, — ещё раз кашлянул в кулак Мыченок. — Ведь мы с Давидом Петровичем как-никак земляки, с отцом его, Петром Давидычем, я вместе семилетку оканчивал, но как-то нескромно это, лучше, чтобы ты, Анечка…
— Аха! — кивнула Княгиня, обнадежив, но продолжая отслеживать на мониторе  компа рецензию на премьеру «Пигмалиона». Денди в цилиндрах. Чудеса лингвистики. Чумазенькая цветочница, обращённая в светскую львицу.
Изложив суть дела, Мыченок оставил на краю княгининого стола книжечку с автографом и, бесшумно ступая, удалился, даже кивком головы не удостоив нас, прикованных к компьютерам, без сомнения работающих в поте лица на мировую закулису, продавшихся толстосумам и непосредственных исполнителей мирового заговора против России презренных строчкогонов.

Ну, а раз так, у Мрачного Ирониста просто зачесались руки проучить плешивого старикана. Дождавшись, когда Княгине подали карету, я тихохонько слямзил книжонку с края стола и, усевшись в кресло возле подоконника, на котором мне всё ещё мерещилась собирающаяся выброситься в окошко практикантка, погрузился в изучение писаний предтечи. Поначалу отдающий суховатым канцеляритом стиль показался скучным и даже тягомотным. Натыканные там и сям фольклоризмы-диалектизмы раздражали еще больше. Но затем иезуитская точность и бухгалтерская выверенность сюжета захватили — и я уже не мог оторваться от увлекательного чтива. Криминально-порочные кланы деревни Кусково, ведущие свое начало от беглых каторжан, раскольников-сектантов и всевозможного варначья, поражали своей мрачной почвенностью. Легенда о пяти расходящихся от колодца лучах-ходах буквально пронзила, дав богатую пищу воображению. Описание замаскированного под вкопанный в землю колодезный сруб языческого алтаря, куда лунными ночами приходили по вырытым от изб норам бегуны-скрытники, произвело неизгладимое впечатление. Сцена, воспроизводящая то, как, растерзавшие на куски тело доярки Клавдии механизаторы сбрасывали в свете луны человечину в колодец, веря, что они кормят тем самым неупокоенных предков, как в гробах на кладбище за деревней оживали вурдалаки, стряхивая с себя труху домовин и, тесня друг друга, протискивались сквозь норы, влекомые запахом человечины, потрясла. Я прямо-таки почувствовал гнилостный дух заброшенного колодца. Поэзия сектантских легенд вливалась в меня ядовитым отваром белены.
«Фёдор склонился над колодезем, чтобы сбросить в него остатки выскальзывавшей из пальцев печени, и ему показалось — он увидел на дне осклизлого, замшелого сруба лицо деда Фомы, о котором слышал страшные небылицы. Глаза этого существа светились, зубы скалились. Самым жутким было то, что оборотень был наполовину волком, наполовину человеком. И он тянул руку-лапу, чтобы утолить свой вечный голод;. Фёдор отшатнулся от колодца, сам испытывая неодолимое желание вонзить зубы в сочащееся кровью мясо…»

То к ногам Княгини всё пёрли пантеисты, футуристы, абсурдисты, продолжатели славных дел Беккета, а то вдруг волнами пошли сочинители боевиков, триллеров, криминального чтива. Однажды заявился совсем юный паренек и, включив переносной плейер, исполнил под фанеру рэп.
— МОНОЛОГ ЧИТАТЕЛЯ АГАТЫ КРИСТИ! — объявил он, свернув бейсболку козырьком набок и завихлялся, выкидывая руки с пальцами, выставленными в виде рожек.
Не помню, в каком уж томе. (Ночами я не сплю.)
Вот что случилось в доме господ Фортескью.
Четыре хладных трупа. Связка чёрных дроздов.
Так холодно и тупо — и я вполне готов
распутать нить интриги дедуктивным путём
и на полях той книги сделать метку ногтём.

И было же не жалко — на двести страниц —
и папу, и служанку, и бедных птиц…
Не помню, в каком уж томе, в какой-такой главе,
но всё смешалось, кроме птиц в моей голове.
Дрозды — они отдельно — семь или восемь штук.
И кто тут чей подельник — ну, правда, прямо шут
их знает — по сюжету — поди, разбери…
Прилипла на манжету кровь… Проездом в Солсбери…

Потом там что-то было про десять негритят.
Какой-то Билл, совсем забыл, да и на кой мне ляд!
Тут тоже — куча трупов — сплошной мокряк.
Конечно, вроде, глупо, но в общем — ништяк!
И всё во тьме кромешной — лишь бледный свет
луны, замешкавшейся средь облачных тенет.
Мигучий огонек свечи. Горбатая тень.
Подобье шахматной ничьи, ну а играть не лень.

Не помню, в каком уж томе. Дело было к утру.
Пришла соседка Тоня. Всё точно — я не вру.
Насчет алмазных копей мы толковали, но…
Ах, Тоня — просто копия артистки из кино.
Ну, той, что всё подкидывала дроздов и негритят.
Вот так у нас, прикидывай… Не ждешь, а наградят
негаданным визитом… Потом, к тому ж,
явился весь пропИтый её законный муж.

Гостиница и остров. И море — у окна.
И муж нахлынул — просто, как на скалу волна.
Когда же пена схлынула совсем уж поутру,
мы тихо в море скинули его обмякший труп.
И всё ж не помню полностью… Как, что и почему…
С настойчивой упорностью — и всё ведь шло к тому.
В купе с другими вкупе — острючим ножом
мы шестерёнки в трупе, что ехал багажом,
крутили… Я был в экстазе. Наказан злодей вдвойне…
Я руки мыл над тазиком, она сливала мне.

Но вот уж среди бела дня, большого, как наследство,
явилась вся его родня, чтоб испытать все средства.
Дроздовые чёрные фраки. И негритят улыбчивей.
Ох, волоски и враки! — ну до чего ж прилипчивы!
Стекло увеличительное — медлительней улитки.
Из падежа винительного выпало две улики
без жалости и стеснения, чтобы сошлись все версии,
сбежались дома и растения, и было довольно весело,
и, кутаясь в полушалки, хохотали с десяток вдов,
и всё ничего, только жалко негритят и чёрных дроздов.

Мы бросили колотить по «клавам». Отдел притих. В дверях образовался Дунькин со сдвинутыми на лоб очками (почти так же после пробивки футировки делают сталевары, устающие смотреть на кипящий металл даже сквозь тёмные стекла). Услышанное и увиденное было подобно сыплющей бенгальскими брызгами расплавленной струе. Жидкий хеви-метал! Княгиня тут же вызвала Диму Шустрова, чтобы запечатлеть молодое дарование. Попозировав, самородок удалился. В появившемся через день на последней полосе короле сибирского рэпа Дунькин опознал нагло поблёскивающего глазками Поэта Витю Тугова! В песенной Тоне был усмотрен намёк на Таню Кислицкую (Киску), в трупе — погибающая от рекламодательского кидалова газета, в ковыряющихся ножом в покойнике — руководящий состав. Но и всё  бы это ничего. (Хотя чтение между строк могло преподнести ещё чего похлеще.) Хуже того были завуалированные издевательства по поводу детективомании главного. А это уже было кощунством: пользуясь прерогативой полубога, Анчоусов не терпел никаких двусмысленных намёков по поводу его внутреннего мира: всё, что ему казалось, должно было быть, иметь место, воплощаться (и в самом деле воплощалось, становясь из объёмного плоским). В принадлежащей ему после мучительного провала из партреала в псевдобуржуазный сюрр газете просто не могло быть иначе. Посему, в один день подписав бегунок, Витя Тугов окончательно обрёл все степени свободы свободного художника. Так отдел «Всякое разное» потерял виртуоза утренних репортажей про философичных дворников и мусоропроводчиков с кандидатскими диссертациями на дне бабушкиных комодов (в последние времена они продолжали свою научную деятельность подметалами на барахолках). На его место и вставилась Клара Стукова. Дама, которой удалось ядовитой гюрзой вползти в потаенные подвалы бессознательного Главн-Главныча и, потихоньку стуча изо дня в день, создать в его воображении грандиозную картину плетущегося против него сетей заговора. Еще вчера, кажется, дружным единогласием Анчоусов был избран, в порыве утверждения общечеловеческих ценностей  редколлегия соловела от творческих планов громадья, а уже сегодня единодушие улетучилось и  приведшие императора к власти преторианцы готовы были навернуть монаршего мальтийского рыцаря табакеркой по калгану, чтобы потом додушить несчастного шарфом. 

Драматург прокололся на капустнике в честь женского дня, сразу же последовавшего за днем мужским. Сочинив мини-спектакль по мотивам «Синей птицы», Олег Гумеров несколько раз обыграл слово «синеКурочка», чем вызвал бурю негодования Анчоусова: главный не мог стерпеть гнусных намёков на его неуставные отношения с Майей Курнявской. Гумеров удалился со сцены, соскребая со смокинга растёкшиеся желтки битых яиц и помидорную жижу, ибо лютое негодование начальства было равноценно забрасыванию томатами и тухлыми результатами непрерывного повышения яйценоскости нашего инкубатора. Тем самым возглавляемый Шурой Туркиным отдел по связям с мэрией утратил одного из самых артистичных связных. Его место у весла галеры занял какой-то бежавший от размороженных владивостокских радиаторов парового отопления ухватистый краб-борзописец.

Прозаик Леня Глушкевич был смыт за борт и вовсе по поводу совсем ничтожному. Собственно, кличка Прозаик («Про каких таких заек?» — скалился Дунькин) прилипла к Леониду с тех пор, как он написал повесть «Загадка Писарро», и её напечатали в журнале «Парсеки фантастики»;. Беда в том, что слишком уж узнаваемы были в подвергшихся нападению конкистадоров инках — работники редакции, а в жестоких испанцах — наше руководящее звено. Увы, делёж алтарных богатств нашего храма словоблудия (пересмотр цифр в зарплатно-гонорарных ведомостях) произошёл именно по этому сценарию. Что же касается охватившей  всю шестую часть суши золотой лихорадки акционирования, то… Все это происходило по сценарию, в котором пробующий на зуб храмовые украшения охальник в кирасе и со шпагой на боку и ничего не подозревающий о своей языческой наивности индеец воплотились в нас сразу, как только было объявлено о дележе. В итоге все сваленные в трюм слитки, кольца из ушей и ноздрей – и прочие изделия из презренного металла перешли в руки Главн-Главныча и его фаворитов. Вот почему, ловя попутный ветер, уже не так резво карабкались по вантам матросы, никому не хотелось напрягаться с вымбовкой, все погрязли в игре в кости, деля, то что еще не попало в трюмовые сундуки.    

Юморист Костя Глотов был брошен в набежавшую волну из-за того, что свой юмор, вполне уместный по отношению к миру внешнему, он то и дело переносил на собственное начальство. А это, как я уже говорил, было кощунством непозволительным.

Как ни боролся я с искушением оказаться затесавшимся среди полчищ литературных идальго и сарацинов, но и я принёс к ногам Княгини свою балладу. Отдел гулял по поводу Дня Ангела именитой красавицы, когда, вынув из шкафа свой шестиструнный скелет, я выдал надрывистое буги ПЕСЕНКИ ЭРКЮЛЯ ПУАРО.

Ни яда, ни ножа, ни свиста пуль —
ничего не боялся я, не будь я Эркюль!
Зарядил револьвер, щёлкнул крышкой часов
да проверил сохранность завитых усов.
Мой пиджак безупречен, как лимузин.
Моя логика — с полками магазин.
Всё расставлено, как надо — по своим местам —
трупы, волоски, окурки, с отпечатками стакан.

Заблудились бы сотни холодных умов
в миллионах комбинаций… Так, а вдруг не он,
а другой? И работают поршни мозгов,
как в авто, что летит среди змей неона.
Всё чего-то здесь, да стоит и важен мотив
преступления, которое вершится не даром,
деньги, ревность, наследство — не будь я детектив —
все уловки злодея одним ударом.

О, театр абсурда, Агата, не ври,
ты для жизни и женщины слишком логична,
ты романы свои позабудь и порви —
стань, как водится бабе, глупа, истерична.
Не обскажешь всего, напиши лучше про
нечастную любовь, про сердечные страданья.
Да накрасься, не будь я Эркюль Пуаро,
а не то я к тебе не приду на свиданье!

Да побольше губной помады и пудры,
чтобы не было видно твоих морщин.
Не сиди за «Ремингтоном», не ходи ты лахудрой,
ведь романами ты не соблазнишь мужчин!
Ну а я — твой герой — навсегда ухожу
от тебя, в дверь дубовую стукнув тростью,
ухожу туда, где трупы, мерзость и жуть,
и в могилах гниют неопознанные кости.

Я уже не человек, я только механизм
для шахматно-строгих дедуктивных комбинаций.
Мне ещё после всех твоих писанин
провести не один десяток эксгумаций.
В этом мире всё так мелко, всё так жалко и серо,
так уныло сверкают газетчиков блицы!
Но — воистину, — не будь я Эркюль Пуаро,
ещё стоит жить, пока есть убийцы!

— Оно, конечно, ничего себе эта рифма «не он, а» — «неона»! Но ты бы лучше «поздравляю» с «желаю» срифмовал! — резко поднялась из-за со своего трона Княгиня, не выдержав напора метафор. Шевельнулись птицы Гамаюн и Сирин на спинке, оскалились драконы на подлокотниках.  Сама она обернувшись в этот момент в центральную голову былинного Горыныча, взвилась так, что чуть не осыпалась пудра с побледневших ланит и не грохнул с дубового стола с резными ножками в виде львиных лап ретровый «Ремингтон». Девочки тоже надулись, приняв песенный пасквиль на свой счёт: они истово трудились над сотворением «дэтэктивов» — и вот тебе на! Да и фотокору Диме Шустрову не шибко по душе пришлись поставленные рядом слова «уныло» и «блицы».
— Умеешь испортить праздник! — скривился Дунькин.

Что поделать — Княгиня не воспринимала моих постмодернистских экзерсисов. И не могла. Ибо выросла в тропической духоте дискуссий центросибирских почвенников. И лишь один Коля Свестилов, услаждая слух, как щегол в ивовой клетке, лёг на сердце своими постколхозными буколиками: всё-таки простая русская девочка Аня выросла на даче в поселке Издревом, своеобразном центросибирском Переделкине-Недоделкине, где до сих пор высятся дремучим каре ели, посаженные другом папы — творцом ленинианы. Те ели всё ещё зеленеют и источают хвойные запахи, заглядывая в выросший на месте избушки-вековушки мавзолейной стати особняк, где, сияя лысиной, лежа во вполне приличествующей вождю позе, накачивает на тренажёре трицепсы тип, представляющий собой мичуринский гибрид Берии с Маленковым.

И всё же первая настоящая буря с волнами в девять баллов разыгралась чуть позже. Уже после того, как были уволены самые отъявленные возмутители спокойствия, в редакцию пришёл конверт с поэмой и приложенной к ней фотографией милиционера три на четыре в форме с майорскими погонами. Эмвэдэшный Орфей сочинил рифмованный детектив! Оригинально. Как раз был канун Дня милиции, и Анчоусов загрузил Андрюху Копейкина заданием проиллюстрировать текст комиксами. И хотя жанр (детектив в стихах) был неожиданным, Давид Петрович загорелся опубликовать поэму и тем сделать приятное недовольному публикацией триллеров генералу, убеждённому в том, что газета занимается подстрекательством, пропагандой насилия, разжиганием низменных чувств и всё такое.

В тот самый день, когда, собираясь утром в метро, цветочница Света могла созерцать на телеэкране возле трюмо неразлучных Жеглова с Шараповым, я прочёл, развернув свежий номер «Городских слухов»:
ОПЕРАЦИЯ «СЛОН»
Алкаш был похож на Алена Делона, он пил без закуски одеколон.
Сказал он: «Возьмём этот банк… Но условно проект назовём «Операция «Слон»
Ну что же! Хоть я и не Лино Вентура, взять банк — не такая уж гиблая дурь.
Две чёрные маски. Идём без опаски. При нас два ствола — как уж тут ни вентурь.

Счастливейший случай. Могло ли быть лучше? Прошли, не задев даже лазерный луч.
Я просто не верю. Так вот они — двери. Вот сейф, где заветных деньжищ много куч.
Берусь за мешок. А дружок — за отмычки. И тут он — не будь он, наверно, Делон,
бросает работу — и ну по привычке хлестать свой французский одеколон.

Так вот почему «Операция «Слон»! Я должен здесь бивнем один упираться,
а он будет пить! Но тогда уж, пардон! Я пай урезаю процентов на двадцать…
Пришлось попотеть мне над сейфовым кодом. С таким вот уродом... Что за ерунда!
Сложил день получки с семнадцатым годом, но сейф ни туда, надо ж, блин, ни сюда.

«Откройся, откройся, проклятая дверь!» — молил я какого-то ихнего бога.
И идол губастый — ты верь иль не верь, но мне пособил немного…
Да будь я хотя бы и Лино Вентура. Так дело не делают даже в кино.
Налег я на сейф… Даже прокуратура со мной согласилась бы… Но

Сезам отворился, внимая слезам... О, йес! Капитал! Это он.
Всё в кейс до купюры сложил я сам, не веря, что это не сон.
Набили мешок мы — ну что отпираться. Охранников шлёпнули двух, уходя.
Итак. К завершению шла операция. В машину — и газу. О, да!

Ждала в лимузине подельница Рая, подруга, французской актрисе под стать.
Её перед тем вербанул в шофера я, чтоб банк веселее втроём было брать.
Ну, всё выходило, как в том «Фантомасе». Так масть подвалила, что — жми на педаль!
И Рая-брюнетка, и деньги в матрасе, что просто — ну искренне жаль.

Вот так, блин, казалось, и шкуры, и бивни, и куш в три десятка слонов.
Но вот что всего, мои дети, противней — шофёр, что нас вёз, был майор Петров.
Он сбросил парик, ухмыльнувшись, зараза. Он стёр рукавом подлый грим и
даже позволил пальнуть мне два раза. И оба, увы, холостыми.

Да, он подменил нам, увы, пистолеты. Вы слышите этот стон?
Он другу давал и питьё, и советы назвать операцию — «Слон».

Под последним двустишьем красовалась подпись: Байран Сайдыков, майор милиции. Фотографию с краткой биографией разместили в левом верхнем углу.
Каждому куплету этих частушек соответствовала картинка: герои договариваются, потрошат сейф в банке, мчатся в машине. И, наконец, происходит славящее милицию, повышающее нужный процент  разоблачение. Сага заняла разворот. Наутро вместо благодарности из органов позвонили и отчехвостили Анчоусова за глумление над стражами правопорядка. Оказалось — фотография милиционера была смонтирована на компьютере из снимка особо опасного, объявленного в розыск рецидивиста, чьё фото год назад уже было опубликовано в «Городских слухах» на первой полосе. Всё просто: к бандитской роже были пришпандорены фуражка и китель с погонами, а фамилия стихотворца являла собой видоизменённую фамилию генерала Аслана Садыкова. Во всем этом генерал углядел плохо скрываемое злорадство СМИ по поводу никчёмной раскрываемости и всё такое. Вдобавок ко всему, выяснилось, что в многочисленных диалектах татарского не существует имени Байран. Так что в лучшем случае это имя представляло собою не что иное, как видоизменённое Байрон, в худшем — изуродованное «баран». Генерал Садыков почему-то был уверен, что его аллегорически изобразили отнюдь не в обличии революционного романтика, предававшегося опиумным оргиям в особняке на берегу Женевского озера;, а в образе не нюхавшего ничего круче сена рогатого парнокопытного.
Экстренная летучка набухла такими грозовыми облаками, Моби Дик так дико ревел и бил хвостом, линь так звенел, утлый челн так мотало по волнам, что, уцепившись за борт, оставалось уповать лишь на то, что или кит вымотается, или лопнет гнилая верёвка, удерживающая причиняющий ему боль гарпун.
— Узнаю, кто это напакостил, — дымился прототип бортового компьютера из звёздной эпопеи, мигая всеми лампочками и потрескивая голубыми молниями на спайках и клеммах. — Уволю без выходного пособия… Все убытки по падению тиража на него повешу…

На ковёр были вызваны компьютерные сомнамбулы Коля Осинин и Лидия Лунёва. Им пришлось дать обстоятельное объяснение по поводу того, каким образом уже публиковавшаяся фотография уркагана предстала в кителе и милицейских погонах. Но алиби было полным, потому как секретариат в лице Бори Сухоусова представил вещдок: конверт с подмётной поэмой и откатанной на принтере злополучной личиной.
Это мы с Витей Туговым соорудили розыгрыш к красному дню календаря. Ему-то терять уже было нечего… А вот мне… Что меня на самом деле поразило, так это совпадение внешности реального взломщика сейфов и неплательщика алиментов с обликом Лино Вентуры. «Скачав» из Интернета снимок кинозвезды в образе французского полицейского, мы и соорудили фоторобот ментовского скальда. Я оцепенел. Неопровержимой уликой в моём кармане лежал клок распечатки. Концовка в фантастически-мистическом стиле, которую я оборвал, была при мне:
Вот так и внедрили ко мне подсадного, тихонько накинув колпак,
как будто сыграли со мной в подкидного... А труп-то я скинул в овраг.

Ведь я не дурак, чтоб купиться на утку. Зачем он под Раю канал?
Его — монтировкой, помедлив минутку… И тут же сбросил в канал.
Вот так, блин, решив увенчать всё успехом, я ринулся в аэропорт. «У-у-у!» —
вдруг ожил Петров и, покрывшись весь мехом, вонзился клыками в аорту.

Пока Анчоусов бушевал, я, засунув руку в карман джинсовой курточки,  скатал из эпилога поэмы шарик и кое-как боролся с позывами затолкать его в рот, чтобы, слегка смочив слюной, заглотить. Воображение даже рисовало, как бросившиеся ко мне Дунькин с Туркиным разжимают мне зубы, вставив в рот ложку для обуви, которой пользовался главный, переобуваясь из тяжёлых диктаторских сапог в лёгонькие либеральные штиблеты. Но шторм утих, поднялось солнышко, все разбрелись по кабинетам, разъехались по заданиям. Анчоусов обмяк, впав в драйв умиротворения. Тем более что тираж не упал.
Наоборот. Из прокуратуры, ГУИНа, с «шестёрки» и «пятёрки» просили опубликовать продолжение. И даже стали слать варианты собственного сочинения. С соответствующими комментариями и извинениями печатание обратившейся в народный эпос поэмы продолжили на правах рекламы, сделав по случаю заинтересованности аудитории стопроцентную скидку. В том эпосе майор Петров оказался коррупционером, Рая — его пособницей-взяточницей, оба схлопотали по сроку. Генерал Аслан Садыков умолк, а Анчоусов даже и не подозревал, что, планируя побег Петрова из СИЗО, эмиграцию, перелёт через океан, срастание с чикагской мафией, по полной программе продолжает оттягиваться подпольная ассоциация литературных цеховиков ВОЛКИ. С Лунёвой и Осинина были сняты всяческие подозрения. Но, наведываясь время от времени в компьютерный цех, я стал замечать странные вещи. Постоянно работающий над усовершенствованием нашей внутриредакционной компьютерной сети Коля Осинин засиживался в компьютерной допоздна. Мы с Серёгой двигали нашу космическую эпопею. И потому тоже урывали для творчества вечера. И вот, заглянув к Осинину, чтобы стрельнуть сигарету, я увидел на мониторе его компьютера странную картинку — пятеро друидов в плащах с капюшонами резали разложенную на алтаре девушку. То ли Галину Синицыну, то ли Аню Кондакову, то ли Лиду Лунёву — я не успел разглядеть, потому как Осинин тут же нажал на клавишу, появилось изображение пентакля, экран мигнул — и в обернувшемся в мою сторону Коле я узнал фантома моего подсознания — учёного мага Селенина. Это длилось лишь мгновение и, вполне возможно, было результатом переутомления (потом и борода ветерана археологических экспедиций, и седина и мохнатые брови исчезли), но и того мгновения было достаточно, чтобы липкий ужас сжал ретивое своей когтистой лапой.
— Что с тобой? — всунул в комп переливчато мерцающую руку и вынул оттуда пачку сигарет каким-то образом угадавший мои мысли Кол Осиновый. Повернувшись ко мне на вращающемся стуле, он, улыбаясь, протягивал курево.
— Ничего! — кое-как подавил я дрожь в голосе, наблюдая за тем, как разглаживаются морщины, чернеет седина и истаивает борода на его бесстрастном лице.